Сначала мы ехали колонной за машиной нашего командира взвода. На опушке леса он высунул из башни желтый

флажок и помахал им направо и налево. Это была команда развернуться. Мы приняли боевой порядок углом вперед. Вырвались на открытое место и пошли в атаку. У нас была задача — поддержать пехоту, помочь ей выбить белофиннов, которые засели в укреплениях в лесу за рекой Тайпален-йоки.

Едва мы вышли из леса, как сразу же застучали по броне пулеметные очереди.

Я был совсем еще молодой водитель и в бой шел в первый раз. Было непривычно вести машину с закрытым люком. Через узкую смотровую щель все, что проходило мимо, было видно какими-то кусочками. Далеко впереди за оврагом темнел лес и перед ним какие-то сараи. Это и была первая цель нашей атаки. Говорили, что там прячутся финские пулеметчики.

Так дошли мы до проволочного заграждения и легко поломали его. Машина даже не тряхнулась. Прошли поляну, заваленную камнями... Наконец, подошли к овражку. Здесь машины развернулись, кто вправо, кто влево, чтобы найти проход. Командир приказывает взять влево. Конечно, он не говорит: в танке трудно докричаться, чтобы тебя услышали, а просто носком толкает в левое плечо. Это и значит — поворачивай.

Когда мы пошли вдоль оврага, я увидел впереди покосившийся сгоревший танк, подбитый белофиннами еще накануне. Я нет-нет, да и поглядывал на него. А лучше было не глядеть. Был он весь искареженный, черный. Катки сгорели, гусеницы рассыпались, а пулеметный ствол торчал перекрученный, как простая железка.

Наконец, я нашел проход через овраг. И только сунулся в него, командир застучал носком по спине часто и быстро. Это значит — проезжай скорей, место опасное. Может быть, белофинны нарочно оставили этот проход, а где-нибудь неподалеку поставили противотанковое орудие. Я вспомнил сгоревший \223\ танк, и понеслась моя машина, как шальная, подскакивая на кочках.

Проскочили, вышли в ложбину. Сараи были теперь совсем близко. Я подошел к ним с правой стороны и сбавил скорость для точного прицела. Командир дал один выстрел и снова подтолкнул меня вперед. Подъехали ко второму сараю, прошли дальше через лесок и попали на открытое место. Здесь бой был в самом разгаре. Откуда-то справа появились наши танки. На опушке лежали красноармейцы в маскировочных халатах. Очень сильный огонь был на этой полянке, и пули стали стучать по броне, как дождь по стеклу. И увидел я, как один боец приподнялся, крикнул что-то, оглянувшись на наш танк, и показал рукой вперед. А впереди, метров за четыреста, стояла еще какая-то большая постройка. Я понял, что оттуда белофинны ведут огонь и что надо эту постройку уничтожить. И хоть плохая была местность, попадались камни, бугры и воронки от снарядов, но дал я машине третью скорость и понесся вперед.

Метров сто оставалось до сарая, и уже примечал я, как бы удобнее к нему подойти, когда вдруг нестерпимый гул раздался в ушах, и танк загремел так, как будто его броню вспарывали по швам. Я успел только выключить мотор, нажать тормоз... И вдруг увидел, что у меня под ногами, рядом с педалью акселератора, маленький раскаленный предмет... Дрожь прохватила меня, когда я понял, что это бронебойный снаряд. “Вот, значит и конец, — подумал я: сейчас он разорвется, тут и смерть моя будет...”

Но снаряд не рвался. И я сидел, не двигаясь, и смотрел на него, пока не пришел в себя. Затем откинул его носком в сторону. Снаряд опять подкатился ко мне. Тогда я осмелел — прижал его ногой, и от сырого валенка пошел пар.

Обернулся назад, хотел посмотреть на командира, узнать, что с ним, и показать, какой со мной случай произошел. Повернулся к башенному:

— Где командир?

— Контужен. Нам башню снарядом пробило.

— Да снаряд вот он, в ногах у меня валяется. И вдруг снова удар. Второй снаряд. Машина заглохла, и башенный закричал:

— Ранили...

Посмотрел назад — в танке огонь. Снаряд пробил резервуар, башенного обрызгало, и огонь по ватнику змейками ползет. Вытащили командира, вывалились сами из горящего танка...

Много раз я слушал рассказы о том, какие бывают на войне страшные случаи. Только недавно смотрел я на сожженный танк, и было мне не по себе. А когда случилась такая же беда со мной, как будто и страху не стало. Очень много сразу забот \224\ появилось. И огонь надо на ватнике загасить, и за командиром уследить — где он, жив ли, и товарищу плечо перевязать — его осколком немного ранило. А когда сделал все это да увидел, что командира соседний танк забрал, новая забота появилась: жалко стало пулемет оставлять в танке. Да и плохо среди боя без оружия оставаться. Подполз я к переднему люку, попробовал сунуться в машину, но ничего не вышло. Успел только взять наган, который за сиденье зацепился, а сам едва не задохнулся. В машине горело все — краска, резина, одежда, масло, бензин... Залез я снова под танк, но чувствую, что долго там не усидеть. Жарко становится, и снег начинает таять. Башенный толкает меня:

— Давай побежим к своим...

— Обожди. Не торопись. Давай оглядимся. Огляделся. До нашей пехоты метров триста-четыреста. Место открытое, все под огнем. А неподалеку от танка бугор и густой кустарник. До него метров двадцать. Пополз я туда и башенному скомандовал — за мной.

Легли мы в кустах и смотрим, что дальше будет. Над нашим танком целая туча поднялась. И дом видим, до которого не доехали. Так мы лежим за бугром и посматриваем, а в кустарник все время пули залетают. Как будто кто-то невидимкой пробегает мимо и ножиком прутья скашивает. И опять башенный толкает меня:

— Пошли к своим. Поймают здесь нас...

— Обожди, — говорю. — Куда ты торопишься. У нас еще наган есть. Даром не дадимся.

А к нам еще танкист подползает, из той машины, которая обстреливала дом.

— Ты кто такой, — спрашиваю.

— Водитель Назаренко.

— Ну, здравствуй. Я тоже водитель. А командир твой где?

— Убили. И танк загорелся.

— Ну, — говорю, — ложись с нами. А башенного не слушай, Сейчас пойдешь дальше — зря убьют. Он все торопится, а надо подождать до ночи.

А башенный все-таки пополз дальше, и больше мы его не встречали. И остались мы вдвоем — водители с подбитых машин. Забрались с ним в кусты поглубже и вдруг увидели небольшой колодец. На дне его было еще немного воды, она даже не успела замерзнуть.

— Вот нам и квартира. Сырая немного, обидно валенки мочить, а все лучше, чем под пулями.

Так и засели мы с ним в эту яму. Нет-нет, да высунемся и поглядим на танки. Мой танк горит до конца, и патроны в дисках уже рвутся. А его только дымится, как трубка. И интересно мне поглядеть, что же с ним такое... \225\

Долго сидели мы в колодце. Я даже прикорнул немного, дремота меня взяла. И почудилось мне, будто я у себя в колхозе взял лошадь, чтобы ехать куда-то, а обратно хватился — лошадь увели. И никак мне нельзя без нее возвращаться... Это все танк у меня в голове вертелся. Очнулся я — сосед меня в бок толкает:

— Ну, вот и темно стало. Стреляют меньше. Пошли.

— Обожди, — говорю. — Приехали мы сюда на машинах, а обратно, что же — пешком?

— Мне самому обидно пешком. А что же, по-твоему, делать?

— Давай посмотрим. Моя машина пропащая. А твою надо поглядеть. Может еще и живая.

— А вдруг подстрелят нас, когда шуметь начнем. Ночь-то светлая, заметят...

— Чего же бояться. Начнут стрелять, — снова в кусты спрячемся.

Мы, согнувшись, подбежали к машине и обошли ее кругом. Как будто все в порядке.

— Ну, — говорю, — залезай. Посмотри, отчего там дым идет. Он сунул голову в люк, и тут же обратно, а в руках обгоревшая куртка. Снова сунулся и вытащил ватники, которые еще дымились. Мы открыли все люки, выпустили дым, закидали снегом остатки огня. Оказалось, что снаряд пробил в машине маленький бензобак. Бензин вспыхнул, загорелись ватники, а дальше огонь не пошел... Ну, значит машина в порядке, теперь надо заводить.

Он к стартеру — стартер отказал. Я взялся за рукоятку, стал крутить, а машина захолодела, масло остыло и не расшевелишь. А тут еще стрелять начали. То и дело свистят пули, щелкают по танку. До того крутил — мочи больше нет. Залез я под машину отдохнуть, и даже слезу у меня прошибло от досады. Отдохнул, вылез и говорю:

— Давай сначала.

И стали крутить сначала. И вдруг пошел мотор. Заработал. Застучал. Сначала на двух свечах, потом на трех...

— Ну, — говорю, — залезай в башню. Будь за командира. А машину я сам поведу. До того она мне дорога стала — никому не отдам...

Включил сцепление. Загрохотала машина, качнулась и пошла. А когда отъехали мы немного, стали нам попадаться раненые — и танкисты и пехотинцы. Мы их брали на заднюю броню, потому что она над мотором и там лежать тепло и удобно. А потом стали класть и на переднюю. Одного раненого взяли с собой, был он сильно контужен и идти не мог. И вел я машину между камнями и кочками осторожно, чтобы раненых не потревожить. А когда вышли на дорогу, перевел ее на третью скорость, \226\ а потом и на четвертую, и понеслась она во всю мочь, как живая.

— Ну, думаю, прощайте пока, белофинны. Только мы к вам еще вернемся и посчитаемся за этот день.

И возвращался я к ним еще много раз. Много раз наши танки ходили в атаку на белофинские доты. И научились мы распознавать повадки врагов, уходить от их пушек. Научились налетать на доты, корпусом закрывать амбразуры и выбивать врагов из укрытий.

А машину, которую увел я у белофиннов, отремонтировали и снова пустили в бой. И хотя ходил я на других танках, но не раз еще встречался с этой машиной и узнавал ее по маленькой заплатке, которую наши ремонтники поставили на ее броне так чисто и аккуратно, как будто привесили ей боевую медаль. \227\