ОКРЕСТНОСТИ ПЕТЕРБУРГА. Поездка к Иматре

       В 6 часов вечера, 16 июня 1887 года, я выехал из Петербурга по железной дороге в Финляндию.
       Уже на вокзале дороги повеяло на меня чем-то чужим, незнакомым. Всюду, рядом с русскими объявлениями и надписями, бросаются в глаза другия, написанныя на шведском и финском языках, дорожная прислуга едва говорить по-русски, но необычайно вежлива и предупредительна.
       Заплатил я полтора рубля и сел в вагон 3-го класса. Смотрю - все отменно опрятно, хотя и просто. Стены, и лавки так и лоснятся масляною краской; подумаешь, что все это сделано только вчера.
       Поехали тоже не по-русски. Поезд идет быстро и ровно, с точностью хронометра приходить на станции, стоит на них ровно сколько назначено по расписании и подходить к Выборгской платформе как раз в тот момент, когда часы показывают 9 часов 50 минут. От Петербурга до Выборга 120 верст, - значит, мы проезжали более 30 верст в часъ: скорость которою нас балуют в остальной России далеко не все поезда.
       Еду я и посматриваю в окна. Проехали уже несколько станций, но в окружающей природе нет ничего новаго: та же равнина, что где-нибудь в Тверской губернии, и на ней лес и лес.
       Но за то в людях перемена. Вместо родного языка слышится в вагоне и на станщях непонятное наречие, которому внемлешь с неудовольствием, ибо видишь кругом знакомую природу, где с детства привык слышать русскую речь. Эти кудрявыя белоствольныя березы, эти прямыя, как свечи, сосны, эти цветы, что разсыпаны по полю, эта необъятная для взора равнина - как все это знакомо и дорого мне! Как неприятно режет ухо диссонанс между шепотом милого леса и чуждым мне говором белокураго, белоглазого финна.
       Мы проехали станции: Удельную; Шувалово, Парголово, Левавешо, Белоостров, Териоки, Райвала, Нюкирки, Паркяви, Голицыны, и в окружающем ландшафте нет ничего новаго. Но от Голицына до Сейнио и от Сейнио до Выборга вам уже ясно, что вокруг вас не Тверская губерния, а какой-то другой, незнакомый край. Почва хотя и остается все тою же песчаною и глинистою, но здесь она буквально усеяна гранитными камнями разной величины, начиная с очень маленьких до гигантов с крестьянскую избу. Эти серые, угловатые „валуны" неуклюже торчат из земли посреди леса, как бы сознавая, как странны они посреди такой вовсе не гористой местности.
       Занятый разсматривашем картины, мелькавшей мимо окон вагона, я и не заметил, как прошло время и мы приехали в Выборг. Беру чемодан, выхожу на крыльцо вокзала, вижу - стоят ряды довольно приличных экипажей. Думаю - извозчики. Подхожу к одному из них. „Вези, - говорю, - в гостиницу, какая получше." Не понимает. Я к другому - то же самое. „Вот тебе, - думаю, - и путешествие по России!" Наконец, нашелся такой возница, который догадался чего я хочу. Но этот посылает меня за каким-то билетом. „Билет, билет" - твердит он на все мои вопросы и доводы, указывая на стоящого при вокзале, полицейскаго. Я к нему. „Что это за билет такой нужно мне взять для того, чтобы получить право ехать на извозчике?" - Оказывается, что полицейский забрал у всех стоявших здесь извозчиков их жестяныя бляхи с номерами и выдает их приезжим, по их требованию. Взял я бляху, иду к извозчику. „Сколько, - спрашиваю, - ты с меня возьмешь?" - ,,30 пенни,"' - ответил финн. Я, конечно, ничего не понимаю. „Да ты мне скажи, сколько копеек, - я твоих пенни не знаю." А он плохо знает мои копейки. Я опять к полицейскому. Тот посоветовал мне ехать в гостинницу „Стокгольм" как ближайшую, и дать извозчику гривенник.
       Приехал я в „Стокгольм" который оказался совсем близехонько, и нанял чистый номерок за три марки в сутки. Финская марка должна по настоящему равняться 25 к., но при нынешнем упадке ценности наших денег она равна целым 36 копейкам. Марка разделяется на 100 пенни. „Так вот что значат эти пенни - подумал я, когда мне объяснили фински деньги в гостиннице.
       Итак, я нанял чистый номерок. Впрочем, чисто то здесь хоть и чисто, хоть обои совсем новые, хоть пол как будто сейчас только вымыт, а окна и двери так и блестят лаком и 6елизною, но в красивой обивке дивана я открыл целыя сонмища клопов, а в одном углу комнаты лоснился, как чернослив, большой таракан.
       - Пока это еще Россия,-подумал я с удовольствием.

       Губернский город Выборг, по-фински Viipuri, расположен в конце обширной бухты или, вернее, фьорда, и от него до Финского залива далеко - верст 30. Фьорд очень красив, особенно там, где он расширяется, на окраинах города. Но напрасно стали бы мы искать в нем признаков моря: вода его совсем пресная, и нет в ней ни морских трав, ни странных рыб, ни красивых раковин, которых я ожидал, вспоминая счастливые дни, некогда проведенные мною в Тавриде. Несколько парусных судов и небольших пароходиков покачивались на его волнах. Мне хотелось набросать в альбом вид двухмачтовой шкуны, стоявшей возл самого берега. Увидя, что я рисую, медлительный, белокурый швед тотчас же озаботился привести реи и снасти в надлежащий порядок и потом долго смотрел на мою работу, как бы следя, верно ли я передаю дорогой ему кораблик.
       На маленьком острове залива возвышается старинная черная башня, сложенная отчасти из гранита, отчасти из кирпича. Она построена еще шведами, Бог знает когда, и с нея можно было обстреливать окрестность на большое разстояние. Очевидно, что она защищала Выборг со стороны моря, а с суши его окружает ряд укреплении, сложенных из неправильных глыб гранита, со рвами, железными воротами и проч. Прежде Выборг был первоклассною крепостью Финляндии.
       Большинство здании Выборга красивы и прочны. На них, как и на всем город, лежит отпечаток какой-то добросовестной аккуратности, стремления устроить свою жизнь получше, по-удобнее. Мне особенно нравятся эти деревянные, красивые дома, солидно построенные на гранитных фундаментах. На окнах цветы, внутри красивая мебель, порядок, чистота.
       Хорош также и общественный сад, который своим свежим видом так отличается от наших московских бульваров. Что за роскошная, яркая мурава, что за прекрасныя деревца, политыя и подвязанныя трудолюбивою рукой финна!
       Но мне все что-то странно и непривычно в этом чистом городк. Этот незнакомый говор, эти незнакомыя газеты на шведском и финском языках, этот счет времени 12-ю днями вперед, этот тихий, нелишенный приятности, звон башенных часов, что раздается от времени до времени, эта учтивость и предупредительность, которыми так не избалованы мы, русские, - все заставляет меня забывать, что я в русской стране, всего в каких-нибудь 120-ти верстах от столицы Русского государства.
       Ночи стоят здесь тоже для меня невиданныя: я совсем забыл, что значит ночь, точно достиг северного полюса, как капитан Гатрас. В первом часу можно свободно писать без всякого искусственного освещения, просто сидя у окна. С непривычки странно взглянуть на город, когда часы показывают глубокую полночь, и видеть, что все дома и залив освещены совершенно дневным, розовым светом. Ни словом, ни кистью нельзя передать тонкую, неуловимую прелесть этого ночного ландшафта. Небо безоблачно, но на нем нет ни одного светила - ни солнца, ни звезд, ни месяца. А между тем - светло, как днем. Каждый предмет освещен одинаково со всех сторон, и сверху и с боков, как будто все предметы сами светятся собственным сиянием, никуда не кидая от себя тени. Так всю ночь. Наконец, на северо-восток, почти совсем на север, небо еще более светлеет, алеет, и вот медленно выкатывается из-за горизонта красное солнце. Оно светит сначала так осторожно, так ласково, что можно прямо смотреть на него, но уже и при этом румяном свете просыпается природа, заснувшая было на короткое время скверной ночи...

       Вечереет. Я сижу на крылечке маленького ветхого домика. Наивныя веселыя лица детей, мальчиков и девочек, с восторгом следят за работой моего карандаша. Дети смеются, говорят что то друг другу, говорят что-то и мне, но я не понимаю ни слова. Как жаль, что мне не знаком их бедный язык! Тогда я узнал бы и полюбил этих маленьких обитателей суровой Финляндии. Их занимает, как на бумаге выходить лошадь и таратайка, которых я срисовываю в мой альбом. По их крикам и движениям я ясно вижу, что они отлично понимают малейшую подробность моего рисунка. Вот я забыл нарисовать ремешек у сбруи, и белокурый мальчуган молча показывает мне пальцем на этот ремешек и смотрит так серьезно, так вопросительно, что я спешу исполнить его желание.
       В толпе совершенно белокурых детей я вижу черноглазую девочку. Я зову ее к себе, показывая знаками, что она через несколько минут может появиться у меня на бумаге, но она застыдилась и спряталась в толпе, при громком смехе окружающих.
       Мальчуганы смелее: они уже решились брать в руки мои карандаши, перочинный нож, резинку. Я говорю им, как называются эти вещи по-русски; они повторяютъ: каррандаш, каррандаш!" слышится сдержанный шепот. Один из мальчиков, при первом моем желании, стал передо мною неподвижно, как статуя, и стоял все время, пока я рисовал его. Такой славный! С виду и не узнаешь, что не русский.
       Но близ меня есть и взрослые, и старики, и женщины. Все очень заинтересованы моею нехитрою работой. Я предлагаю папироску одному из них, и он, вытаращив глаза, принимает ее с поклоном.
       А кругом, по лесам, по гранитным камням, идет гармонический звон. Вот показалось небольшое стадо; почти у каждой коровы и овцы надет ошейник с колокольчиком, и она тихо идет, вся облитая золотыми лучами солнца, и звонит, звонит...
       А спустя полчаса я пью чай со старухой финнкой, принявшею меня столь приветливо, - чай с густыми сливками, с незаменимою приправой этого тихаго, успокоительного воздуха.
       Да, на душе так хорошо, так тихо. Я так чужд всему кругом, что могу спокойными глазами смотреть на бедность этих людей и на скудность их природы. Что мне до них? Я здесь как человек спустившийся на воздушном шар: нынче сижу с этими людьми и объясняюсь, как умею, завтра сел в свою ладью и был таков.
       Какая дичь, какая глушь вокруг! Холмистая даль, дремучие леса, гранитныя мшистыя глыбы. Как и чем может жить человек посреди такой неприветной природы, в таком климат, почти полярном? Я вижу (крохотныя) пашни, с трудом взрытыя посреди древесных пней и камней и заботливо обнесенныя изгородями; я вижу небольшия луговины, тоже среди лесов и гранитов и тоже старательно огороженныя. Там зреет рожь и ячмень, но успеют ли дозреть?... Здесь пасутся коровы и овцы.
       Так, человек и здесь нашел средство жить впроголодь,но не умирать с голоду.
       Но ведь придет зима,а зима здесь стоит чуть не полгода, что тогда будет с этою глушью, с этою дичью? Что тогда будет делать этот простяк финн? Занесет снегом его избушку, и поди отрывайся из-под него, а до соседа далеко, не то что у нас, где крестьяне живут большими деревнями. Здесь люд разбрелись кто-куда и живут маленькими кучками, домика в два, в три. И холодно, и голодно, и пустынно.
       Но гостеприимная хозяйка приготовила уже мне постель. Час показывают ночь, хотя ночи нет в действительности. Пора!
       И спал я так долго, так крепко, как давно уже не спал. Высоко поднялось солнце и жаворонки давно звенели и заливались в неподвижном теплом.воздух, когда я вышел, наконец на крыльцо.

       Так писал я на второй станции по дороге к Иматре, где остановился ночевать. Теперь, в уютном номере Иматрской гостинницы, под немолчной гул водопада, запишу все по порядку.
       Двух дней было вполне довольно, чтобы разсмотреть Выборг и его окрестности; меня тянуло дальше, в глубь страны. И надумался я прокатиться на параход по Сайминскому каналу. Пароход отходить в 8 часов утра. Просыпаюсь - дождь, все небо в тучах. Что тут делать? Приходилось сидеть в четырех стенах моего номера. Я был в отчаянии.
       Проходить часов пять, и вдруг небо разъясняется, показывается солнце. Ехать на пароход поздно. Ну, думаю, поеду на лошадях на Иматру, и поехал.
       Мне дали добрую лошадку, запряженную в маленькую тележку, которая должна довезти меня до первой станции. Положил чемодан, сел, мальчик-финн уселся рядом, и мы покатили по влажной, только что смоченной обильным дождем дороге.
       До Иматры около 60 верст, и на этом пути три станции, четвертая - Иматра. Плата - 10 пенни с версты. Дорога как скатерть; нигде, на всем пути, ни ямки, ни камешка. Усыпанная крупным песком, который получается от разрушения особаго сорта гранита (рапакиви, гнилой камень), она, очевидно, заботливо поддерживается. Ни пыли, ни грязи тут быть не может. Мосты везде прочные, красивые. На перекрестках наставлены столбы с надписями по-шведски и фински, куда ведет каждая дорога. Станции вымыты и выскребены донельзя. В них всегда можно найти и чистую постель, и пищу за недорогую, определенную таксой цену.
       Ехал я в экипаж особого рода, какие едва ли есть где еще в России. Это двухколесная таратайка в одну лошадь. Не знаю, удобна ли она по другим дорогам, но здесь это такая прелесть, что и представить себе нельзя. Извозчик финн погоняет себе лошадку, и мчишься стрелою по гладкой дороге. Езда почти беззвучна по мягкому щебню, и только маленький колокольчик под шеей лошади звенит, но не раздражает нервы, как наш валдайский. А кругом все новыя и новыя картины. Право, я всегда жалел, когда подъезжал к станции, хотя ехал на Иматру.
       Но обе стороны дороги все время, почти не прерываясь, стеною стоить свежий густой лес. Сосна, береза, ель - вот самыя обыкновенныя деревья. Местами, опрокинутая бурей, ель оторвала на своих корнях всю почву, на которой росла и держалась, и тогда видно, что эта почва тонкою корой лежала на голом граните. Иныя сосны растут и прямо на камне, совсем без земли, запустив свои корни в его трещины. Посреди темной зелени сосен притаились огромныя гранитныя глыбы, разбросанныя в прихотливом и чудном безпорядк. Гор нет, но эти глыбы - целыя горы в миниатюре. Он то отвесными стенами высятся над обрывом, то предступают к воде озера, то лежат в его волнах небольшими островками, то, обросшия мохом, угрюмо смотрят на вас из темноты лесов.
       Финны живут вразброс. То там, то здесь - попадаются по два, по три домика, очень похожие на русския избы, но крытые, не знаю почему, не тесом и не соломой, а круглыми палками, под которыми лежит кора. Иногда поверх палок разбросано несколько гранитных камней, как будто финн старается копировать видом своего жилья родную природу. Те, кто позажиточнее или, может быть, поприлежнъе, делают крышу из коротеньких лучинок, накладывая их, как черепицу. Такая крыша легка и очень долговечна.
       Финн одевается в суконную куртку, суконный жилет с медными пуговками и суконныя панталоны, которыя у него никогда не засовываются в голенища сапог. Грубое полотно его рубашки с большими отложными воротничками, обыкновенно, довольно чисто. Мне часто встречались эти люди по дороге. Они ездят или в таратайках, или в маленьких тележках с железными осями и не на таких чудовищных колесах, на каких катаются наши крестьяне по глубоким рытвинам и лужам своих дорог. Важно сидит безбородый и безусый финн, с коротеньким чубуком трубки в зубах, и правит круглою лошадкой; рядом с ним его жена, а сзади, за сиденьем, лежит в таратайке какая-нибудь кладь. Встречаясь, мужчины приветливо снимают шляпы и кланяются.

       Был жаркий полдень, когда я подъехал к гостиннице "Иматра". Нарочно сдерживал я в себе нетерпение, чтобы, отдохнув, полнее насладиться предстоящими впечатлениями, и стал разсматривать здание гостинницы. Как все красиво, удобно! Деревянный дом с террасами, с балкончиками, с большими светлыми окнами. И, весь убран зеленью и цветами. За 1 рубль в сутки, мне дали небольшую комнатку со всеми удобствами цивилизованной жизни. Здесь я умылся и переоделся, привел в порядок мои дорожныя вещи, а сам все прислушивался, - комната была полна грохотом водопада, который где-то тут, близко.
       Вхожу в большую общую залу. Там несколько приезжих из Петербурга франтов усердно заняты едой. Выхожу на террасу, вижу - сквозь деревья мелькает что-то белое, ревущее. Тут уж я со всех ног пустился по дорожке к беседке.
       Река Вуокса, выбравшись из этого гигантского сплетения озер, из этого резервуара чистой, как хрусталь, воды, называемого Саймой, течет, прозрачная и широкая, посреди лесов и бедных финских селений. Безпрестанно заграждают ея пороги, и вдруг каменные пласты заставили течь реку на пространстве около 1/4 версты по сильно наклоненной щели, шагов в 50 шириной, стиснув ея светлыя воды чудовищными черными глыбами гранита. Река с бешеным ревом устремляется в эту теснину, прыгает и воет, как дикий зверь, высоко подбрасывая гребни волн и снопы брызг, вся белая от пены, сверкая краскими радуги, обдавав дождем береговыя скалы. Каких только звуков не слышишь от этой дикой музыкъ: тут и гром, и вой, и плач, и шум леса и стоны.
       Такова Иматра. Это не водопад, это порог, но другого такого порога, конечно, нет на свет. Через знаменитые Днепровские пороги искусный лоцман может провести нагруженную барку, но сохрани Бог попасть лодке в это течение, столь быстрое что голова кружится при его вид. Большая ель, брошенная в Иматру моментально и навеки изчезает в ея кипящей пучине.
       Все говорят, что вид на Иматру лучше с другой стороны, противоположной гостинниц. Перебраться туда можно очень скоро, но страшновато. Дело в том, что через реку, через грохочущие стремнины водопада, перекинут, высоко над ними, проволочный канат и на нем висит легкая ивовая корзина. В корзине стоят два плетеные стула. Работник вертит на берегу деревянный вал, и корзина скользит на двух блоках вдоль по канату, который при этом страшно изгибается вниз. Я все ждал, не отправится ли кто из приезжих франтов в этой корзинке на ту сторону, но никто не решался. „Делать нечего, - думаю, - надо отправиться самому." Осмотрел способ укрепления каната на берегу: вижу - вбит в гранитную глыбу железный болт и к нему привязан. канат. Потом этот канат перекинут через деревянную перекладину на столбах и идет на другой берег. Осмотрел корзину: - кажется, прочная. Попробовал рукой: качается из стороны в сторону, что твоя качель. „Что, - думаю, - как голова закружится? Но из корзины упасть нельзя: дверцы можно задвинуть и сиди себе там. Если сделается дурно, упадешь на дно, - но не на дно Иматры, а на дно корзины. Отправляюсь!
       Купил билет, заплатил за него около двух марок, и пошел к корзин. Жду. Сердце бъется неровно. Страшно. А Иматра прыгает, воет и веселится внизу и лижет „голодною волной" почерневппя скалы.
       Вижу, спускается по лестнице работник. Я посмотрел на него как на палача и молча сел в свой странный экипаж. Проходить минут пять, а мне кажется что это целых полчаса. Работник медлит, прилаживает спутавшияся веревки „Не выйти ли, - думаю, - назад?"
       Но вот корзина закачалась, и я повис над стремниной... Оказалось, впрочем, что ожидание страха страшнее самого страха, и я довольно спокойно взглянул на прыгающая волны. Только делать это нельзя безнаказанно, - голова сейчас начинает кружиться. Поэтому я старался смотреть на лесистые берега реки. А корзина, нет-нет да и остановиться, - и висит, покачиваясь, на изогнутом канате.
       Минут через пять я вышел на берег. Действительно, если сойти немного вниз по реке и стать на камни, как раз против того места, гдв на противоноложном берегу сделана беседка в виде навеса на столб, то здесь водопад гораздо грандиознее. Главный напор и бешенство волн - здесь, у нас под ногами. В двух шагах от вас, из недр быстро несущейся реки, вырываются блестящия массы крупных брызг и взлетают, блестя на солнце; вы чувствуете, как мелшй дождь орошает ваше лицо и руки. Здесь река делает последнее усилие, чтобы вырваться из теснины и потом, поднимаясь огромными волнами, разливается по более широкому и спокойному месту. Назад пустился я уж без страха, но забыл задвинуть дверцу корзины, в чем дорогой пришлось раскаяться: сквозь нее была видна река внизу, и глаза невольно взглядывали туда, как я ни старался смотреть в другую сторону. Я чувствовал все усиливавшееся головокружение и не имел силы задвинуть дверцу Однако-ж все обошлось благополучно, и я остался цел и невредим.

       Гостинница „Иматра" доставляет путешественнику все удобства, какия только он может вообразить. Сюда проведена из Выборга телеграфная проволока; прислуга говорить по-немецки, немного по-русски; есть купальни, расположенныя на Вуоксе, повыше водопада; в номере необыкновенно чисто, спокойно, только и слышишь, что водопад; вода прозрачная, как хрусталь, мягкая; желающие поймать форель между камнями Вуоксы могут взять здесь красиво устроенную удочку и, поместившись в нарочно устроенных для этого местечках, удить себе целый день; на столе общей залы я нашел номер „Нового Времени", вышедший из типографии только накануне.
       Вот уже третьи сутки как я любуюсь Иматрой, но все не налюбовался вполне. Вчера заснул под ея шум, нынче слышу его сквозь утренний сон, и мгновенно мысль, что я на Иматре заставляет сердце радостно встрепенуться. Приятное пробуждение.
       Выхожу на террасу, всю обвитую хмелем; погода превосхоная. Все приезжие укатили в Выборг. Я один в гостиннице провожу последний день на этом приволье. Черный хлеб, янтарное масло, холодное молоко - вот моя пища. Легкий ветерок играет листьями хмеля, небо кротко синеет, воздух полон неизъяснимой свежести. Сегодня последний день!
       Иматра, прощай! Увидимся ли мы еще раз, нет ли, во всяком случае я думаю, что не забуду тебя до той поры, пока смерть не закроет этих глаз, которые с любовью смотрят теперь на тебя. Для других ты, может быть, безжизненное, инертное вещество, повинующееся действии слепых сил природы, но для меня - нет! Для меня в твоем шуме, в твоих звуках чудится голос кого-то чувствующаго, сознающаго, живого...
       Вот часа два просидел на черных гранитах и все смотрел, не отрывая глаз, на пенистые буруны. День как на зло - такой очаровательный. В гостиннице никого нет, я один, никто не мешает. Я все хотел запечатлеть в моей памяти картину белой, бешено мчащейся реки между черными скалами берегов, яркую зелень леса на скалах и синее небо наверху. Закрою глаза - несколько мгновении ясно представляю себе все это; вон даже та березка, что свесилась над кипящею бездной, уцепившись корнями за голые камни, и та тихо качает ветвями в моем воображении. Но потом все смешается, перепутается. Так досадно! Чем изобразить, как описать Иматру, чтобы, унести с собою хоть маленькую частицу ея красоты?

Поездка к Иматре.