Окрестности Петербурга

1. СЛУШАЛИ. Информация т. Густова о результатах рассмотрения Комитетом партийного контроля при ЦК КПСС вопроса о партийности ранее реабилитированных в судебном порядке Н. А. Вознесенского, А. А. Кузнецова, М. И. Родионова, П. С. Попкова, Я. Ф. Капустина, II. Г. Лазутина, И. М. Турко, Т. В. За-кржевской и Ф. Е. Михеева, проходивших по так называемому «ленинградскому делу» в 1950 г.

Выступили: тт. Соломенцев, Чебриков, Яковлев, Разумовский, Демичев, Лукьянов, Болдин, Теребилов.

ПОСТАНОВИЛИ. Принять к сведению, что ранее, в связи с полной реабилитацией этих лиц в судебном порядке, в КПСС были восстановлены М. И. Родионов, П. Г. Лазутин, П. С. Попков, И. М. Турко, Т. В. Закржев-ская и Ф. Е. Михеев.

Учитывая, что Н. А. Вознесенский, А. А. Кузнецов и Я. Ф. Капустин из партии фактически не исключались, а их партийные документы были погашены после ареста и осуждения, Комитет партийного контроля при ЦК КПСС своим решением 26 февраля 1988 г. подтвердил их членство в КПСС¹.

* * *

ПОСЛЕДНИЙ УДАР

Документальная повесть

В ДЕБРЯХ ПОЛИТИКИ и юстиции

В длинном ряду подлежащих суду Истории преступлений сталинского режима находится и так называемое «ленинградское дело» 1949—1953 годов.

Название у него не совсем точное, ибо это не одно, а серия сфальсифицированных «дел», в результате которых оказались репрессированными тысячи — точные данные еще предстоит выяснить — партийных, советских, хозяйственных, профсоюзных, комсомольских, военных работников, ученых, представителей творческой интеллигенции, членов их семей, родственников и иных граждан. Необоснованные исключения из партии, аресты, жестокие расправы по этим «делам» производились не только в Ленинграде, но и по всей стране — в Москве, Горьком, Мурманске, Симферополе, Новгороде, Рязани, Пскове, Петрозаводске, Таллинне... Жертвы, за малым исключением, объединяло одно — они сами либо их руководители, близкие работали в сороковых годах (включая блокаду) в Ленинграде.

Полной версии причин и следствий этой серии «дел»— как, впрочем, и всей цепи много лет творившихся в стране беззаконий — мы пока не имеем, хотя освобождение оставшихся в живых заключенных началось еще 37 лет назад, осенью 1953 года.

Инициатива шла и сверху и снизу. Едва ли не первой среди политзаключенных, как только не стало тирана (но Берия еще был в силе), выпустили из тюрьмы П. С. Жемчужину, жену ближайшего сталинского «соратника» В. М. Молотова. Потом создали несколько комиссий Верховного Совета СССР по пересмотру дел осужденных за политические, должностные преступления и дел несовершеннолетних. Ночные и дневные очереди в приемную Президиума Верховного Совета СССР выстраивались до Библиотеки имени В. И. Ленина,— в день подавалось до тысячи заявлений. В том числе и от родственников осужденных по «ленинградскому делу».

Многие из них стали обретать свободу — по... амнистии: жертвам «прощали» преступления, которых они не совершали.

А из лагерей, тюрем порой совершенно фантастическими путями в Москву шли и шли письма. Люди требовали справедливого разбирательства совершенного над ними дикого насилия.

Одно из таких писем — целую тетрадь с подробнейшим изложением учиненного над ним и его товарищами беззакония — сумел переслать через вольнонаемного инженера в ЦК партии отбывавший 25-летний срок по «ленинградскому делу» бывший второй секретарь ЦК Компартии Эстонии Г. Т. Кедров. Это письмо, сказали потом Георгию Тихоновичу в ЦК КПСС, ускорило не только освобождение Кедрова и его «однодельцев», но и их правовую и партийную реабилитацию.

Одного не услышал тогда восстановленный в полном гражданстве крупный работник партии: как возникло это позорное «дело», кто позволил себе такую грязную и кровавую провокацию против Ленинградской партийной организации и ее воспитанников...

Не внесла ясности и вереница начавшихся вскоре после смерти Сталина, продолжающихся поныне апелляционных процессов в судебных органах. Вердикты их мало отличаются от первого определения Военной коллегии Верховного Суда СССР, реабилитировавшего (30 апреля 1954 г.) группу лиц, занимавших до арестов видные посты в Коммунистической партии и Советском государстве и осужденных по «ленинградскому делу»: приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 30 сентября 1950 года в отношении Кузнецова А. А., Капустина Я. Ф., Попкова П. С., Вознесенского Н. А., Лазутина П. Г., Родионова М. П., Турко И. М., Закржев-ской Т. В., Михеева Ф. Е. «по вновь открывшимся обстоятельствам отменить и дело прекратить за отсутствием в их действиях состава преступления и их реабилитировать».

Шестерым, перечисленным в списке первыми, вернули доброе имя посмертно.

Широкой гласной официальной реабилитации остальных убитых по «ленинградскому делу» (Г. Ф. Бадаева, И. С. Харитонова, П. И. Левина, А. А. и М. А. Вознесенских, М. В. Басова, Н. В. Соловьева, А. Д. Вербицкого, А. А. Бубнова и многих других) пока не последовало. Полный список даже погибших нам еще неизвестен, и его приходится стыдливо ограничивать весьма неопределенным — «и другие». Ни конкретных судеб, ни конкретных виновников многочисленных трагедий...

Между тем о том, что «ленинградское дело» явилось грубой и недостойной фальсификацией, правившей верхушке стало известно сразу же после смерти Сталина и ареста его кровавого палача — Берии. Если не раньше.

Однако прошел почти год, пока — 3 мая 1954 года — Президиум Центрального Комитета КПСС принял соответствующее постановление о деле Кузнецова, Попкова, Вознесенского и других и счел возможным довести его в закрытом порядке (6 — 7 мая 1954 г.) до ленинградского партийного актива. Тех, кого оно особенно близко и остро касалось — оставшихся в живых, выпущенных из тюрем и лагерей пострадавших по этому «делу»,— на собрание не пригласили.

С сообщением на нем — в присутствии первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева — выступил тогдашний Генеральный прокурор Союза ССР Р. А. Руденко. Он сказал:

«Товарищи! Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза поручил Прокуратуре СССР тщательно проверить и доложить Центральному Комитету о результатах проверки уголовного дела по обвинению Кузнецова, Попкова, Вознесенского и ряда других ленинградских работников, арестованных в 1949 году бывшим министром государственной безопасности Абакумовым и осужденных в 1950 году.

Как известно, Абакумов был разоблачен Центральным Комитетом КПСС как преступник, фальсифицирующий уголовные дела, авантюрист, готовый на любые преступления ради своих карьеристических, вражеских целей, буржуазный перерожденец. В связи с этим Абакумов был снят с поста министра государственной безопасности, исключен из партии и арестован.

После разоблачения врага народа Берия было установлено, что Абакумов является соучастником преступлений Берия, обязан ему своим продвижением и карьерой.

В свете вскрытых Центральным Комитетом партии и Советским правительством злодеяний Берия и его сообщников, в свете разоблачения преступной деятельности Абакумова потребовалось особенно тщательно проверить расследованные ранее Берия, Меркуловым² и ■ Абакумовым уголовные дела о разного рода заговорах.

Об одном из таких «заговоров» секретарь Центрального Комитета нашей партии тов. Хрущев Никита Сергеевич сообщил здесь на активе, зачитав решение Центрального Комитета партии по делу Кузнецова, Попкова, Вознесенского и других.

Как сказано в этом решении, произведенным расследованием Прокуратуры СССР по поручению Центрального Комитета было установлено, что дело Кузнецова, Попкова и других сфальсифицировано и обвинения всех этих лиц, преданных суду, в измене Родине, контрреволюционном вредительстве, участии в контрреволюционной группе были ложно возведены на них Абакумовым и его сообщниками. Также установлено, что обвиняемые по этому делу оговорили как сами себя, так и других.

В соответствии с решением Центрального Комитета партии Прокуратурой СССР в порядке, установленном законом, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, был внесен протест в Верховный Суд СССР на предмет прекращения этого дела и реабилитации осужденных.

30 апреля с. г. Верховный Суд Союза ССР прекратил дело производством из-за отсутствия в действиях обвиняемых состава преступления.

Таким образом, Кузнецов, Попков, Вознесенский, Капустин, Лазутин и Родионов реабилитированы посмертно. Турко, Закржевская и Михеев, осужденные на длительные сроки тюремного заключения, освобождены из тюрьмы и также реабилитированы.

Ленинградской партийной организации памятно, что дело по обвинению Кузнецова, Попкова, Вознесенского и других слушалось Военной коллегией Верховного Суда СССР в сентябре 1950 года в открытом судебном процессе в Ленинграде.

Все подсудимые признали себя на суде виновными.

Возникает вопрос: как же могло случиться, что обвиняемые по этому делу ложно оговорили себя не только па следствии, но и на суде?

Для того чтобы представить, каким путем проникшим в органы государственной безопасности преступникам удалось сфальсифицировать уголовное дело по обвинению Кузнецова, Попкова, Вознесенского и других, необходимо вспомнить некоторые выводы, вытекающие из дела врага народа изменника Родины Берия и его сообщников.

Разоблачение Центральным Комитетом КПСС и Советским правительством изменнической деятельности Берия и его сообщников вскрыло, что проникшие в органы Министерства внутренних дел СССР преступники в своих изменнических целях захвата власти, свержения советского строя и реставрации капитализма злодейски уничтожали преданные Советской власти и Коммунистической партии кадры путем фальсификации следственных дел и ложных обвинений невиновных людей в контрреволюционных преступлениях.

Грубейшие, преднамеренные нарушения социалистической законности, надругательство над советскими законами, циничные утверждения, что нормы советского процесса якобы вообще не применимы к тем «особым делам», которые расследуются в органах МВД, служили для участников антисоветского заговора Берия одним из главных методов осуществления их злодеяний против Советского государства.

Истребляя честных советских и партийных работников, эти предатели наносили удар самому дорогому достоянию Коммунистической партии и Советского государства — нашим кадрам.

Для достижения этих преступных целей участники заговора Берия не гнушались самыми подлыми, циничными и бесчеловечными приемами и средствами. Для фальсификации следственных дел применялись избиения и пытки арестованных. В течение ряда недель и даже месяцев арестованные подвергались строжайше запрещенным советскими законами методам физического и морального воздействия, угрозам и избиениям, изматывающим ночным допросам, помещениям в специальный карцер и т. д.

Все это делалось для того, чтобы деморализовать человека, подавить в нем волю к сопротивлению, заставить его ложно оговорить самого себя. Таким путем преступникам удавалось добиться от заключенных ложных показаний не только на предварительном следствии, но и на суде.

Фальсификация следственных дел, злостные и преднамеренные нарушения социалистической законности для избиения партийных и советских кадров применялись не только преступниками, преданными суду совместно с врагом народа Берия, но также другими их ставленниками и, в частности, бывшим министром государственной безопасности СССР Абакумовым.

Одним из уголовных дел, сфальсифицированных последним, и было дело по обвинению Кузнецова, Попкова, Вознесенского и др.

Фальсификация этого дела так же, как и многих других дел, была произведена Абакумовым и его сообщниками при помощи таких же бесчестных и преступных приемов, какими пользовались Берия, Меркулов, Кобулов и другие заговорщики...

Известно, что постановлением Центрального Комитета ВКГ1(б) в феврале 1949 года за нарушение государственной дисциплины и отдельные проступки Кузнецов, Попков, Родионов были сняты с занимаемых постов с наложением на них партийных взысканий.

Никакого поручения МГБ о производстве следствия по этим фактам ЦК не давал.

Враг Абакумов решил использовать эти факты отдельных нарушений и проступков со стороны Кузнецова, Попкова, Родионова и других для того, чтобы при помощи преступных методов следствия искусственно представить эти факты как изменнические действия и контрреволюционное вредительство, а себя изобразить разоблачителем антисоветского заговора...

В связи с делом Кузнецова, Попкова и других враг Абакумов и его сообщники подвергли репрессии свыше двухсот человек, часть как соучастников, а большинство как близких и дальних родственников осужденных, использовав для этой гнусной расправы Особое совещание при МГБ СССР. В настоящее время подавляющее большинство этих так называемых «уголовных дел» пересмотрено и невинно осужденные освобождены и реабилитированы. В соответствии с решением ЦК пересматриваются остальные дела...

Фальсифицируя уголовные дела о несуществующих в действительности заговорах, учиняя расправу с невиновными людьми, Берия, Абакумов и другие предатели стремились посеять страх среди советских людей, подозрительность и недоверие друг к другу, для того чтобы в этой обстановке пробиться к власти для осуществления своих изменнических планов по свержению советского строя.

Являясь агентом реакционных империалистических кругов, иуда Берия и его сообщники умышленно извратили известное положение, данное товарищем Сталиным на XVIII съезде партии, о том, что во второй фазе развития Советского государства острие разведки обращено не вовнутрь страны, а во вне ее, против внешних врагов.

Покровительствуя иностранным шпионам, агентам американской и английской разведок, освобождая их от ответственности, Берия, Меркулов, Абакумов и другие предатели отвлекали внимание чекистского аппарата от борьбы с врагами, пытаясь поставить под подозрение честных советских людей...

Центральный Комитет КПСС и Советское правительство пресекли вражескую деятельность Берия, Абакумова и других изменников Родины.

Враги народа, враги Советского государства, пробираясь в те или иные звенья советского аппарата, всеми мерами пытались подорвать, нарушить социалистическую законность, чтобы создать обстановку, способствующую их подрывной деятельности.

Совершенно законен вопрос: где же был прокурорский надзор за следствием в органах государственной безопасности?

Выступая здесь перед партийным активом, я должен прямо сказать, что по существу этого надзора не было. Преступники Берия, Меркулов, Абакумов и другие игнорировали прокурорский надзор, а руководители Прокуратуры СССР не нашли в себе мужества со всей остротой и партийной принципиальностью поставить перед Центральным Комитетом партии и Правительством вопрос о состоянии прокурорского надзора и извращениях в следствии в МГБ - МВД СССР»*.

Итак, во всем виноват бывший министр госбезопасности Абакумов, злонамеренно извращавший «мудрые» сталинские установки, обманувший ЦК, прокуратуру и самого Сталина?..

Из правды слов не выкинешь: собравшиеся не помянули скорбным молчанием погибших товарищей. Тезис, что ЦК, лично «великий и мудрый» Сталин в «деле» Вознесенского, Кузнецова, Попкова и других, как всегда, не ошибались — только, вот, мерзавец Абакумов перестарался — вполне устроил участников собрания. Один из ораторов прямо заявил:

«В решении Политбюро Центрального Комитета партии от 15 февраля 1949 года было ясно указано, что антипартийная группа Попкова — Кузнецова и других ни в коей мере не связана с основной массой ленинградцев. Больше того, эти выродившиеся руководители оторвались от народа, значительная часть народа не знала о существовании такой группы.

Центральный Комитет партии, как всегда, предостерегал наше ленинградское руководство, что речь идет не о недоверии к Ленинградской организации, а к отдельным руководителям. В данном случае — к выродившимся руководителям группы Кузнецова — Попкова»³.

Официально, судом (!), реабилитированные жертвы по-прежнему не находили даже простого человеческого сочувствия у некоторых своих бывших товарищей. И трудно не согласиться с гневной тирадой публициста А. В. Антонова-Овсеенко, написавшего об этом собрании ленинградского актива: «...Не поняв или не пожелав понять провокационной сути постановления ЦК 1949 года... собравшиеся принялись копаться в грязном белье убиенных».

Ну а сидевшие в президиуме Хрущев и Руденко? Они-то ведь знали (теперь доподлинно известно, что протоколы допросов Берии и Абакумова Генеральный прокурор вручал лично первому секретарю ЦК): «ленинградское дело» стряпали не только костоломы госбезопасности. Знали. Но промолчали.

Правда о подлинных организаторах этого и многих других преступлений сталинизма могла всплыть в декабре 1954 года, в ходе проходившего в Ленинграде судебного процесса над арестованным еще при жизни Сталина Абакумовым и его подручными — начальником следственной части по особо важным делам МГБ СССР Леоновым, его заместителями Лихачевым и Комаровым, начальником секретариата МГБ Черновым и его заместителем Броверманом. Исследование «ленинградского дела» занимало в судебном разбирательстве центральное место. А Р. А. Руденко выступал в процессе государственным обвинителем. Но ни он, ни члены выездного состава Военной коллегии Верховного Суда СССР — опытнейшие правоведы генерал-лейтенант юстиции Е. Л. Зейдин (председательствовавший), генерал-майор юстиции В. В. Слоль-дин и полковник юстиции В. В. Борисоглебский, даже защитники — члены Московской городской коллегии адвокатов Л. И. Гринев, М. В. Степанов, Н. И. Рогов и Л. В. Павлов — не позволили обвиняемым выйти за рамки хорошо продуманного сценария — представить присутствовавшим правду в полном объеме. Кто-то из хитроумных «сценаристов» придумал для участников процесса даже специальный суррогат — термин — «высшая инстанция». И стоило лишь кому-либо из подсудимых, вспоминали приглашенные в зал суда зрители, открыть рот, чтобы рассказать кто конкретно из этой самой «высшей инстанции», как и в каком направлении двигал фальсификацию «ленинградского» и других грязных «дел», как особо бдительные на этот случай судьи его обрывали: «Не кощунствуйте! Я запрещаю вам называть имена уважаемых людей. Отвечайте за свои действия. Иначе процесс будет проходить без вашего присутствия».

Многие и очень важные, известные только им тайны «ленинградского дела» Абакумов и его компания унесли в могилу. По приговору суда все они, кроме Чернова и Бровермана, получивших, соответственно, 15 и 25 лет лишения свободы, были расстреляны.

Много лет спустя Н. С. Хрущев признавался:

«Мы тогда еще находились в плену мертвого Сталина. Даже когда мы многое узнали после суда над Берией, мы давали партии и народу неправильные объяснения и все свернули на Берию. Нам он казался удобной фигурой. Мы делали все, чтобы выгородить Сталина, не сознавая того, что выгораживаем преступника...

Мы создали версию⁴, грубо говоря, о роли Берии. Он, мол, полностью отвечает за злоупотребления, которые были сделаны Сталиным... Мы никак еще не могли освободиться от того, что Сталин — друг народа, отец народа, Сталин — гений и прочее.

Поэтому после процесса Берии мы находились в плену этой версии, нами созданной в интересах реабилитации Сталина: не бог, мол, виноват, а угодники, которые сидели и плохо докладывали, а поэтому бог и посылал или град, или гром и другие бедствия»⁵.

Имя Сталина как преступника, в том числе причастного и к «ленинградскому делу», Хрущев решился назвать лишь на закрытом заседании XX съезда партии — в ночь на 25 февраля 1956 года. Предшествовала этому жесткая борьба внутри Президиума ЦК КПСС: Хрущеву и его сторонникам пытались помешать особо твердые сталинисты (по Н. С. Хрущеву: Молотов, Ворошилов, Каганович и другие), но без успеха, и хотя бы часть правды⁶ о беспрецедентных преступлениях сталинского режима стала наконец-то известна. В докладе Н. С. Хрущева «О культе личности и его последствиях», в частности, говорилось:

«После окончания Отечественной войны советский народ с гордостью отмечал славные победы, достигнутые ценой больших жертв и неимоверных усилий. Страна переживала политический подъем. Партия вышла из войны еще более сплоченной, в огне войны закалились кадры партии. В этих условиях ни у кого даже мысль не могла возникнуть о возможности какого-либо заговора в партии.

И вот в этот период вдруг возникает так называемое «ленинградское дело». Как теперь уже доказано, это дело было сфальсифицировано. Невинно погибли тт. Вознесенский, Кузнецов, Родионов, Попков и другие.

Известно, что Вознесенский и Кузнецов были видные и способные работники. В свое время они были близки к Сталину. Достаточно сказать, что Сталин выдвинул Вознесенского первым заместителем Председателя Совета Министров, а Кузнецов был избран секретарем Центрального Комитета. Уже одно то, что Сталин поручил Кузнецову наблюдение за органами госбезопасности, говорит о том, каким доверием он пользовался.

Как же случилось, что эти люди были объявлены врагами народа и уничтожены?

Факты показывают, что и «ленинградское дело» — это результат произвола, который допускал Сталин по отношению к кадрам партии.

Если бы в Центральном Комитете партии, в Политбюро ЦК существовала нормальная обстановка, при которой подобные вопросы обсуждались бы, как это положено в партии, и взвешивались бы в,се факты, то этого дела не возникло бы, как не возникли бы и другие подобные дела.

Надо сказать, что в послевоенный период положение еще больше усложнилось. Сталин стал более капризным, раздражительным, грубым, особенно развилась его подозрительность. До невероятных размеров увеличилась мания преследования. Многие работники становились в его глазах врагами. Сталин еще больше отгородился от коллектива, действовал исключительно единолично, не считаясь ни с кем и ни с чем.

Невероятной подозрительностью Сталина ловко пользовался гнусный провокатор, подлый враг Берия, который истребил тысячи коммунистов, честных советских людей. Выдвижение Вознесенского и Кузнецова пугало Берию. Как теперь установлено, именно Берия «подбрасывал» Сталину состряпанные им и его подручными материалы

в виде заявлений, анонимных писем, в виде разных слухов и разговоров.

Центральный Комитет партии проверил так называемое «ленинградское дело», невинно пострадавшие люди теперь реабилитированы, восстановлена честь славной Ленинградской партийной организации. Фальсификаторы этого дела — Абакумов и другие — были преданы суду, их судили в Ленинграде, и они получили по заслугам.

Возникает вопрос: почему же мы теперь смогли разобраться в этом деле, а не сделали этого раньше, при жизни Сталина, чтобы не допустить гибели невинных людей? Потому, что Сталин сам давал направление «ленин- ~ градскому делу» и большинство членов Политбюро того периода не знало всех обстоятельств дела и, конечно, не могло вмешаться.

Как только Сталин получил от Берии и Абакумова некоторые материалы, он, не разобравшись по существу в этих фальшивках, дал указание расследовать «дело» Вознесенского и Кузнецова. И этим уже была предрешена их судьба»⁷.

Итак, были Берия и Абакумов. Теперь—«передоверившийся им», жертва своей подозрительности Сталин...

Через год в связи с «ленинградским делом» всплывет имя еще одного из его непосредственных организаторов — бывшего члена Политбюро и секретаря ЦК, заместителя Председателя Совета Министров СССР (а при Хрущеве — и Председателя Совмина) Г. М. Маленкова.

Обвинение ему в причастности к жестокой и беззаконной расправе в 1949 —1953 годах с бывшими ленинградскими работниками, их сотрудниками и членами семей впервые было выдвинуто во время бурной подготовки и в ходе, можно прямо сказать, исторического июньского (1957 г.) Пленума ЦК КПСС, выбросившего из состава высшего партийного и государственного руководства не просто очередную «антипартийную группу», а группу наиболее оголтелых сталинистов. В том числе — Маленкова. В какой форме, с какими подробностями и при каких доказательствах это прозвучало, мы до сих пор не знаем,— материалы этого очень важного не только в истории КПСС, но и страны Пленума пока не опубликованы, и доступа исследователей к ним нет. Но о том, что они там прозвучали, вскоре узнали и ленинградцы. Не все, конечно, но имевшие привилегию на, хотя бы ограниченное,

знание того, как вершилась большая и малая политика собственной партии и государства. Выступая на собрании актива Ленинградской областной партийной организации по итогам пленума, тогдашний первый секретарь ее обкома Ф. Р. Козлов поделился, в частности, и такой деталью:

«Когда по поручению бюро обкома и от имени ленинградцев я приглашал всех членов Президиума Центрального Комитета к нам на праздник (имелось в виду 250-ле-тие со дня основания Ленинграда.— Авт.), т. Маленков спросил меня о порядке празднования. Я рассказал ему и сообщил, что будет и прием у председателя Ленинградского городского Совета. Чувствовалось, что это его встревожило. Почему? Для всех это ясно. Маленков опасался ехать в Ленинград потому, что как бы кто не задал вопрос о «ленинградском деле».

Он это сказал на заседании Пленума ЦК: я, говорит, боялся, как бы кто не сболтнул на банкете. Я его поправил, что это прием, а не банкет. Тогда он пренебрежительно ответил: „Ну, на приеме"»⁸.

Были и другие выступления, раскрывавшие позорную роль Г. М. Маленкова в гонениях на ленинградцев, но ведь собрание актива считалось закрытым, о чем там говорилось — горожане не знали.

Впервые в печати имя еще одного — и, возможно, главного — закоперщика нашей трагической и грязной истории открыли миру лишь спустя четыре года в опубликованных материалах XXII съезда КПСС (октябрь 1961 г.).

Провокационное «ленинградское дело» сфабриковал Маленков, заявил тогдашний первый секретарь Горьков-ского обкома партии Л. Н. Ефремов.

«В карьеристских целях, путем интриг Маленков скомпрометировал бывшего секретаря ЦК партии товарища Кузнецова, члена Политбюро товарища Вознесенского и других видных партийных работников»,— свидетельствовал председатель КГБ при Совете Министров СССР А. Н. Шелепин.

«На совести Маленкова,— вторил им первый секретарь Ленинградского обкома И. В. Спиридонов,— лежат гибель ни в чем не повинных людей и многочисленные репрессии. На его совести унижение достоинства и компрометация Ленинградской партийной организации».

«В ходе работы, которую проводил Комитет Партийного Контроля по реабилитации необоснованно осужденных коммунистов,— докладывал делегатам съезда председатель КПК при ЦК КПСС Н. М. Шверник,— мы постоянно сталкивались с тяжелыми последствиями того произвола и беззаконий, которые чинили лично Маленков, Каганович, Молотов. Выяснилось, что в период раздувания культа личности они были инициаторами создания обстановки подозрительности и недоверия. Занимая руководящие посты, Маленков, Каганович, Молотов грубейшим образом нарушали ленинские нормы партийной жизни и революционную законность...

Как теперь установлено, Маленков, стремясь занять руководящее положение в партии и государстве, вошел в тесный сговор с Ежовым, а в дальнейшем с Берия и под видом проявления «бдительности» организовал массовую фальсификацию дел на партийных и советских работников по обвинению их как врагов народа. При этом он использовал самые подлые приемы: интриги, провокации, ложь...

Маленков лично допрашивал арестованных, применяя при этом недозволенные методы...

Совершенно правильно выступал здесь тов. Спиридонов — секретарь Ленинградского обкома партии. Маленков несет очень серьезную ответственность за грубейшие нарушения Устава партии и революционной законности, допущенные в отношении Ленинградской партийной организации в 1949—1952 годах».

Как и многие другие делегаты, писатель М. А. Шолохов поставил вполне резонный вопрос: «Не слишком ли мы терпимы к тем, на чьей совести тысячи погибших верных сынов Родины, тысячи загубленных жизней их близких?.. Отвечать за содеянные преступления... они должны и будут. Таков общечеловеческий закон».

Увы, «общечеловеческий закон» не сработал. Сидевший в зале и хорошо знавший множество ужасающих фактов Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко и на этот раз не возбудил уголовных дел ни против Маленкова, ни против публично обвиненных в совершении не менее страшных преступлений Молотова, Кагановича, других недавних «вождей». Почему? Чей «непререкаемый авторитет» оберегался и, казалось бы, после полного развенчания культа Сталина? Кто конкретно не допустил утоления справедливого чувства оскорбленного и униженного народа в законном возмездии преступникам?.. Нет ответа. Но симптоматично, наверное: Брежнев, Суслов, еще некоторые наши будущие «вожди», выступая на XXII съезде, иных слов, кроме как «маловеры», «догматики» и т. п., для Маленкова, Молотова и К° не нашли. В «брежневскую эпоху» дальнейшее расследование преступлений сталинского режима сочтено было «неактуальным», упоминание о них в печати пресекалось.

При подготовке начинавшегося описанием послевоенного периода шестого тома «Очерков истории Ленинграда» (1970 г.), вспоминали его авторы, встал вопрос о «ленинградском деле» — не выбросишь же его из прошлого. Материалов немного, но что-то уже сказано с трибуны XX съезда КПСС, побольше — на XXII: хватило на две машинописные страницы. Даже такой малости воспротивились. В результате всего восемь строк осталось в этой обширной монографии о драматических событиях, несколько лет лихорадивших весь Ленинград, надолго упрятавших в тень искусственно созданного подозрения даже его величественные трагедию и подвиг в годы Отечественной войны.

Не больше повезло и третьему тому «Очерков истории Ленинградской организации КПСС» (1985 г.). В толстой книге есть лишь упоминание о том, что «ленинградское дело» имело целью ослабить Ленинградскую партийную организацию, опорочить ее руководящие кадры, и несколько расширенный, по сравнению с официальными изданиями по истории КПСС, список лиц, реабилитированных в связи с пересмотром этого «дела». Это всё, что позволялось у нас знать о тотальном и бессмысленном разгроме Ленинградской партийной организации и ее воспитанников, руководящих кадров советских, профсоюзных, комсомольских, хозяйственных и многих иных органов города.

Обращение историков и публицистов к трагическим страницам пройденного советским обществом нелегкого пути по-настоящему началось лишь после XXVII съезда КПСС. С ноября 1987 года при Политбюро ЦК партии работает специальная Комиссия по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30—40-х и начала 50-х годов. Соответствующие рабочие группы сформированы и при ряде местных комиссий партийного контроля. Начиная эту работу, говорил в интервью «Ленинградской правде» (18 мая 1988 г.) председатель Комиссии партийного контроля при Ленинградском обкоме КПСС А. И. Кирсанов, «мы располагали очень немногим. Никаких сводных, обобщенных данных не было. Поэтому группа прежде всего обратилась к различных архивам, к материалам уже прошедшей реабилитации, чтобы определить круг людей, которые были репрессированы, пострадали в связи с «ленинградским делом». Затем была внимательно изучена имеющаяся в Комиссии партконтроля картотека рассмотренных ранее дел, подняты из архива Истпарта все необходимые дела 1949—1953 годов».

В середине 1988 года, спустя сорок лет после начала фабрикации серии «ленинградских дел», только в рабочей группе Комиссии партийного контроля при Ленинградском обкоме КПСС ждали очереди материалы почти на 550 коммунистов и беспартийных, подвергшихся репрессиям в 1949 —1953 годах и по тем или иным причинам до тех пор полностью не реабилитированных. К маю 1989 года список пострадавших по этому «делу» ленинградцев увеличился до шестисот с лишним фамилий. Но это только по Ленинграду. И всего лишь по одному, «ленинградскому», «делу». На рассмотрение рабочей группы поступило уже свыше 1300 дел коммунистов, оклеветанных и ошельмованных и вне связи с «ленинградским делом». В целом же по стране, заявил начальник отдела Главной военной прокуратуры генерал-майор юстиции В. Г. Провоторов, «предстоит рассмотреть несколько сот тысяч дел — сколько конкретно, мы даже не знаем и подсчитать невозможно... С нашими нынешними силами это можно сделать за сто пятьдесят лет!» (Советская культура. 1989. 25 февраля.)

Такое положение не может не тревожить совесть нашего поколения советских людей. Более 50 тысяч граждан страны подписали обращение в ЦК партии с призывом ускорить процесс реабилитации и увековечения памяти жертв сталинизма. В начале 1989 года газеты изложили постановление ЦК КПСС «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30 — 40-х и начала 50-х годов», где, в частности, говорилось:

«Восстановление исторической, юридической справедливости приобрело сейчас огромное политическое значение. От него во многом зависит наше продвижение по пути формирования социалистического правового государства, развитие общественного сознания. Полной реабилитации всех невинно репрессированных, увековечения их памяти ждут общественность, родственники и близкие пострадавших.

Центральный Комитет КПСС постановил внести на рассмотрение Президиума Верховного Совета СССР предложение — законодательным актом отменить внесудебные решения, вынесенные в период 30—40-х и начала 50-х годов действовавшими в то время «тройками», «особыми совещаниями». Считать всех граждан, которые были репрессированы решениями указанных органов, реабилитированными...⁹

ЦК КПСС считает необходимым ускорить рассмотрение в установленном законом порядке уголовных дел на осужденных в годы репрессий судебными органами...

ЦК КПСС поддержал предложения советской общественности о создании при краевых, областных и городских Советах народных депутатов, Верховных Советах союзных и автономных республик комиссий из числа народных депутатов и представителей общественности для оказания содействия советским органам в обеспечении прав и интересов реабилитированных, создании памятников жертвам репрессий, а также в содержании в надлежащем порядке мест их захоронения».

В сборе сведений о репрессированных, восстановлении их доброго имени полезную работу начало учрежденное в январе 1989 года Всесоюзное добровольное историко-просветительное общество «Мемориал», возникшее месяцем позже в Ленинграде общество «Справедливость» и другие общественные формирования. Они нацелены на то, чтобы не дать стереться в памяти народа ни одной сломленной судьбе, ни одному случаю творившегося прежде беззакония.

Это важно. Но факты, даже складываясь в явление, раскроют ли нам сущность происходившего без глубокого и всестороннего анализа того, почему это происходило?

К сожалению, полностью ответить на терзающий наше общественное сознание вопрос — почему?!— пока невозможно. Причины — и субъективные и, более всего, объективные. Ни у историков, ни у публицистов, ни у сотен тысяч пострадавших, их родственников все еще нет доступа ко всей совокупности документов. Наше гражданское право не знает нормы, законодательно регулирующей открытие информации, обязательные сроки давности, после истечения которых любой документ становится несекретным или разрешенным к использованию при ограничениях, устанавливаемых только законом. Судебные, следственные, надзорные и прочие ведомства крайне неохотно раскрывают свои архивы. Зачастую это связано и с тем, что ответственные за репрессии хитроумно упрятывали документы, а иногда и попросту их уничтожали. Одна из ключевых фигур в истории «ленинградского дела» Г. М. Маленков, например, по свидетельству бывшего заведующего его секретариатом А. М. Петроковского, в 1957 году под видом подготовки к июньскому Пленуму ЦК партии изъял из сейфа, а потом уничтожил как «личные» документы десятки материалов из панки, на которой было написано: «Ленинградское дело»¹⁰. Концы, как говорится, в воду...

И все же главная наша трудность в ином. Для того чтобы проанализировать какое-то событие, надо хорошо себе представлять и понимать эпоху, в рамках которой оно было. Мы к такому пониманию первого (до 1953 г.) послевоенного периода еще не готовы. За годы сталинизма, ждановщины, сусловщины и т. п. наша историческая наука подверглась сильнейшим деформациям; подлинно научная политическая история советского общества практически не существовала, на грань вымирания была поставлена объективная история народного хозяйства страны...

Так что же — ждать? Годы и годы?.. Перестройка общества на фундаменте гуманистического социализма и правового государства требует другого подхода: настойчиво собирать факты, восстанавливать былое и писать его историю сегодня. Именно эту задачу и пытаемся мы решить вместе с другими авторами предлагаемого читателю сборника — непосредственными участниками событий, историками, литераторами, журналистами. Несмотря на то, что каждый исходил из своего видения минувшего, в целом он дает достаточно полную картину «ленинградского дела» 1949—1953 годов.

Истоки же этого «дела», как нам представляется, надо искать в более раннем периоде нашей истории.

«НАСЛЕДНИКИ»

10 октября 1945 года во всех газетах Советского Союза — на первой странице, внизу слева, на раз и навсегда установленном, «сталинском», месте, выделенная особым шрифтом,— появилась краткая тассов-ская информация:

«Отъезд тов. Сталина в отпуск

Вчера, 9 октября, Председатель Совета Народных Комиссаров СССР тов. И. В. Сталин отбыл в отпуск на отдых».

Для рядового читателя тех лет сообщение непривычное. «Будто про табельщика какого-нибудь...» — даже спустя сорок пять лет недовольно сказал мне¹¹ один бывший крупный партийный работник. К 1945-му лишь крайне узкий круг избранных, близкие «соратники», имели право знать, что, кроме портретного, статуйного, легендарного, есть еще Сталин земной — со вполне ординарными потребностями, человеческими слабостями, хворями... А тут зачем-то колыхнули прикрывавший «великого и мудрого всех времен и народов» флер абсолютной необыкновенности и некой бесплотности существования...

...Не считая парадов и демонстраций, на которых, ходили слухи, вместо него показывались народу и подставные, где-то около этого времени я видел Сталина в яви. С пяти — семи шагов и ровно столько, сколько занял проход по сцене к месту, указанному распорядителями ритуального пионерского приветствия. Вертеться, оглядываться строго запретили. Но разве удержишься, чтобы не повернуть хоть чуть голову, не скосить глаза?..

Лишь спустя годы я поверил себе, что это действительно был он — до того непохожим на многочисленные портреты, фото- и киноизображения оказался одетый в просторный зеленовато-коричневый китель с отложным воротником, совершенно невзрачный, одутловатый, с излишне округлыми плечами, какой-то унылый и отрешенный от всего происходившего дядька, один занимавший всю левую часть президиума.

В артистическом фойе нас, бойко и без накладок отбарабанивших сольные и хоровые стишки, одарили корзиночками пирожных, сфотографировали с по-настоящему портретно-красивым маршалом С. М. Буденным. Подчеркнули: это вам прислал «сам товарищ Сталин». Помню: детское воображение имя уже не взволновало. Буденный — о, тут другое дело!

Теперь мы знаем: на склоне лет у Сталина расстраивалось мозговое кровообращение (он и умер от обширного кровоизлияния в мозг). Не вполне здоровый образ жизни — в том числе ночной, хищный, который он навязывал едва ли не всему партийному и государственному аппарату страны,— подозрительность к врачам и самолечение сыграли не последнюю роль в том, что, как сейчас говорят, микроинсульты стали следовать все чаще и чаще.

Похоже, что один из них — и особенно сильный — случился как раз в канун 9 октября: до этого он присутствовал на приемах, встречи с ним ждала какая-то иностранная делегация... Отпуск оказался вынужденным и внезапным. Неспроста буржуазная печать отозвалась на столь заурядный эпизод лавиной домыслов и догадок. Писали о тяжелом и необратимом заболевании советского диктатора, о предстоящей и будто бы уже начавшейся драке «за престол», что Молотов специально отправил недееспособного тирана подальше от Москвы... И о том, что, если Сталин вдруг все-таки выживет и вернется, Молото-ву несдобровать... Президент США Трумэн взялся сам прозондировать обстановку в руководстве СССР: послу в Москве Гарриману поручили вручить «спешное и важное» послание президента (оно опубликовано; посвящено заверениям в верности США союзническим обязательствам, и спешным его можно назвать лишь при определенной фантазии) лично Сталину, где бы он ни находился.

Дни шли, и нервозность возрастала. Лишь 27 октября в нашей прессе опубликовали — на положенном ей месте первой страницы — успокаивающую общественность информацию:

«В иностранной печати появились разноречивые сообщения о том, что Президент США г. Трумэн направил Председателю Совета Народных Комиссаров СССР И. В. Сталину свое послание.

Как стало известно из авторитетных источников, послание, направленное Президентом Трумэном 14 октября, было вручено 24 октября И. В. Сталину послом Соединенных Штатов Америки В. А. Гарриманом, имевшим специальное поручение посетить И. В. Сталина и представить комментарии к посланию Президента. Г-н Гарриман посетил И. В. Сталина в районе Сочи, где он проводит отпуск, и имел с ним две беседы».

Кто умел читать хитроумные сообщения нашей прессы между строк, сообразил: миру давалось понять, что разговоры вокруг несанкционированного «вождем» пре-столонаследования не имеют под собой почвы. (Много месяцев спустя, 9 апреля 1947 года, в беседе с одним из руководителей республиканской партии США Гарольдом Стассеном Сталин с мстительной усмешкой вспомнит эту истерию зарубежной печати и нервозность официальных кругов.)

А между тем дым-то летел все же от настоящего огня. Почувствовав себя плохо (к тому же он отличался и обостренной мнительностью), на случай всяческих неожиданностей Сталин назвал-таки двух преемников своей необъятной власти (или «местоблюстителей» на период длительной болезни?): члена Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Жданова — по партии и первого заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров СССР Н. А. Вознесенского — по государству.

...Здесь нам придется приостановить повествование и объясниться с теми читателями, кто прочел и помнит нашумевший очерк А. Афанасьева «Цобедитель» — о расстрелянном по «ленинградскому делу» секретаре ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецове (Комсомольская правда. 1988. 15 января). Автор очерка рассказал многомиллионной аудитории «Комсомолки»:

«...Однажды, отдыхая на озере Рица, Сталин неожиданно для своего окружения поделился. Я стал стар, будто бы сказал он в приливе откровенности. И думаю о преемниках. Наиболее подходящий преемник на посту Председателя Совета Министров — Николай Алексеевич Вознесенский. А на посту Первого секретаря — Алексей Александрович Кузнецов... Как, не возражаете, товарищи?

Никто, как говорят, не возразил. Но, надо думать, всяк, узнавший о сенсационном замысле, немедленно и догадался о его втором плане: неспроста такую идею этот скрытный человек решил обсудить гласно. По сути, если поразмыслить, назывались и объединялись имена действительно наиболее достойных и подходящих. И именно потому наиболее опасных конкурентов тем, для кого это было сознательно вслух сказано. Результат, исход был уже предсказуем».

Здесь, как видим,— целостная концепция начала, развития и трагического завершения «ленинградского дела». Неясно только происхождение исходного, ключевого факта — откуда, почерпнул автор столь сенсационные сведения о беседах Сталина со своим окружением?.. Весьма неопределенное «как говорят» вряд ли должно было бы удовлетворить взыскательного читателя. Но, сколь ни странно, для кого-то и пресловутого «как говорят» оказалось достаточным. И вот уже доктор исторических наук, представитель солидного московского института вполне серьезно оперирует «аргументом» неизвестного происхождения о возможном преемничестве молодого секретаря ЦК Алексея Кузнецова; доктор юридических наук кладет этот «факт» в основу анализа взаимоотношений в преступной группе. «Лидер,— пишет он,— может в косвенной форме высказать пожелание об устранении того или другого члена группы подобно тому (?!), как это сделал Сталин, назвав секретаря ЦК КПСС (А. А. Кузнецов все-таки был секретарем ЦК ВКП (б).— Лет.) Кузнецова своим преемником. Для понятливого человека типа Берии фраза о преемничестве послужила сигналом к расправе» (Юность. 1989. № 3. с. 90). И даже в таком солиднейшем источнике, как «Известия ЦК КПСС» (1989. № 2. С. 127), обнаруживаем не подкрепленное ссылками и доказательствами: «Сталин в частных беседах (когда, с кем?— Авт.) высказывал предположения о том, что в качестве своего преемника по партийной линии он видел секретаря ЦК, члена Оргбюро А. А. Кузнецова, а по государственной линии — члена Политбюро, заместителя Председателя Совета Министров СССР Н. А. Вознесенского».

Может быть, все это и действительно было так (хотя трудно представить, чтобы такой, как Сталин, мог предлагать «в замену» себе (!) человека, прослужившего в его окружении чуть более двух с половиной лет). Однако такого рода сенсации — пусть и в форме гипотез — непременно должны подкрепляться всей совокупностью имеющихся у их авторов доказательств. Иначе мы никогда не создадим и подобия подлинно научной истории советского общества.

Когда, собирая материалы о «ленинградском деле», я ехал к дочери А. А. Кузнецова Галине Алексеевне, на шестичасовой беседе с которой А. Афанасьев потом выстроит в основном свой очерк в «Комсомольской правде», я уже располагал версией о роковой роли в этой трагической истории борьбы за «наследие» Сталина в среде его ближайших «соратников». На нее несколько лет назад указал мне бывший первый секретарь Ярославского обкома партии Иосиф Михайлович Турко, старавшийся — еще в годы его работы в Ленинграде — оказаться около Жданова настолько близко, насколько это было возможно без риска прослыть карьеристом. Опытнейший и безусловно незаурядный политикан Жданов не имел привычки раскрываться и перед самыми преданными и доверенными, но бывают же минуты и обстоятельства... Со слов самого секретаря ЦК Турко и узнал, что когда-то Сталин назначал его, Жданова, своим то ли «наследником», то ли — что, на наш взгляд.вернее —«местоблюстителем» на посту первого руководителя партии.

Не вытерпел, поделился — с сестрой и братом—«волей вождя» и Н. А. Вознесенский. В 1949 году, уже после того как его сняли, Мария Алексеевна Вознесенская строго конфиденциально рассказала об этом своему, 20-летнему тогда, сыну — Владимиру Федоровичу Визнеру. Не о Жданове — только о Вознесенском.

Известное нескольким — уже не тайна. Вспомнился во время нашей с ним беседы прошелестевший в 40-х годах по руководившему эшелону слух о сталинском распоряжении в отношении Жданова и Вознесенского и бывшему секретарю Ленинградского обкома ВКП(б) Григорию Григорьевичу Воротову... Впрочем, этот «секрет полишинеля» можно обнаружить и в воспоминаниях Н. С. Хрущева (о Вознесенском), и даже в исследовании... американского журналиста Г. Солсбери о Жданове...

Сошлюсь еще на один разговор — с человеком, не только располагавшим подобной же информацией о сталинском «указании», но и подсказавшим период времени, в котором следовало бы поискать о нем сведения. Это Герман Антонович Трукан, доктор исторических наук, профессор, заместитель директора по научной работе академического Института истории СССР.

— Эпизод, когда Сталин на больничном одре сказал (или намекнул — точные слова никому не известны): «Своими заместителями оставляю Жданова — по партии и Вознесенского — по государству», имел место,— твердо заявил мне Трукан.— Найдите в газетах беспрецедентное сообщение о внезапном отъезде Сталина в отпуск — это как раз тогда было...

Значение такого эпизода в никогда не утихавшей вокруг Сталина борьбе его приближенных за влияние и власть (часто это означало и за собственную жизнь) и, следовательно, для понимания причин и истоков «ленинградского дела» очевидно. Ясно прослеживается и то, что сразу же после войны, или даже в конце ее, она, эта борьба, вступила в новый этап. Укрепление позиций Вознесенского и особенно возвратившегося в Москву Жданова (пока он был в блокированном Ленинграде, «большая политика» вершилась фактически без него — сталинские блюдолизы серьезным конкурентом его не считали) не могло не озадачить ни Молотова, ни Берию, ни вынашивавшего далеко нацеленные честолюбивые замыслы аппаратчика Маленкова, ни Кагановича, ни других «ближайших соратников». Появление же вблизи Сталина еще одной ждановской креатуры, А. А. Кузнецова, должно было обострить это смертельное противоборство до предельных значений...

...Об этой закулисной и яростной схватке я и хотел поговорить (может быть, слышала что от отца или родственника своего А. И. Микояна) с Галиной Алексеевной Кузнецовой. Но она версию о «престолонаследовании» приняла равнодушно и без комментариев — никогда ни о чем таком не слышала и даже не представляла себе, что так было...

К... САМОДЕРЖАВИЮ?..

Жданов и Вознесенский лишь учились управлять партией и страной. Передавать им власть Сталин не собирался. Едва оправившись от болезни, взялся за обширную программу реформ — затребовал всевозможные доклады и справки, часами вел телефонные разговоры с наркомами и специалистами, многих вызывал для личных бесед... И весьма похоже: именно тогда, в Сочи, были окончательно оформлены заложенные еще в конце 20-х годов несущие конструкции — политические, экономические, идеологические — той командно-административной системы, которая стала нам поперек горла...

Никакого обобщенного варианта этой программы историческая наука пока не имеет. Но составить себе хотя бы представление о ней возможно — по многочисленным, последовавшим почти сразу же после его возвращения из Сочи (17 декабря 1945 г.) перестройкам, перемещениям должностных лиц, по отдельным высказываниям его самого и «ближайших соратников»... Наконец, по явно программной речи 9 февраля 1946 года на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа города Москвы.

Даже в 1980 году авторы пятого тома (книга 2) «Истории Коммунистической партии Советского Союза» назовут эту речь программой «курса партии на завершение строительства социализма и постепенный переход к коммунизму». Похоже, сам Сталин об этом не думал, о том, что именно он собирался строить, с избирателями не делился, о социализме и коммунизме не говорил и даже слов таких умудрился ни разу не произнести.

Не исключено, что он уже давно (если не изначально) не видел в теориях иного проку, кроме как особо изощренного средства борьбы за личную власть. Это только такой наглец, как Берия, мог утверждать, будто «...Сталин создал законченную, цельную теорию социалистического государства. Товарищ Сталин разработал все (!) вопросы теории и практики социалистического государства». На самом деле подлинно научную оценку Сталину как теоретику еще никто не дал. Никто убедительно не доказал даже, можно ли его вообще числить по ведомству серьезных теоретиков-обществоведов. Любая теория, если это действительно теория, а не умозрительные построения, непременно опирается на систему проверяемых доказательств, взятых из практики. Сталин никогда не утруждал себя доказательствами, подменяя их схоластикой, демагогией, голословием.

Более того, множатся факты, свидетельствующие: то, что мы годами считали «теоретическим вкладом» «великого и мудрого», на поверку оказывается самым заурядным плагиатом — литературным воровством. «...Есть документальные данные,— утверждает, например, доктор исторических наук С. А. Микоян,— по которым можно смело предположить, что работа «Об основах ленинизма», принесшая ее автору определенное признание как «теоретика», в значительной мере опиралась на работу, написанную молодым партийным ученым Ксенофонтовым и присланную им Сталину для оценки. Письмо Ксенофонтова Сталину и ответ на него объясняют и тот факт, что Ксе-нофонтов очень рано и без лишней волокиты с «шитьем дела» был уничтожен». Общеизвестно, что Сталин бесцеремонно приписал себе единоличное авторство на такое заведомо коллективное произведение, как «Краткий курс истории ВКП (б)»...

Научную идеологию, теоретическое мышление часто путают с мировоззрением. Сталин, как и всякий человек, не был обделен личным мировоззрением, внедренным в его сознание еще в семье и закрепленным в духовном училище и семинарии вполне мифологическим восприятием окружающего мира. Поднятый до непререкаемости, культа персонифицированный авторитет (Ленина, потом, исподволь,— собственный) в роли подлинного божества; трансформированный в рядовое вероучение «марксизм» — с немногочисленными догматами вместо принципов, законов и категорий; «краткий курс», нацело выхолостивший из марксизма диалектику,— в качестве катехизиса; средневековая, монастырская дисциплина и иерархия — в форме «демократического централизма»... Разве это не характернейшие черты сталинизма?..

Нет, не случайно в «программной» речи Сталина от 9 февраля 1946 года совершенно отсутствуют слова и понятия из области социалистической теории.

Нет в ней — предвыборной, заявленной как отчет и как план завершения строительства социализма в стране!— ни слова и о Советской власти, ее прошлой и будущей роли, дальнейшем развитии... Хотя бы восстановлении после вполне естественного сужения ее прав и функций по время войны. Нужна ли она была ему? Вопрос не праздный, хотя и никем не исследованный. Но ведь факт наверное: во всей деятельности узурпатора трудно найти, эпизод, где он предложил бы какие-нибудь реальные шаги, меры для расширения народовластия. Напротив.

В воспоминаниях А. А. Громыко есть тому поразительное свидетельство. Во время одного из заседаний, писал он, кто-то посетовал на неповоротливость местных органов власти. «Вдруг Сталин заявил:

— А почему бы не восстановить кое-что из прошлого? Ведь когда-то власть была в руках «головы». Он, «голова», был конечной инстанцией, принимавшей решения в масштабах города».

Даже «соратники» не справились с выражением изумления, хотя некоторые с ходу же и поддержали «гениальную» мысль.

«Случай этот,— комментирует А. А. Громыко,— примечателен тем, что он позволил выявить и пояснить одну характерную особенность этого человека. Сталина, как магнитом, притягивали идеи авторитарной природы, администрирования, бывшие сродни культу личности» («Памятное». Т. 1. 1988. С. 207-208). '

Но Сталин не теоретизировал — он действовал. Именно в 1946 году, после сочинских раздумий, он, преобразовав наркоматы в министерства, стал плодить их все больше и больше, резко увеличил число ведомственных чиновников, ввел «табели о рангах», униформу для работников многих отраслей народного хозяйства, финансов, юстиции и т. д., урезал и урезал и без того куцую область компетенции Советов.

И все было последовательным. Ибо еще в 1920 году он говорил: «Страной управляют на деле не те, которые выбирают своих делегатов в парламенты при буржуазном порядке или на съезды Советов при советских порядках. Нет. Страной управляют фактически те, которые овладели на деле исполнительными аппаратами государств, которые руководят этими аппаратами».

Мы всегда считали и считаем важнейшим звеном, ядром нашей политической системы Коммунистическую партию Советского Союза. В программном своем документе Сталин с полной откровенностью высказал свои взгляды и на место в обществе коммунистов. «...Теперь у нас другие времена,— сказал он.— Беспартийных отделяет теперь от буржуазии барьер, называемый советским общественным строем. Этот же барьер объединяет беспартийных с коммунистами в один общий коллектив советских людей... Разница между ними лишь в том, что одни состоят в партии, а другие нет. Но это разница формальная» .

Если есть здесь чему удивляться, то только цинизму. Сегодня-то мы знаем, что стоит за такими сталинскими тезисами. И то, как он обошелся с ленинскими принципами и нормами партийной жизни. И преследование, уничтожение, сознательное моральное и идейно-политическое разложение тысяч и тысяч подлинных партийцев, в том числе и из братских марксистско-ленинских партий. Беспрецедентное предательство доверившихся ему коммунистов и антифашистов — вероломная выдача их гитлеровской клике... В партии как союзе единомышленников тиран не нуждался. (Случайно ли из всех вариантов Государственного I имна СССР он выбрал именно тот, где — ни слова о партии, но зато официально шла «аллилуйя» его, Сталина, персоне?..)

Но распускать ВКП(б) из-за «полного стирания граней» между ее членами и остальными гражданами «вождь» явно не собирался. Она еще была ему нужна как исполнительный аппарат и самая надежная опора для управления необъятной страной его, сталинскими, не связанными никакими законами методами. Не совпадение — рассчитанная политика то, что как раз в 1947 году, в очередном томе своих «сочинений», он предал вдруг гласности старую рукопись, где о партии говорилось, будто она «своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность». В этом «ордене»—3—4 тысячи руководителей, составляющих «генералитет», 30 — 40 тысяч «офицеров» и 100 —150 тысяч «унтер-офицеров». Остальные, надо понимать, безропотные и на все пригодные «солдаты». «Солдаты партии»— как часто это произносилось...

Объективно — в связи с переходом к мирным делам — все звенья партии, формы и методы ее работы нуждались в серьезной и глубокой перестройке. «Предстояло, — утверждается в многотомной «Истории Коммунистической партии Советского Союза»,— повсеместно вернуться к соблюдению уставных норм: своевременно проводить отчеты и выборы руководящих органов, регулярно созывать собрания, пленумы комитетов, собрания актива, систематически обсуждать на них основные вопросы политики партии, деятельности местных организаций. Последовательное проведение в жизнь принципа демократического централизма, усиление на этой основе контроля деятельности партийных органов со стороны коммунистов являлось решающим условием подъема партийной работы, повышения активности всех партийных организаций» .

Нам дают понять, что это будто бы так и было. Но ведь не было же! Очередной съезд ВКП(б) был созван через семь (!) лет после окончания войны и спустя почти четырнадцать — после ему предшествовавшего. Избранный XVIII съездом партии ЦК давно уже стал фактически неправомочным. Сталин вполне свободно обходился без его пленарных заседаний. Лишь в конце 1948— в 1949 году прошли первые послевоенные съезды компартий союзных республик и конференции краевых, областных организаций. Ну а уж о том, чтобы где-нибудь там обсуждали — по-ленински широко, свободно — основные вопросы политики партии, так об этом и говорить не приходится.

Нет, похоже, усиливать руководящую роль партии через ее демократизацию Сталин тоже не собирался. Единственная из прослеживаемых целей его послесочинских преобразований — ужесточить централизацию и личный контроль за партийными кадрами. «Главной задачей» существовавшего с 1919 года Оргбюро ЦК становится «проверка работы местных партийных организаций»; на Секретариат возлагалась «подготовка вопросов для Оргбюро и проверка исполнения решений Политбюро и Оргбюро ЦК»; организационно-инструкторский отдел ЦК преобразуется в Управление по проверке партийных органов... Существенно поднималась роль Управления кадров Центрального Комитета.

За строгим соблюдением своей кадровой политики Сталин следил с особой тщательностью и подозрительностью. Принципы ее были сформулированы им давно. Еще в 1923 году на XII съезде партии он требовал: «...Необходимо подобрать работников так, чтобы на постах стояли люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понять директивы, могущие принять эти директивы, как свои родные, и умеющие проводить их в жизнь». Советуем читателю с повышенным вниманием отнестись к этой «формуле». И не только потому, что начальником Управления кадров — и одновременно (даже до обсуждения вопроса на пленуме) секретарем ЦК — Сталин назначил первого секретаря Ленинградских горкома и обкома ВКП(б) Алексея Александровича Кузнецова, «вытеснившего» из кадровых дел ведавшего ими с 1934 года Г. М. Маленкова. Многие аспекты «ленинградского дела» станут понятнее, если помнить об этой сталинской установке.

...Ради чего он все это делал, «великий вождь всех времен и народов»? Во имя дальнейшего упрочения собственного положения? Да. Хотя после войны оно было абсолютно незыблемо — не осталось ни оппозиционеров, ни конкурентов, ни даже оппонентов.

Во благо народа? Его речь слышали по радио, читали, знали в пересказах многочисленных агитаторов миллионы вдов, сирот, искалеченных, обездоленных, 25 миллионов подданных, лишенных даже крыши над головой.... «Всеобщий отец», уже лет двадцать не имевший прямых контактов с простолюдинами, и не обмолвился о страданиях и бедах своего народа. Пространно и горделиво он говорил о своих победах — над врагами внешними и «внутренними», прошлыми и... будущими. Случайно ли в первой же своей речи после «самой жестокой и тяжелой из всех войн, когда-либо пережитых в истории нашей Родины», когда впору мечи перековывать на орала, Сталин вдруг начинает подчеркивать высочайшие совершенства своей первоклассной армии, подробно и долго расписывает во-енно-мобилизационные возможности экономики?.. И даже планы (знаменитые, но абсолютно неясно, по каким критериям рассчитанные «ежегодные» 50 миллионов тонн чугуна, до 60— стали, 500 — угля и «до 60 миллионов тонн нефти») обосновывает не потребностями благосостояния народа, а «гарантией от всяких случайностей».

Не торопитесь вспоминать о «холодной войне»: она пока еще себя не проявила — Сталин упорно боролся за сохранение коалиции стран-победительниц, за сближение с Соединенными Штатами Америки, поджигательская речь отставного британского премьера Черчилля в захолустном американском городке Фултоне (5 марта 1946 г.) еще не прозвучала... Тогда что же, что же его толкнуло именно к таким акцентам?

В речи Сталина проскользнула туманным намеком мысль, которая, помнится нам, никогда не комментировалась при его жизни. Говоря о причинах мировых войн (неравномерности развития капиталистических стран и следовавшей из этого тяги «переделить» рынки сбыта и «сферы влияния»), он неожиданно заявил: «Пожалуй, можно было бы избегнуть военной катастрофы, если бы была возможность периодически перераспределять сырье и рынки сбыта между странами сообразно с их экономическим весом — в порядке принятия согласованных и мирных решений». Вряд ли он забыл при этом о солидной прибавке в «своем» собственном «весе»: в результате второй мировой войны от капитализма отпало одиннадцать государств с населением более 700 миллионов человек. 26 процентов территории Земли и 35 процентов ее обитателей (против, соответственно, 17 и 9 процентов до войны) оказались теперь вне этой системы.

«Вес» в мировых делах, однако, понятие не статическое, а динамическое, характеризуется силой. И если об этом, из дипломатических соображений, не сказал Сталин, то явно с его подачи (ни один из его «ближайших соратников» давно уже не вылезал с собственными политическими идеями) эту идеологию провозгласили «верные ученики». «...Слабого всегда бьют и обижают, а сильного боятся и уважают»,— заявил на предвыборном митинге в Ташкенте Л. М. Каганович (5 февраля 1946 г.). Г. М. Маленков был и того откровеннее: «...Следует всегда помнить, что друзья (!) будут уважать нас лишь до тех пор, пока мы сильны. Слабых не уважают, больше того, многократно доказано, что слабых бьют».

Нечто подобное — по другому поводу — Сталин изрек на XVII съезде ВКП(б), но теперь это, похоже, становилось важным элементом новой политики. Победа, которую он считал «своей» (о жертвах не упоминали, многих отличившихся генералов загнали в тюрьмы), кружила голову. Вождь желал иметь во владении грозную державу. С Советами либо без них, партийную или беспартийную—«разница формальная»; главное и единственное — сильную. Построенную «на самом простом» принципе: приказ — исполнение — контроль исполнения. И сверху донизу все в ней должны действовать как солдатики.

«КРАМОЛЬНАЯ» РЕЧЬ

16 января 1946 года на предвыборном совещании в Ленинграде выступал А. А. Кузнецов. Хотя о взлете его к самой вершине власти никто еще не объявлял, то, что отныне Алексей Александрович «персона особая», почувствовали все.

— Ну что вы!— вспоминал участник этого собрания ветеран партии Борис Алексеевич Куклинов.— Никогда таких многослойных кордонов на встречах с ленинградскими руководителями не видел: на улице, за квартал, при входе в Выборгский дворец культуры, на выходе из гардероба, в фойе, у дверей зала... Пригласительные проверяли даже после перерыва, хотя никого за пределы дворца не пускали... Да и сам он держался величественно, важно. Я его, правда, мало знал, но сосед мой все удивлялся — какая метаморфоза произошла... А речь произнес яркую. Очень памятная речь...

Кузнецов и готовился к ней особенно тщательно. Услугами помощников и секретарей тогда в таких делах если и пользовались, то очень немногие, стараясь не афишировать сей явно предосудительный метод. Одна верная Зинаида Дмитриевна, жена, придирчиво вчитывалась в разложенные по всему кабинету листки (это особый, у Жданова почерпнутый, способ подготовки докладов и выступлений ленинградскими руководителями), делала замечания и давала советы: Кузнецов не кончал институтов⁴, а жена — из семьи учительской, образованная.

Мы говорим об этих мелочах потому, что речь действительно получилась на удивление, необычная — самая, наверное, искренняя из всех прозвучавших в то время в стране, выпадающая из общего хора и по звучанию и по содержанию. И наконец, с трагическими последствиями: именно ее особенно обильно будут цитировать потом многочисленные следователи и дознаватели, обвиняя Кузнецова в «измене» делу «великого Сталина».

А у него и в мыслях этого не было. Сталина он боготворил всю жизнь, за исключением, может быть, последних двух-трех лет, когда соприкоснулся с ним близко,— увидел не только скромного мудреца, «с руками рабочего, в одежде простого солдата», но и гнусные пьянки по ночам на знаменитой теперь даче, леденящую кровь жестокость... Но мы говорим: может быть, потому что мысли и чувства свои и в эти годы Кузнецов держал на крепчайшем запоре, если что и мог сказать, то только жене, а Зинаида Дмитриевна ни с кем не делилась. «Доченька,— говорила она бывало своей младшей, — ты иди, доченька, погуляй, а нам тут с Лидой поговорить надо». Лида (одна из двух живших в семье Кузнецовых дочерей рано умершей сестры Зинаиды Дмитриевны), хотя и была на два года младше кузины, да с партийным билетом...

Нет, не имеем мы оснований подозревать Кузнецова в двоедушии, приписывать ему некое «оппозиционерст-во». Он искренне обещал «быть верным последователем великого Сталина... неизменно следовать, как и до сих пор, за товарищем Сталиным...» и едва ли не до самого трагического конца своего 'держал слово.

Но тогда, в январе 46-го,— может быть, сказался эмоциональный настрой из-за неожиданного служебного взлета,— Кузнецов, вопреки всеобщему обычаю (Жданов, Маленков, Каганович, а Микоян и Берия в особенности, умудрились впихнуть фамилию «вождя всех времен» почти в каждый абзац своих речей), пропел гимн не Сталину, а великому городу Ленинграду. Разумеется, в стиле времени и среды. Он провозглашал, отдаваясь искренней страсти: «Можно без преувеличения сказать, что одним из передовых отрядов русского народа, храбрым и в то же время скромным, деятельным и в то же время не кричащим о себе, является отряд ленинградцев, на долю которых выпали в этой войне самые тяжелые испытания... Г1о гитлеровскому плану нападения на нашу Родину, по так называемому «плану Барбаросса», глазяой. целью немецких фашистов на первых порах было захватить Прибалтику, захватить Ленинград, уничтожить его население, стереть с лица земли наш город и отдать его после этого финским приспешникам Гитлера...» Узнав об этом плане, «явственно видишь, какой неоценимый вклад внесли ленинградцы в дело защиты нашей социалистической Родины...»

Алексей Александрович говорил и о потерях в только что минувшей войне — об обращенном в пепел жилье, разрушенных мостах, дорогах, заводах и электростанциях, об образовавшемся в результате войны и блокады острейшем дефиците «кадров» и «трудовых ресурсов»...

И ни слова о погибших... Поведение, характерное для всех бывших руководителей Ленинграда в отношении памяти о блокаде — и совершенно загадочное. Факт, что все, кто был -в Ленинграде, в ноябре сорок первого — апреле сорок второго и чудом каким-то выжил, крайне неохотно соглашаются рассказывать о том, что тогда видели п пережили. Но чтобы до такой степени!.. Ни в многочисленных выступлениях, статьях, документах, включая и особо секретные, даже в кругу семьи и друзей никто из руководителей никогда, насколько нам известно, не обмолвился о жертвах голода и обстрелов, не делал попыток раскрыть подлинный масштаб трагедии блокированного города. Черствостью это не объяснишь: большинство из них были нормальными людьми, способными к глубокому сопереживанию. Тогда чем? Муками совести, затаившимся чувством и личной вины за неимоверные страдания ленинградцев?.. Возможно. Еще более вероятно — въевшейся в плоть и кровь жесткой установкой показывать людям только светлые стороны бытия, одни лишь прелести сталинского «рая». Даже в самые трагедийные дни блокады Жданов требовал от руководителей всех рангов и уровней: «отвлечься», не обращать внимания на мрачное, «нести заряд бодрости и оптимизма...» Во время войны это, наверное, было и оправдано. А после нее?..

Впрочем, ни Сталин, ни все его окружение вообще не вспоминали ни о каких жертвах и погибших. Чего же мы хотели бы от Кузнецова? И не с тех ли времен осталось у нас недостойное цивилизованного общества небрежение к могилам павших, глубокая нравственная слепота...

Вот и речь Кузнецова на январском предвыборном митинге в Ленинграде — только восторженно-оптимистическая.

«Про нас говорят, что мы, ленинградцы,— большие патриоты своего города. Да, мы — патриоты, мы его любим и лелеем...» Ибо это город, где зародилось русское революционное движение, «отсюда берет свои истоки великая большевистская партия». Это город, «где была провозглашена Советская власть, город, с именем которого связана вся история социалистического государства, история возникновения Красной Армии, восстановления и роста народного хозяйства нашей страны. Это город, положивший начало расцвету и развитию отечественной культуры и науки в широком смысле этого слова,— город Ломоносова, Менделеева, Павлова, Попова, Суворова, Кутузова, Чернышевского, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Некрасова, Чайковского, Глинки, Репина и многих других корифеев мысли, а также ныне здравствующих ученых, писателей, техников, рабочих — замечательных людей, объединенных одним именем — ленинградцы.

Да разве такой город можно не любить? Как не любить свой город, в который с момента его основания не вступала нога врага! Краснознаменный, ордена Ленина город, сотни тысяч участников героической обороны которого носят, как знак мужества и беззаветной стойкости, медаль «За оборону Ленинграда», город, первым остановивший врага, выстоявший 29 месяцев осады и разгромивший гитлеровские полчища под своими стенами; город, слава которого затмила славу Трои!

Да разве можно не быть патриотом этого города! Да разве можно не гордиться им? И мы гордимся тем, что являемся ленинградцами, истинными патриотами нашей Советской страны. Мы обязаны с вами и впредь воспитывать всех жителей этого города в духе любви к нему, в духе любви к Родине, в духе пламенного животворного советского патриотизма.

Мы должны добиться такого положения, чтобы Ленинград щедро, как и раиыне, распространял науку и куль-туру по стране, чтобы о нем снова шла слава, как о кузнице кадров в самом широком смысле этого слова, чтобы на всю страну выходили из Ленинграда новые кадры людей науки, партийных и советских руководителей, чтобы мы и впредь растили замечательных ученых, музыкантов, врачей, учителей, архитекторов и т. д., чтобы Ленинград стал сокровищницей талантов. Это не легкая, а самая трудная и ответственная задача, которая стоит перед нами. Позвольте мне от имени Ленинградской партийной организации выразить уверенность, что в разрешении этой труднейшей задачи мы найдем поддержку у вас, трудящихся города Ленина.

Очень часто нас спрашивают: как это у вас, ленинградцев, все так хорошо получается?

Что можно ответить на это? Говоря обобщающе, можно ответить: да ведь народ-то у нас в Ленинграде очень хороший, поэтому так хорошо получается...

Во-вторых, у нас хорошо получается потому, что у нас замечательные кадры, актив у нас замечательный, замечательная интеллигенция.

Так будем же добиваться и впредь, чтобы у нас были самые лучшие кадры, самый лучший актив, самая лучшая интеллигенция!

В-третьих, у нас хорошо получается потому, что у нас закваска хорошая. Так будем и впредь поддерживать и развивать прекрасные традиции нашего города.

В-четвертых, у нас хорошо получается потому, что мы имеем славную боевую Ленинградскую партийную организацию, которую мы обязаны и впредь крепить и поднимать еще выше.

И самое главное, у нас хорошо получается потому, что о нас заботится, нам помогает великий Сталин... Скажем товарищу Сталину доброго здоровья и провозгласим: да здравствует товарищ Сталин!»

Кузнецов, как видим, не забыл и откричать положенное — хвалы и здравицы в честь «великого вождя всех народов», но, наверное, мало — до стандарта не дотянул. Заметивший промах своего воспитанника и выдвиженца Жданов его поправил — через месяц (25 февраля 1946 г.) Алексей Александрович произнес уже вполне шаблонное славословие Сталину. Поздно. «Крамольно»-востор-женная речь Кузнецова о Ленинграде и ленинградцах успела попасть в поле зрения политических соперников.

Пройдет всего несколько дней и, выступая в Ленинградском избирательном округе Москвы (7 февраля 1946 г.), Г. М. Маленков отзовется: «Товарищ Сталин учит нас тому, чтобы не жить заслугами прошлого, а глядеть вперед... Глубоко ошибается тот, кто думает, что можно жить заслугами прошлого и почить на лаврах достигнутых успехов. Мудрая история сдает таких людей в архив... У нас есть любители вспоминать свои прошлые заслуги. Забыв, что скромность украшает человека, они готовы без конца упиваться воспоминаниями об этих заслугах. И нет заботы у них, что работы кругом непочатый край...»

Сменивший Кузнецова на посту первого секретаря Ленинградского обкома и горкома партии Петр Сергеевич Попков сделает нужные выводы. При случае (сочинялся доклад по поводу какого-то юбилея) он скажет своему помощнику В. Ф. Шишкину: «Вы это... про победу Ленинграда... прорвал осаду и вырвался из осады... вычеркните»,—«Так ведь я у Жданова взял и у Кузнецова так было!»— изумился Виталий Федорович.— «Я не знаю, почему товарищ Жданов и Кузнецов так сказали, но Ленинграду помогала вся страна и прежде всего товарищ Сталин — так верно».

Порывшись в газетах и архивах, Шишкин и у Попкова мог бы найти нечто подобное... Через три года переведенные на юридический язык речи, высказывания А. А. Кузнецова, П. С. Попкова, других бывших ленинградских руководителей станут материалом политических обвинений — в «авангардизме», попытке оторвать Ленинград от страны, насадить свои кадры во все регионы для захвата власти и т. д. и т. п. Когда мы знакомились с приговором по их «делу», то никак не хмогли отделаться от впечатления, что фабула этого страшного документа буквально списана с выступления Алексея Александровича Кузнецова 16 января 1946 года.

Вскоре после этого вечера Кузнецов окончательно перебрался в Москву. Провожали его — до самой столицы!— второй секретарь Ленинградского горкома ВКП(б) Яков Федорович Капустин и второй секретарь обкома Иосиф Михайлович Турко. О чем они, вместе пережившие блокаду Ленинграда, всю ночь говорили, восстановить невозможно. Следственным материалам (а об этой беседе с пристрастием допрашивали не только самих участников, но и проводников, охрану, помощников...) верить ни на грош нельзя. У Турко же из памяти прорвалась лишь, похоже, так и не зарубцевавшаяся обида — не один он, надо сказать, сильно недоумевал: почему «первым», как теперь придумали, «лицом» в Ленинграде вместо Кузнецова назначили именно П. С. Попкова? «Типичное не то» — прозвала его с подачи Жданова, имевшего слабость к сомнительным определениям, сразу же становившимися кличками, не связанная узами личной дружбы и взаимоуважения руководящая элита. Как он может возглавлять такую организацию! Кузнецов миролюбиво оправдывался: «Любой из вас — и Турко, и Капустин — мог бы оказаться на этом посту, но товарищ Сталин назвал Попкова...» Турко на этих словах вздохнул, помолчал, потом добавил: «А позже, в Москве, он мне говорил, что Попкова выдвинул Жданов — пойди проверь...» А. А. Кузнецов, на беду его, был выдвиженцем Жданова.

ЖДАНОВ

О Жданове сейчас пишется и страшная правда, всплывшая еще на XX съезде партии и сразу же спрятанная под замок, и конъюнктурные домыслы.

Безусловная правда, что за Ждановым «образца 30-х годов» тянется длинный шлейф преступлений. Приведенная Н. С. Хрущевым на закрытом заседании XX съезда КПСС подписанная 25 сентября 1936 года Сталиным и Ждановым телеграмма в Политбюро («Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на четыре года...»)— отнюдь не случайный эпизод в биографии Жданова. За то, что количество коммунистов в Ленинградской парторганизации с 1934 года, когда Жданов стал здесь первым секретарем, уменьшилось к 1938 году с примерно 300 тысяч до 120 тысяч (абсолютное большинство исключенных из партии репрессировано¹²), он несет прямую ответственность как руководитель и вдохновитель расправ, непосредственный участник беззаконий. Жданов не только призывал сделать Ленинградскую организацию «передовой» по выкорчевыванию так называемых «врагов народа», давал многочисленные необоснованные санкции на аресты людей, но и лично допрашивал поставлявшихся ему следователями НКВД свидетелей и обвиняемых. (Что, впрочем, в те годы было в обычае и у Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова, других высших руководителей.)

В годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период Жданов, по нашим сведениям, стал гораздо осмотрительнее в применении карательных мер.

Несомненный авторитет в таких делах — бывший председатель военного трибунала Ленинградского военного округа, затем — Северного и Ленинградского фронтов генерал-майор юстиции в отставке Иван Фролович Иса-енков свидетельствовал: Жданов неоднократно рекомендовал ему (надо считать — приказывал, но он избегал приказных форм) «не увлекаться расстрелами». Крайние меры, наставлял он председателя трибунала фронта (а через него и многочисленные нижестоящие суды), применять лишь тогда, когда однотипные и серьезные преступления начинали становиться опасным явлением,— в предупредительных и воспитательных целях.

Сказанное как будто бы подверждают и тысячи жда-новских документов военной поры, прошедшие через руки одного из авторов (литератора). Однако с настораживающим исключением, убедительно показывающим, что Жданов и в те годы не отрешился от политики беззаконий — просто стал тщательнее скрывать преступления, лицемерить.

А эпизод этот — по архивным бумагам и рассказу И. Ф. Исаенкова — был таким. Осенью 1941 года действовавшее. в направлении Мги соединение Ленинградского фронта не выполнило боевую задачу. Были ли в этом виноваты командир и комиссар дивизии, а если и виноваты, то в какой степени,— сейчас с полной достоверностью определить невозможно. Известен результат: военный совет фронта предал их суду военного трибунала. Фронтовой прокурор М. Г. Грезов обвинил подсудимых в измене Родине и потребовал для них высшей меры наказания — расстрела.

— Мы, судьи,— рассказывал И. Ф. Исаенков,— тщательно разбирались со всеми обстоятельствами дела и нашли, что такого преступления, как измена Родине, в поступках этих людей не усматривается: были — халатность, еще что-то, но жизни их лишать не за что... Грезов отреагировал жалобой на «либерализм» трибунала в Военный совет. Жданов меня вызвал и начал с разноса. Но я ему сказал: «Андрей Александрович, вы ведь сами всегда инструктировали нас: судить только в строгом соответствии с законами. По закону, в действиях этих лиц «измены Родине» нет».— «У вас есть с собою Уголовный кодекс?» — «Есть...» Полистал, показал другим членам Военного совета: «Вы поступили правильно — в строгом соответствии с законом. И впредь поступать только так. А с ними,— прибавил загадочную фразу,—мы разберемся сами...»

Разрешение этой «загадки» лежит в Центральном архиве Министерства обороны — одностраничный документ «тройки» (прокурор, начальник политуправления и начальник особого отдела НКВД фронта): обвиняемые и сами признали, что фактически изменили Родине — «предлагаем расстрелять их во внесудебном порядке»...

Именно в силу выдающегося ждановского лицемерия многие, думается, знавшие его лично, упорно навязывали нам образ «исключительно мягкого» Жданова. В письмах, устных воспоминаниях нам приводили многочисленные примеры его чуткости, помощи в затруднительных жизненных ситуациях... К этому мы относимся с уважением: добро, от кого бы оно ни исходило, нравственный человек принимает с благодарностью. И совсем иные чувства вызывают попытки искусственно причернить (и без того, в целом, «черного») Жданова, «вычеркнуть» его из истории или «заменить» его в том, что мог и делал только он, кем-нибудь «посимпатичнее»—например, А. А. Кузнецовым.

Понятно, что особенно это относится к периоду с экстремальными условиями — к войне и блокаде. Глубокого и достаточно строгого научного анализа деятельности ленинградского руководства этого времени еще никто не сделал. Но и сейчас можно смело сказать, что именно Жданов был в его составе и самым авторитетным, и самым инициативным лидером. Даже с учетом его бесспорных преступлений объективный исследователь не может себе позволить «списать» в исторический хлам личный вклад Жданова в такие, скажем, меры по обороне Ленинграда, как создание Лужского оборонительного рубежа и непредусмотренных никакими планами дивизий народного ополчения, сыгравших важнейшую, если не решающую роль в судьбе города. Ни молодой командующий фронтом генерал М. М. Попов, ни иные члены военсовета, никто, кроме Жданова, не мог бы тогда убедить Сталина в крайней необходимости этих мер. И такие примеры можно множить. Менее известно об ошибках и провалах — а они были,— но это дело времени и степени развития гласности: в годы культа и «застоя» даже малейший интерес к анализу просчетов руководства, мягко говоря, не поощрялся.

Кое у кого проснулось острое любопытство к нравственной стороне поведения Жданова в блокаду. Пишут: не выезжал на фронт (из города-фронта, глубина тылового района которого была почти в два раза меньше, чем это положено по уставу даже общевойсковой армии), сибаритствовал («от недостатка движений начал полнеть»), сладко спал, пил, ел... Нам представляется, что сочинители подобного унижают обывательскими сплетнями не только и не столько персонажей своих анекдотов, сколько себя и, главное, потребителей такого низкопробного чтива.

Существовал общегосударственный порядок: в целях сохранения высших командных кадров (эта практика принята и в других странах) члены военных советов фронтов — не говоря уже о секретаре ЦК — без соответствующего приказа, разрешения не имели права выезжать к переднему краю ближе, чем управление дивизии. Исключения имелись, по в целом этому правилу следовали и командующие фронтами. В пунктах управлений армий и корпусов Жданов при необходимости бывал — в передней траншее ему и делать было нечего.

Работал он, как все в штабах и военном совете, обычно до пяти-шести утра (пока в далекой Москве не уходил отдыхать Верховный главнокомандующий и не спадало напряжение), в десять-одиннадцать дня возвращался в служебный кабинет.

Как питался? От голода, конечно, ни он, ни другие высокие ленинградские руководители не опухали. Но во второй декаде ноября 1941 года, вспоминала одна из двух дежурных официанток Военного совета фронта А. А. Страхова (Хомякова), вызвал и установил жестко фиксированную урезанную норму расхода продуктов для всех членов военсовета (командующему М. С. Хозину, себе, А. А. Кузнецову, Т. Ф. Штыкову, Н. В. Соловьеву): «Теперь будет так...»

Из ныне живущих А. А. Страхова, пожалуй, единственная, общавшаяся со Ждановым почти каждый день, начиная с 1934 года (она пришла в Смольный в 1931 году, еще в штат обслуги С. М. Кирова), рассказывала:

— Когда меня Андрею Александровичу представляли, спросил, как водится, как зовут. «Аня». — «А по отчеству?»—«Да зачем? Молодая я... Анна Александровна...» — «Вот так и будем — никаких Ань»... Ой, какой хороший, какой изумительный был дядька!— вырывается у Страховой.— Никогда, никаких претензий! Чуток гречневой каши, щи кислые, которые варил ему дядя Коля (Щенни-ков — персональный повар.— Авт.),— верх всякого удовольствия!..

А «блины из белой муки», которые, с трудом сохраняя горячими, в самую блокадную стынь возил ему откуда-то личный шофер Васильев?— спросит памятливый читатель, имея в виду замеченную многими публикацию в «Огоньке». А «свежие персики», доставлявшиеся на самолетах из Партизанского края?..

Да ведь прежде чем верить таким «свидетельствам», надо разобраться — был ли в тот год в наших партизанских краях (Псковщина, Новгородчина, ленинградские леса и болота) урожай на эти самые «персики»; позволяла ли бдительнейшая служба личной охраны члена Политбюро, секретаря ЦК разбалтывать совершенно случайным людям — что и для каких целей ему поставляется?.. Что же касается «блинов», то... А зачем их привозить откуда-то из города, если тут же, под боком, в Смольном, живет и трудится положенный всем персонам такого уровня личный повар, высокого, надо полагать, класса да еще и с помощниками?..

Можно не любить тех или иных исторических деятелей, допустимо их ненавидеть... Но распространять небылицы?..

Людям, действительно встречавшимся со Ждановым, он запомнился иным. Непритязательный, вежливый, улыбчивый, внимательный к окружавшим его делопроизводителям, личным телеграфисткам, медикам и другим малым мира сего (поздравлял с праздниками, днями рождений, оказывал нежданно-негаданно помощь в затруднительных ситуациях,— но обращаться к нему по собственной инициативе — строжайшее «табу»...), на обслугу, включая и мир искусств, многим деятелям которого он патронировал, посетителей и т. п. Жданов должен был и производил впечатлений, исключительно выгодно выделявшее его из всей, грубоватой в основном, среды ленинградских и иных руководителей. Правда, «среду», кроме, пожалуй, А. А. Кузнецова, все это мало облагораживало: они знали Жданова и иным — резким, гневливым, весьма опасным...

Есть тут, верно, и другая правда: преданность собственного его ближайшего окружения — и не выходившего из кабинета Жданова А. А. Кузнецова, и почему-то панически боявшегося «ленинградского вождя» Я. Ф. Капустина¹³, и заискивавшего перед ним (до небезобидных шуток со стороны товарищей) П. С. Попкова, других руководителей из этого слоя — обеспечивалась глубоким и вполне искренним к нему почтением. (Показательная деталь: в сугубо личной записной книжке второго секретаря обкома ВКП(б) Т. Ф. Штыкова находим: «Соловьев», «Кузнецов», «Микоян», «Косыгин»... Но обязательно: «тов. Сталин», «тов. Жданову» и т. п. В личном общении тоже никто из них не говорил просто «Жданов» — «Андрей Александрович», «товарищ Жданов»— повседневная формула.)

На чем держалось почтение? Ну, член Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б), первый секретарь горкома и обкома, председатель Совета Союза Верховного Совета и т. д. и т. п.— это понятно. Один из «ближайших соратников», блюдущий высшие интересы страны и всего социализма,— немаловажно. Не забывали практические заслуги — в разгроме зиновьевцев, подготовке действовавшего устава партии, курировании строительства большого флота, артиллерийского вооружения, танкового, руководстве обороной Ленинграда, шефстве над культурой и вообще всей идеологией, особенно обществоведением, исторической наукой...

— Андрей Александрович лично,— как о чем-то величайшем и вечном поведал мне со священным трепетом один из ветеранов,— лично внес в учебник «Краткий курс истории ВКП(б)» 1002 поправки. Два месяца сидел —1002 поправки!

— Самый образованный в партии! Человек высочайшей культуры! Второй Луначарский!.. Да не спорьте вы, раз не знаете! А я знаю — второй Луначарский! — это уже другой ветеран из ждановского окружения, бывший первый секретарь Ленинградских обкома и горкома ВЛКСМ, а ныне профессор, специалист по сопротивлению материалов Всеволод Ильич Чернецов (тоже, конечно, отсидевший по «ленинградскому делу»).

А ведь известно: А. А. Жданов, как почти все сталинское окружение, включая в центр круга и самого «гениального», никакого систематического образования не имел. Два курса Тверского сельхозинститута, кажется, не попали ни в одну из его биографий. Недостаток образования маскировался обширной, хотя и поверхностной, на-хватанностью. Незаурядная, очень динамичная память помогала прочно удерживать и, главное, мгновенно извлекать всевозможные сведения. В блокаду Жданов часто конфузил начальников различных служб (тыла, метеообеспечения и т. п.), вылавливая в их отчетах и справках различные ошибки. Соперничать с ним в памятливости и кругозоре никто в ленинградском руководстве не мог. Как и в фонтанировании идей. Хотя далеко не всегда собственных.

«Василий Павлович,— позволял он себе, стоя за спиной сидевшего у рояля композитора Соловьева-Седого,— а не лучше ли этот аккорд взять несколько иначе?..» — «Да-да, конечно, Андрей Александрович, как я этого не заметил!..» Хотя знал: музыкальная образованность Жданова — миф, умение играть на баяне не уравнивает с профессионалами. Деланное «восхищение» известного композитора (актера, конструктора, обществоведа...) производило, конечно, впечатление и на окружающих. Изворотливость и многовариантность в поведении, сложный комплекс подлинных и мнимых способностей, знаний, «заслуг» и, конечно же, «посты» резко выделяли Жданова из среды его совершенно обыкновенных соратников.

И еще, все держалось на вполне расчетливой таинственности, окружавшей, как и Сталина, фигуру ленинградского «вождя». Он не только в душу — в дом свой никого не пускал. Семь лет (и война, и блокада!) просуществовало в одном и том же составе сформированное им в 1938 году основное ядро ленинградских руководителей, а в приватной, внеслужебной обстановке они с ним не встречались.

— Один раз,— с трудом вспомнила жена второго секретаря обкома Антонина Александровна Штыкова,— после какого-то представления в театре сказал вдруг: «Поехали все ко мне...»

Для насквозь пропитанного политиканством Жданова такое отчужденное отношение к товарищам по работе не случайность. Тем более, что по характеру нелюдимым он не был и не замыкался в четырех стенах. Деятели литературы и искусства, например, постоянно обретались в его гостиной.

Помощников он себе подбирал исключительно преданных. И все равно боялся. Кого?

Знающие люди рассказывали, как во второй половине 30-х годов первый секретарь Ленинградских обкома и горкома ВКП(б), автор 1002 поправок к «Краткому курсу» и прочая и прочая, А. А. Жданов покорно ждал приглашавшегося в его театральную ложу начальника областного управления НКВД. Спектакль не начинали. А тот нарочно опаздывал каждый раз минут на десять...

Но вообще во взаимоотношениях Жданова и карательных органов, начиная где-то с конца 1938 года (когда Сталин сделал очередной «ход конем»—снял Ежова и расстрелял многих его подручных, взвалив на них ответственность за фальсификацию политических обвинений и массовые репрессии), еще предстоит разобраться. «Он стал нас избегать, подставляя вместо себя — пользуясь положением секретаря ЦК партии — Кузнецова, Штыкова и других,— вспоминали бывшие ответственные работники Ленинградского управления НКВД.— У нас, в УНКВД, мы его и не видели. Кузнецов бывал часто — чуть не каждый день заезжал за начальником управления Кубаткиным на обед». «Даже когда в блокаду Ку-баткин докладывал ему «компромат» на некоторых лиц из собственной ждановской обслуги,— рассказывал бывший заместитель начальника УНКВД по Ленинграду и области М. Н. Евстафьев,— Жданов никак не реагировал: распишется на информации — и все...»

Еще больше ленинградский «вождь» боялся «вождя всех трудящихся и всего прогрессивного человечества».

Когда Сталин звонил, Жданов — в пустом кабинете, один!— вставал и напряженнейше вслушивался в каждый звук, выходивший из трубки. А оттуда неслось, к примеру: «Андрей, говорят, ты себе лифт до третьего этажа завел... Ты пешком ходи лучше. А то у тебя пу-зо вырастет...»— «Хорошо, товарищ Сталин... Учту, товарищ Сталин...» А лифт этот скрипучий, говорят, с незапамятных времен не работал.

Патологический страх перед Сталиным, безоглядная, самоотреченная подчиненность ему, полнейшая бесхребетность и сделали из «мягкого по натуре» Жданова жестокого, равнодушного к судьбе своих жертв преступника.

И еще, конечно, неуемное честолюбие. Явно на честолюбии, предполагаем, черт попутал его вмешаться и натворить столько поразительно долгодействующих бед в литературе и искусстве. От природы живой, политиканством долгим вышколенный ум его диктовал быть скромнее (на показную деликатность клюнули многие восхищавшиеся им и помогавшие громить культуру деятели), но ограниченность ума толкала к совершенно безосновательным амбициям. Ни в одном из выступлений этого претендента на роль властителя дум и «второго Луначарского» не обнаруживается следов его знакомства с мировой или хотя бы отечественной эстетической мыслью. Некомпетентность он ловко прикрывал звонкой фразой, самоуверенными дилетантскими суждениями о произведениях и течениях в литературе и искусстве.

Как Жданов готовил свои идеологические акции?

Александр Николаевич Кузнецов, самое доверенное его лицо и бессменный помощник, допускал иногда «утечку информации» — загадочно улыбаясь, сообщал узкому кругу: «А вы знаете, чем сейчас занят Андрей Александрович?.. Он нацелен на серьезную перестройку в нашей музыкальной культуре... Вот уже вторую.неделю сидит и прослушивает пластинки — с классикой, народной, эстрадной музыкой...» Это — основной «материальный» базис. Подстраховочный — мнения крутившихся вокруг него деятелей. Принцип—«понятность» того или иного произведения «народу» (то есть самому Жданову). Он никогда не мог взять в толк, что лозунг «Искусство для народа!» означает не приспособление этого самого искусства к самым примитивным, неразвитым вкусам, а, напротив, такое воспитание масс, которое поднимало бы любого человека до понимания вершин прекрасного.

Во многих других делах — политике, экономике, в военно-оперативных вопросах — Жданов умел быть осмотрительным. Но хор восхвалителей блокировал сдерживающие центры. С годами претензии А. А. Жданова на интеллектуальную исключительность стали приобретать тревожный оттенок.

Анализировавшие печально знаменитую философскую дискуссию но книге Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии» (июнь 1947 г.), нам кажется, зря не придали значения пассажам выступавшего с докладом Жданова, касавшихся... физики. «Современная буржуазная наука снабжает поповщину, фидеизм,— бодро говорил там Жданов,— новой аргументацией, которую необходимо беспощадно разоблачать». И, не зная ни предмета, ни языков (на абсолютное владение естественными науками явно претендовал теперь сын Жданова — Юрий, занявший высокий пост заведующего отделом науки ЦК), решился на конкретные примеры. Взялся «разоблачать» «учение английского астронома Эддингтона о физических константах мира, которое прямехонько приводит к пифагорийской мистике чисел», последователей Эйнштейна, которые «договариваются до конечности мира, до ограниченности его во времени и пространстве», астронома Милна, «„подсчитавшего", что мир создан два миллиарда лет тому назад, выводы, ведущие к „свободе воли" у электрона, к попыткам изобразить материю только лишь как некоторую совокупность волн и к прочей чертовщине...»

Подхваченные неразборчивыми отечественными борзописцами острокритические взгляды «второго лица в ВКП(б)» на физику наделали много шума в научной среде мира, нанесли огромный ущерб престижу советской науки. Явно встревоженный президент нашей Академии наук С. И. Вавилов рискнул на коротенькую, намекающую реплику: «Нередко „борьба" с ошибочной и враждебной нам идеологией в области науки сводится к отрицательным эпитетам в разной степени без разбора ошибочных доводов и без их убедительного опровержения. Не следует забывать, что в очень многих случаях авторы этих ошибок — выдающиеся ученые, заслуги которых в конкретном естествознании несомненны и очень велики».

На предостережение ученого никто и внимания не обратил. Идеологическая атмосфера в стране продолжала накаляться. И отражала она не столько действительное противоборство научных школ, сколько невидимую с поверхности схватку «вождей» за власть.

По времени беспрецедентная «борьба» с «проникновением к нам буржуазной идеологии» началась несколько раньше — с принятого 14 августа 1946 года постановления ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда" и „Ленинград"». Инициаторами этой истории называют Сталина и Жданова. Причиной — их «одномерное, плоскостное, авторитарное восприятие мира» или что-либо в этом роде. Однако в россыпи фактов попадаются гранулы и несколько иной окраски. Похоже, что кроме Сталина и Жданова там был кто-то третий, ускользнувший от нашего пытливого взгляда.

Ну зачем Жданову столь крупный скандал вокруг партийной организации и культурного социума, которые он лично — одиннадцать лет!— формовал и пестовал? Для чего ему избиение созданного им же кадрового корпуса, на который он опирался, из которого (именно в это время!) широко черпал своих выдвиженцев на ключевые посты в центре и регионах? Разве же не страдал и его политический авторитет, если в документе было записано: «Ленинградский горком ВКП(б) проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства журналами... Более того, зная отношение партии к Зощенко и его «творчеству», Ленинградский горком (тт. Капустин и Широков), не имея на то права, утвердил решением Горкома от 26.VI с. г. новый состав редколлегии журнала «Звезда», в который был введен и Зощенко. Тем самым Ленинградский горком допустил грубую политическую ошибку» (курсив наш.—Лег.).

Наконец, почему в фокусе травли большой группы ленинградских литераторов оказались именно Анна Ахматова (нет свидетельств, что Жданов когда-либо интересовался поэзией или хотя что-нибудь понимал в ней) и особенно Михаил Зощенко? Неужели к нему и вправду было некое негативное отношение ни больше ни меньше как партии, не исключая из нее, естественно, и Ленинградскую парторганизацию?

Говорят, первое, что, примчавшись на следующий же день после принятия постановления в Ленинград, спросил Жданов: «Что вы тут носились с этим Зощенко?» Второй секретарь обкома И. М. Турко, как он рассказывал, ответил: «Андрей Александрович, так я по вашей же рекомендации его и начитался — из вашей же библиотеки брал!» Меньше всего в идеологическом отступлении от «позиции партии» можно было бы заподозрить А. А. Кузнецова. А дочь его Галина Алексеевна на расспросы о литературных пристрастиях отца назвала Чехова и... Зощенко.

«Зощенко?!» — «Да. Зощенко,— с вызовом подчеркнула она.— Я это хорошо помню, и значит, это не просто так».

Второй секретарь горкома Я. Ф. Капустин нарвался в этой истории на выговор от ЦК (жене сказал, что Сталин, вызвав его, пригрозил ссылкой),— соответствующая выписка до сих пор хранится в личном деле давно расстрелянного Якова Федоровича, а к ней какой-то доброхот приложил всю исчирканную красным карандашом вырезку газетной статьи с ругательствами и в адрес «Звезды», и «Ленинграда», и самого Капустина. Но он тоже, как все по рекомендации Жданова, с удовольствием читал и цитировал Зощенко...

...Оказалось, что во время войны сатирические произведения Михаила Зощенко в пропагандистских целях обильно цитировал... Геббельс. Год спустя после Победы, когда и имя-то этого гитлеровского прихвостня должно было быть забыто, кто-то не поленился — перевел сборник речей фашистского министра пропаганды на русский язык и с соответствующими подчеркиваниями подсунул Сталину.

Участники обсуждения журналов «Звезда» и «Ленинград» в Москве, в ЦК ВКП(б), помнят, что и Жданов там метался, пытался смягчить, «подрессорить» наиболее жесткие формулировки проекта постановления. Но где-то там, за кулисами, проиграл и быстро переметнулся на позиции грубого ошельмования литераторов, философов, композиторов, театральных деятелей и т. д.— откровенно выслуживался перед Сталиным «на ниве» идеологии.

Еще крупнее он проиграл в вакханалии, связанной с «учением» и именем «народного академика» Т. Д. Лысенко.

Как А. А. Жданов, никогда вроде бы не претендовавший еще и на роль аграрника и, тем более, знатока биологии, ввязался и в эту научно-политическую игру — объяснить пока с достоверностью трудно. Отчасти тут возможно влияние молодого претенциозного биохимика Юрия Жданова и, не исключено, практиков по управлению народным хозяйством, лучше других понимавших, что многолетние авантюры Лысенко ничего, кроме вреда, колхозам и совхозам принести не могут. Еще в 1945 году жда-новский выдвиженец кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) и первый заместитель председателя СНК СССР Н. А. Вознесенский в содружестве с другим кандидатом в члены Политбюро из ждановского же круга А. С. Щербаковым инспирировали критическую публикацию академика А. Р. Жебрака по Лысенко даже в американском журнале «Сайнс» («Наука»).

На февральском (1947 г.) «аграрном» Пленуме ЦК ВКП(б) отношение к «народному академику» и его «школе» было прохладным, скептическим. (Надо ли говорить, что и доброжелатели его — Молотов, Маленков, Хрущев и другие — не сочли нужным публично проявить своего участия.) 24 — 25 марта 1947 года на созванном Ленинградским обкомом партии совещании работников сельскохозяйственной науки ни Т. Д. Лысенко, ни его «мичуринскую науку» даже не упомянули. Тем более загадочно появление 6 марта, сразу же после Пленума ЦК, именно в «Ленинградской правде» (!) скандальнейшей и грубейшей — даже по меркам того времени — статьи главного идеолога лысенковщины И. Презента «Борьба идеологий в биологической науке» с откровенным политическим доносом на научных противников «народного академика». Странно это еще и потому, что в Москве в это время Жданов-младший — нет сомнения, что при полном отцовском благословении — начал подготовку к прямой атаке на лысенковскую «биологию» на уровне ЦК партии. Возглавляемый им Отдел науки и учебных заведений получил обширнейшие материалы с доказательствами как несостоятельности «учения», так и огромного от него урона аграрному сектору страны.

Трудно сказать, почему Ждановы избрали такую сверхосторожную форму демарша, как, по существу, лекция Ю. А. Жданова перед съехавшимися в Москву на очередные учебные сборы партийными пропагандистами. Они эту важную политическую игру проиграли. После шумного, но короткого положительного резонанса Юрию Жданову пришлось униженно каяться в опубликованном в «Правде» «личном» письме «вождю народов», потом перед специально созданной комиссией секретаря ЦК М. А. Суслова — ссылаться на молодость, неопытность...

Говорят, что, спасая себя и сына, «второй человек в ВКП(б)» А. А. Жданов рискнул выступить с критикой Лысенко непосредственно перед снова начавшим благоволить к нему Сталиным. И Сталин будто бы ответил примерно так: «...товарищ Лысенко сейчас делает важное для страны дело, и если он даже увлекается, обещая повысить урожайность пшеницы в целом по стране в 5 раз, а добьется увеличения только на 50 процентов, то и этого для страны будет вполне достаточно. Поэтому надо, подождать и посмотреть, что из этого получится».

Может быть, и так. Но нельзя не заметить, что Юрия Жданова заставили каяться не столько за содержание его выступления, сколько за то, что оно не было «должным

образом» санкционировано. Сталин никому не прощал не-регламентированной самостоятельности, Ждановы же неосмотрительно несколько автономизировались и попали под тяжелое подозрение верховного владыки.

Если когда-нибудь будет написана подлинно научная политическая биография А. А. Жданова (а необходимость в этом, конечно, есть), то точкой в ней, возможно, станет не его физическая смерть, а участие в конфронта-ционном процессе с Югославией. Известно, что затеял его в августе 1947 года и довел до разрыва отношений лично Сталин. Ясно также, что, начиная эту акцию, он вовсе не ставил себе целью исторгнуть СФРЮ из социалистического, как тогда говорили, лагеря, а хотел лишь «приструнить» ее политическое руководство, сделать его полностью послушным. Нет сомнения и в том, что себя он в провале своей великодержавной затеи винить не собирался. «Кем-то другим» в той ситуации должен был стать А. А. Жданов, отвечавший в Секретариате ЦК за международные связи партии. К лету 1948 года положение Жданова и близких к нему деятелей в сталинской иерархии стало особенно уязвимым для его политических соперников. Зато, как «в противовес», усилилось влияние восстановленного в правах секретаря ЦР1 Г. М. Маленкова: Сталин стал теперь ему доверять подписывать важные бумаги от имени Центрального Комитета.

Готовил ли Жданов себе «базу» на случай кончины Сталина и дележа власти? Наверное, как и все они, готовил, хотя, убежден, ни с кем, даже с А. А. Кузнецовым, и намеком такими планами не делился. Их выдают объективные реальности.

Вряд ли Маленков, Берия, Каганович и некоторые другие с восторгом приняли решение Сталина ввести в Оргбюро ЦК и назначить секретарем по кадрам воспитанника и ближайшего сотрудника Жданова А. А. Кузнецова, да еще с распространением его компетенции на юстицию, МВД, МГБ и т. п. Похоже, что и Берия воспрепятствовать этому не мог, поскольку с середины января сорок шестого года от руководства наркоматом внутренних дел был освобожден «ввиду перегруженности его другой центральной работой»: ему поручили святая святых из всех послевоенных забот Сталина (да и страны — будем объективны) — атомный проект.

Стал кандидатом, а потом и членом Политбюро, первым заместителем Председателя Совета Министров СССР

ждановский выдвиженец Н. А. Вознесенский, членом Президиума Верховного Совета СССР — П. С. Попков, первым заместителем председателя Совмина РСФСР — бывший секретарь ЛГК ВКП(б) и зампред Ленсовета М. В. Басов. Уехала на работу в ЦК ВКП(б) секретарь Куйбышевского райкома партии Ленинграда Т. В. За-кржевская, ушли в ЦК и на «центральную работу» редактор «Ленправды» Н. Д. Шумилов и II. Н. Кубаткин — начальник Ленинградского управления МГБ...

Многих ленинградцев направили в 1944 —1945 годах в формировавшиеся тогда органы руководства Псковской и Новгородской областей.

Первым секретарем Ярославского обкома выдвинули второго секретаря ЛОК ВКП(б) И. М. Турко, Крымского — Н. В. Соловьева, председателя Леноблисиолкома. К руководству Эстонской и Мурманской парторганизаций пришли бывшие секретари Ленгоркома Г. Т. Кедров и А. Д. Вербиций...

Короче, выступая 22 декабря 1948 года с докладом на X областной и VIII городской объединенной Ленинградской партийной конференции, П. С. Попков с гордостью проинформировал: за два года Ленинградская партийная организация выдвинула на руководящую работу 12 тысяч человек, «в том числе 800— за пределы области»...

Жданов к тому же всегда помнил и потихонечку «продвигал» и тех, кто работал с ним еще до 1934 года в Нижегородской (Горьковской) партийной организации. Оттуда «пошли в рост» член Оргбюро ЦК ВКП(б), председатель Совмина РСФСР М. И. Родионов, начальник Главного политического управления Советской Армии и ВМФ И. В. Шикин и многие другие.

Именно ждановских выдвиженцев и тех, кто сотрудничал уже с этими выдвиженцами, и разыскивали потом по всей стране заплечных дел мастера...

Жданов умер 31 августа 1948 года в 3 часа 55 минут дня. Внезапно. Еще накануне почти ежедневно звонивший к нему на дачу под Валдаем И. М. Турко услышал от Александра Николаевича Кузнецова: «Сегодня хорошо. Врачи разрешили читать, острит...» А через сутки, вспомнил Турко, звонит Маленков: «Умер Жданов. Возьмите с собою двух-трех передовых рабочих, еще кого надо для представительства и выезжайте на похороны».

Случаев резкого улучшения состояния больного в канун смерти медицина знает сколько угодно. Официально его кончина объяснялась так: «Страдал болезнью высокого кровяного давления, осложнившейся тяжелым атеросклерозом, особенно в сосудах, питающих сердце. В последние годы у него были частые приступы грудной жабы, а затем появились припадки сердечной астмы. Смерть последовала от паралича болезненно измененного сердца при явлениях острого отека легких». Ему было 52 года.

Абсолютно не ставя под сомнение приведенное заключение, я не считаю себя вправе проигнорировать странную встречу, состоявшуюся у меня в 1959-м либо в 1961 году — я был там дважды — с каким-то хозяйственным работником знаменитого санатория в Старой Руссе, пришедшим за советом, как ему восстановиться в партии. Рассказал: в 1948 году, незадолго до смерти Жданова, к нему, работавшему, если автору не изменяет память, в исполкоме, пришла с валдайской ждановской дачи какая-то женщина и под большим секретом сообщила, что секретаря ЦК, по ее убеждению, «сознательно морят». Собеседник ее на свой страх и риск позвонил в Москву и лишь потом сообразил, чем это может кончиться для него лично: в ту же ночь, бросив службу и дом, укатил в какую-то глухомань, затаился. Теперь вот, после XX съезда КПСС, вернулся, просит восстановить в партии, а его не восстанавливают...

Сейчас мы знаем, что политические авантюристы средств не разбирали, в банде Берии — Абакумова, да и совсем в узком кругу самого Сталина, было достаточно «специалистов» по тайному умерщвлению политических конкурентов. И следовательно, при всей хлипкости версии о насильственном устранении Жданова (о ней и в те годы вовсю шептались в обществе), сообщенное автору в Старой Руссе не может быть отброшено просто так.

Случайно ли, нет (трудно отделаться от впечатления, что далеко не случайно), но явно по предложению организатора похорон Маленкова сопровождать тело покойного из Валдая направили члена Политбюро ЦК ВКП(б), заместителя Председателя Совета Министров СССР Н. А. Вознесенского и секретаря ЦК А. А. Кузнецова.

«Вот тут,— признавалась Г. А. Кузнецова,— как мне кажется, что-то и случилось. Я не знаю — что, не вспоминаю ни одной подозрительной детали, но что-то случилось».

Случиться могло что угодно: подслушанный «свитой» разговор, распри вокруг личных бумаг усопшего — зачем-то ведь ездил в Валдай вместе с Кузнецовым и Вознесенским и ближайший помощник («верный оруженосец», иронически аттестовал его Н. С. Хрущев) Сталина заведующий особым сектором ЦК А. Н. Поскребышев, бывший то ли фельдшер, то ли медбрат, ставший членом ЦК ВКП(б) и председателем Комиссии законодательных предположений Верховного Совета СССР.

Однако прощание организовали по высшей категории.

«Верный ученик и соратник великого Сталина, товарищ Жданов с пламенной энергией боролся за дело коммунизма, никогда не щадил своих сил и здоровья... Горячую любовь партии и всех трудящихся он заслужил своей беззаветной преданностью делу Ленина — Сталина, своей глубокой принципиальностью, не допускающей какое-либо отклонение от генеральной линии партии...

Выполняя волю партии, А. А. Жданов со свойственной ему большевистской страстностью воодушевляет и мобилизует Ленинградскую партийную организацию на разгром и выкорчевывание троцкистско-зиновьевских двурушников и предателей, еще теснее сплачивает ленинградских большевиков вокруг ЦК ВКП(б) и товарища Сталина».

(Товарищ Сталин тоже подписывает славословие в свой адрес. Тогда это уже никого не удивляло и не шокировало — люди постарше помнят, что он ничуть не стеснялся лично призывать: «Вперед под знаменем Сталина» и даже заканчивать свое выступление «шуткой»: «Ну и, как говорится — да здравствует товарищ Сталин!»)

Странно, но ленинградские руководители выпиравшую из всех выступлений тех дней главную «заслугу» Жданова — в «разгроме и окончательном выкорчевывании троц-кистско-зиновьевских и иных двурушников» — как-то забыли. Несколько дней спустя спохватившийся П. С. Попков попытается поправить дело — с силой подчеркнет роль Жданова в «выкорчевывании» этих самых «врагов народа, презренных наймитов международного империализма». Но оплошку заметят и доведут до того, «кому следует», а через год подсунут партийным дознавателям, раскручивавшим «ленинградское дело».

Для непосвященных в интриги дравшихся за власть «вождей» этот эпизод несомненно утонул в мощном хоре заупокойных фальшивых дифирамбов главному сталинскому идеологу. Какое-то время — очень, между прочим, короткое — газеты заполонились статьями о его выдающемся вкладе в марксистскую теорию, воспоминаниями о «блестящих» докладах по вопросам литературы, искусства, философии... «С великой убеждающей силой товарищ Жданов дал нам урок правильного партийного подхода к решению идеологических вопросов, призвал высоко держать знамя марксистско-ленинской науки и социалистической культуры»,— не заботясь о доказательствах, привычно писали тщательно отобранные в отделах пропаганды «представители общественности». Не упустили, как в войну «он твердой рукой осуществлял веления товарища Сталина». Не забыли «заслуг» перед мировым коммунистическим движением — участия в организованном Сталиным скоропалительном и грубом разрыве с руководством Союза коммунистов Югославии, дорого обошедшемся не только нашей стране, но и всему коммунистическому движению на планете...

Погребли тело Жданова у Кремлевской стены. В последний момент — гроб опущен, могильщики взялись за лопаты — произошла какая-то неприятная пауза: Сталин вдруг вышел вперед и молча, словно завороженный, надолго застыл у разверзшейся ямы. Потом взял ком земли. Подержал, будто взвешивая. Наконец — тут-тук. Резко повернулся, надел фуражку и, ни на кого не глядя, ушел.

Ленинградские газеты еще несколько дней оплакивали бывшего своего «вождя». А в стране, в руководстве вроде как сразу же и забыли, что был такой «ближайший соратник». Постановление Совета Министров СССР «Об увековечении памяти Андрея Александровича Жданова» появилось лишь 23 октября — почти через два месяца — и... практически не реализовывалось. Ни памятников «в Москве и Ленинграде», ни издания (в 1949—1951 гг.) «трудов» Жданова, ни порученной Институту Маркса — Энгельса — Ленина книжки с его официальной биографией... Одни многочисленные переименования городов, районов, улиц, заводов, но это дело по сталинским временам нехитрое и одномоментное¹⁴.

...Галина Алексеевна Кузнецова припомнила:

— В конце сорок восьмого папу привезли однажды от Сталина таким, каким я его никогда больше не видела. На следующий день он нам объявил, что его назначают секретарем Приморского крайкома партии.

— Вы не ошиблись — может быть, в сорок девятом?..

Она на минуточку задумалась:.

— Нет. Это было вскоре после смерти Андрея Александровича. Папа, дома по крайней мере, реагировал на возможность такого назначения очень спокойно. Он еще припомнил тогда знаменитое ленинское, что, хотя и далекий тот край, «да нашенский». У нас появилось много литературы по Дальнему Востоку, и все мы, особенно папа, с увлечением ее читали.

«У нас, в Управлении кадров ЦК партии, где Кузнецов, как вы знаете, был начальником,— свидетельствовал бывший сотрудник этого управления Н. Д. Христофоров,— о предстоящем назначении Алексея Александровича в Приморский крайком говорили между собою, как о деле решенном».

История наша сделала, однако, неожиданный зигзаг...

«ГОСУДАРСТВЕННЫЕ» ИНТРИГИ

22 декабря 1948 года в 17 часов в Большом зале Таврического дворца открылась Ленинградская X областная и VIII городская объединенная конференция ВКП(б). «Со времени нашей предыдущей партийной конференции,— сказал выступавший с докладом первый секретарь Ленинградских обкома и горкома партии Петр Сергеевич Попков,— прошло больше восьми лет...» Чем же, по мнению составителей доклада, были заполнены эти поистине великие годы?.. «На всех исторических этапах,— отвечал Попков,— Ленинградская партийная организация шла в авангарде трудящихся Ленинграда и Ленинградской области, являясь надежным оплотом Ленинско-Сталинского Центрального Комитета нашей партии, неизменно проявляя свою безграничную преданность нашему великому и любимому товарищу Сталину...»

«Преданность...» «Сплоченность .вокруг...» Снова — «преданность...», « великий», «мудрый», «любимый», руководящий и вдохновляющий... Чуть ни каждые две минуты доклада — Сталин. Под «аплодисменты», «бурные аплодисменты», «бурные продолжительные аплодисменты...»

Вспоминали и ленинградских «вождей»: «Ленинград выстоял и победил потому (!), что непосредственным организатором, вдохновителем и руководителем беспримерной борьбы трудящихся Ленинграда и воинов Ленинградского фронта был выдающийся, горячо любимый всеми ленинградцами... (и т. д. и т. п.— Авт.) Андрей Александрович Жданов. Его ближайшим помощником был руководитель ленинградских большевиков Алексей Александрович Кузнецов, вложивший в дело победы немало своей кипучей энергии и организаторского таланта...» Другие ораторы славили и самого Попкова, который, как теперь оказывалось, был не просто председателем горисполкома, а уже третьим в партийной иерархии «вдохновителем и организатором» ленинградцев.

А почти три с половиной миллиона убитых, погибших от голода и болезней, израненных, искалеченных, заплативших за победу под Ленинградом не частью «энергии и таланта», а жизнью и кровью своей?.. Их на этой конференции даже не помянули. Никто...

25 декабря конференция приступила к выборам руководящих органов новых составов обкома и горкома. К концу дня председатель счетной комиссии А. Я. Тихонов, выдвинутый незадолго до\этого с секретарства в Кировском райкоме ВКП(б) на заведование отделом тяжелой промышленности горкома, объявил результаты голосования.

— Все прежние руководители оказались избранными «единодушно и единогласно»,— рассказывал делегат конференции от Выборгского района, тогдашний помощник П. С. Попкова, а ныне историк партии, профессор Виталий Федорович Шишкин.— Один лишь Николаев (секретарь горкома партии.— Авт.) получил сколько-то «против». Я еще, помню, посмотрел на него — он весь краской покрылся...

А через несколько дней в ЦК ВКП(б) поступило письмо:

«На Ленинградской X областной и VIII городской партийной конференции я был членом счетной комиссии, и мы, все 35 человек, видели, что фамилии Попкова, Капустина и Бадаева (второго секретаря обкома.—Авт.) были во многих бюллетенях вычеркнуты. Однако председатель счетной комиссии тов. Тихонов объявил на этой конференции о том, что эти лица прошли единогласно, обманув таким образом свыше тысячи делегатов. Очевидно, такой же обман на районных партийных конференциях и в первичных партийных организациях, когда объявляют о единогласном избрании секретарей. Неужели это с ведома Центрального Комитета, как пытался дать нам понять тов. Тихонов? Как это стало возможным в Ленинско-Ста-линской большевистской партии?

Боясь репрессий — не подписываюсь».

У тех, кто искал только случая, чтобы разделаться наконец с многочисленной «ждановской командой», появился желательный повод к разбирательствам и интригам. Председателя счетной комиссии Тихонова вызвали в Москву, к секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову. За ним последовали еще несколько ответственных работников Ленинградской партийной организации.

Атмосфера, по-видимому, сгущалась довольно быстро. 24 января, к примеру, в ЦК ВКП(б) с отчетом «О состоянии и мерах улучшения партийного просвещения в Ярославской партийной организации» выступал первый секретарь Ярославского обкома И. М. Турко: «Вся Ярославская область следит сегодня за отчетом своей партийной организации...» В перерыве не утерпел — спросил хвастливо и по старой дружбе у А. А. Кузнецова: «Ну как, Леша? Хорошо?..» — «Хорошо-то, может, оно и хорошо, да не всем понравилось...»—мрачновато отозвался Кузнецов.

— Он уже, видно, догадывался, что нас арестуют,— со вздохом заметил, вспоминая этот эпизод, Иосиф Михайлович.

Когда в Москву вызвали П. С. Попкова, там уже была создана и работала специальная комиссия ЦК по «ленинградскому делу». Ее материалами мы не располагаем, но по целому ряду косвенных данных можем утверждать, что, во-первых, серьезная опасность для ленинградских руководителей стала вызревать где-то не позже середины января и, во-вторых, почти сразу же после конференции на них стали подбирать компрометирующий материал не только в связи с подтасовкой результатов выборов, но и по другим вопросам. В частности, из-за проходившей с 10 по 20 января 1949 года в Ленинграде во Дворце культуры имени С. М. Кирова Всероссийской оптовой ярмарки, «незаконно превращенной» во Всесоюзную.

«Все дело в ярмарке,— доверительно сказал как-то Петр Сергеевич Попков своему помощнику. И добавил: — А в действительности — гораздо глубже...»

Когда начались традиционные для Ленинграда юбилейные мероприятия — годовщины прорыва и снятия блокады,— исчезают вдруг ставшие в последние два года уже привычными славословия в адрес «замечательного организатора ленинградских большевиков в годы войны» П. С. Попкова. Отнюдь не чуждый честолюбия, он явно сам распорядился «не поднимать» его так, как это было еще совсем недавно. Объяснение напрашивается только одно: Попков уже знал, что находится «в зоне серьезной критики», организуемой могучими силами.

Самое страшное обвинение — создание разветвленной антипартийной группы — многоопытный Маленков, очевидно, сумел сохранить до поры в тайне: приберег для разбирательства в присутствии самого Сталина. Не стал бы иначе секретарь Ленинградского горкома по пропаганде Н. Д. Синцов по-прежнему выпячивать факт посылки «в различные районы страны лучших политических и хозяйственных работников» (Ленинградская правда. 1949. 26 января).

Последние аккорды прелюдии к широкомасштабному «ленинградскому делу» прозвучали уже на заседании Политбюро ЦК ВКП(б)—15 февраля 1949 года. Разбиралось там, конечно, не только «анонимное письмо» о иод-тасовке голосов или нелепая история с «незаконной ярмаркой»— это всего лишь зацепки. В распоряжении Маленкова и его комиссии, а тем более самого Сталина, и без того была масса всяческой информации, доставлявшейся по многочисленным явным и тайным каналам обо всех и обо всем. Во всех регионах, в каждом учреждении, на предприятиях, в организациях сидели тысячи официальных и неофициальных соглядатаев и осведомителей — партконтроля и информации, госконтроля, ведомственного контроля, спецслужб...

Солидный взнос в копилку «ленинградского дела» внес, например, служивший тогда начальником Ленинградского управления МГБ, член бюро Ленинградского горкома генерал-лейтенант Д. Г. Родионов. Его прислали сюда летом 1946 года из Москвы, из аппарата Министерства государственной безопасности, на замену прослужившему в Ленинграде всю войну и выдвинутому «на центральную работу», на повышение, генералу П. Н. Ку-баткину.

— Родионов,— рассказывал один из его бывших заместителей Михаил Нилович Евстафьев,— с самого начала обратил внимание на всякие неприятные моменты в ленинградском руководстве, особенно во взаимоотношениях Попкова и второго секретаря горкома Капустина: «Зачем связали людей, не живущих дружно?..» Мы к этому притерпелись и особой беды не усматривали. А он — мне: «Как быть? Я должен об этом информировать...» (Струнка такая аппаратная: чуть что—«сигнализировать».) Ну так информируйте, говорю. «А если это станет известно в Ленинграде?..» Но тем не менее информацию давал систематически: несколько сот информаций послал за три года — в том числе и о непорядках в ленинградском руководстве. И не только нашему министру Абакумову. Помню, я был вместе с ним в Москве в командировке. В гостинице он вдруг достал из портфеля объемистую —30—40 машинописных страниц — докладную и протянул мне из нее два или три листочка: «Прочтите». Это касалось Кубаткина Петра Николаевича — всякие отрицательные моменты в его характере и поведении... Мне не понравилось: не очень-то я был с этим согласен, тем более что ссылки там были на разговоры со мною и еще одним заместителем — Якушевым. «А куда пойдет доклад?» — спрашиваю.— «Доклад пойдет Иосифу Виссарионовичу Сталину».-—«С согласия министерства?..»— «Нет, я представлю его сам». Вот так. Кубаткин когда-то работал с Абакумовым в одном отделении, так Родионов, очевидно, боялся, что министр прикроет бывшего товарища¹⁵.

— И все же,— повернул Михаил Нилович тему,— нет худа без добра: я считаю, что именно эта информационная активность Родионова во время «ленинградского дела» спасла и наш аппарат, и его самого — нас только разогнали, но никого не расстреляли и даже не посадили...

.:.Так что Сталин и без сообщений Маленкова знал всю подноготную будущих жертв своего очередного кровавого произвола.

Важны, однако, не только факты, но — акценты, идеи — обобщающие элементы дела. Маленков и стремился показать, что проколы с голосованием, ярмаркой и т. п.— это не просто случаи. «Система», целенаправленные и сознательные действия не разрозненных функционеров, а «группы». Почему — сказать трудно, но идея очередного внутрипартийного «заговора» явно заинтересовала и Сталина. Поэтому и в принятом 15 февраля 1949 года постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) товарища Кузнецова А. А и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М. И. и Попкова П. С.» главное не обвинение в организации «незаконной» Всесоюзной оптовой ярмарки, что якобы привело к разбазариванию государственных товарных фондов и к неоправданным затратам государственных средств на организацию ярмарки, а нечто совсем иное.

«Политбюро ЦК ВКП(б),— записано в постановлении,— считает, что отмеченные выше противогосударственные действия явились следствием того, что у тт. Кузнецова, Родионова, Попкова имеется нездоровый, небольшевистский уклон, выражающийся в демагогическом заигрывании с Ленинградской организацией, в охаивании ЦК ВКП(б), который якобы не помогает Ленинградской организации, в попытках представить себя в качестве особых защитников интересов Ленинграда, в попытках создать средостение¹⁶ между ЦК ВКП(б) и Ленинградской организацией и отдалить таким образом Ленинградскую организацию от ЦК ВКП(б).

В связи с этим следует отметить, что т. Попков, являясь первым секретарем Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), не старается обеспечить связь Ленинградской партийной организации с ЦК ВКП(б), не информирует ЦК партии о положении дел в Ленинграде и, вместо того, чтобы вносить вопросы и предложения непосредственно в ЦК ВКП(б), встает на путь обхода ЦК партии, на путь сомнительных закулисных, а иногда и рваческих комбинаций, проводимых через различных самозваных «шефов» Ленинграда вроде тт. Кузнецова, Родионова и других.

В этом свете следует рассматривать ставшее только теперь известным ЦК ВКП(б) от т. Вознесенского предложение «шефствовать» над Ленинградом, с которым обратился в 1948 году т. Попков к т. Вознесенскому Н. А., а также неправильное поведение т. Попкова, когда он связи Ленинградской партийной организации с ЦК ВКП(б) пытается подменить личными связями с так называемым «шефом» т. Кузнецовым А. А.

Политбюро ЦК ВКП(б) считает, что такие непартийные методы должны быть пресечены в корне, ибо они являются выражением антипартийной групповщины, сеют недоверие в отношениях между Лепобкомом и ЦК ВКП(б) и способны привести к отрыву Ленинградской организации от партии, от ЦК ВКП(б).

ЦК ВКП(б) напоминает, что Зиновьев, когда он пытался превратить Ленинградскую организацию в опору своей антиленинской фракции, прибегал к таким же антипартийным методам заигрывания с Ленинградской организацией, охаивания Центрального Комитета ВКП(б), якобы не заботящегося о нуждах Ленинграда, отрыва Ленинградской организации от ЦК ВКП(б) и противопоставления Ленинградской организации партии и ее Центральному Комитету».

Постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) М. И. Родионов, А. А. Кузнецов и П. С. Попков были сняты с занимаемых постов, и им были объявлены партийные взыскания — выговор*.

В Ленинграде о процитированной выше части постановления Политбюро не догадывались (первыми Москва сориентировала руководителей Ленинградского управления МГБ, но они молчали)— никакого особого беспокойства в связи с вызовом своего первого секретаря в ЦК партии не испытывали. Реакцию Я. Ф. Капустина на известие о снятии Попкова с должности можно даже назвать беспечной. «Кого на твое место?»—деловито спросил он, не замечая потрясения товарища. Отрезвел лишь тогда, когда услышал, что на этом же заседании сняли со всех постов членов Оргбюро ЦК секретаря Центрального Комитета А. А. Кузнецова и Председателя Совета Министров РСФСР М. И. Родионова.

И все равно — что собственно произошло?.. Мухлеж с итогами голосования на конференции? Проверка показала: против П. С. Попкова было подано четыре голоса, второго секретаря обкома Г. Ф. Бадаева — два, против председателя Ленгорисполкома П. Г. Лазутина — два. Больше всех против Я. Ф. Капустина — пятнадцать. Но ведь это же — более чем из тысячи делегатов. Мизер. И так ли уж виноваты в этом сами руководители?..

— Попков вдруг спросил меня, — вспомнил его бывший помощник В. Ф. Шишкин:—«Слушай, ты не знаешь — что там произошло с выборами на конференции?..» Знал бы — разве же стал бы спрашивать?.. Он потом клялся нам (своему персональному аппарату), что не знал он ничего об этой выходке Тихонова. И я ему верю. Во-первых, он был все-таки очень осмотрительным — трусоват для такого дела. Во-вторых, ну что такое — четыре голоса «против» из тысячи? Да один он и сам мог подать — из «большевистской скромности», и недовольные, обиженные чем-то всегда могут быть. И с глаз он наших почти не исчезал—«первому» в такой обстановке трудно укрыться. Ну а те? Что же, Тихонов пойдет докладывать: «Мы ради вашего престижа обманули конференцию, сфальшивили...»? Нет, не верю я, что он знал. Никому из них не было никакого смысла идти на такой риск...

Почему, кто и как толкнул председателя счетной комиссии на нелепую авантюру?.. Бывшие работники аппарата убеждены, что это не личная его инициатива. Но это предположение. Исключенный из партии, потом арестованный, отсидевший, освобожденный А. Я. Тихонов много лет проработает в дальнейшем на одном из ленинградских заводов (дойдя, между прочим, до поста директора — ни в хрущевские, ни тем более в «застойные» времена о «незаметных» виновниках «ленинградского дела» не вспоминали) и унесет свою тайну в могилу.

Не чувствовали ленинградские руководители за собой никакой вины и в связи с организацией в Ленинграде Всероссийской оптовой ярмарки. Что из того, что она — за счет прибывших на нее представителей Казахстана, Грузии, Прибалтийских республик, Украины, Белоруссии и т. д.— превратилась фактически во «всесоюзную»?..

Соответствующие права имелись у союзных министерств и ведомств. Они и были главными распорядителями этого мероприятия. А инициатором — сам... Г. М. Маленков, заместитель Председателя Совета Министров СССР. 14 октября 1948 года Бюро Совмина СССР, обсуждая — под председательством Маленкова — отчет Министерства торговли страны и Центросоюза, узнало о наличии у них большого количества (на пять миллиардов рублей) залежалых, не находящих сбыта, товаров и поручило соответствующим ведомствам разрешить эту проблему. 11 ноября сам же Г. М. Маленков подписал постановление Бюро Совмина СССР «О мероприятиях по улучшению торговли»: «Организовать в ноябре — декабре 1948 года межобластные оптовые ярмарки, на которых произвести распродажу излишних товаров, разрешить свободный вывоз из одной области в другую купленных на ярмарке промышленных товаров»*.

Никаких ограничений для союзных, автономных республик, национальных округов, краев, областей, как видим, в этом постановлении центрального правительства не содержится: цель-то единственная — активизировать торговлю в стране.

Министерство торговли СССР (!) «спустило», как водится, должные команды вниз — министерствам торговли союзных республик, в том числе и РСФСР. В соответствии с этим правительство Российской Федерации издало 6 декабря 1948 года свое распоряжение —«О проведении в 1949 г. в г. Ленинграде Всероссийской оптовой ярмарки» :

«1. Разрешить Министерству торговли РСФСР (т. Макарову) провести в г. Ленинграде с 10 по 20 января 1949 г. Всероссийскую оптовую ярмарку.

2. Установить, что все расходы по проведению ярмарки покрываются за счет платы за услуги, взимаемой ярмарочным комитетом в равных долях с покупателя и продавца товара, в размере 0,05% от суммы заключаемых на ярмарке сделок...

5. Обязать... (идет длинный перечень ведомств.—Авт.) представить на ярмарку товары в широком ассортименте производства республиканской, местной промышленности и кооперации...» и т. д.

И вот, наконец, единственный пункт, прямо обращенный к ленинградским руководителям:

«7. Обязать Ленинградский горисполком (т. Лазутина) оказать Министерству торговли РСФСР практическую помощь в организации и проведении Всероссийской оптовой ярмарки»¹⁷.

«Помощь в организации»—чего же тут криминального?.. Тем более, заметим, до этого межобластные оптовые ярмарки прошли в Ростове-на-Дону, Свердловске, Новосибирске, других городах страны. Да и в Ленинграде она — не первая: меньшего масштаба, но по сути такая же была проведена еще в 1946 году.

Был ли от ярмарки, собравшей около двух тысяч представителей государственной и кооперативной промышленности, торговли и предоставившей им товары почти на десять миллиардов рублей (заключено семь тысяч договоров и торговых сделок; только ленинградские универмаги «Пассаж» и «Кировский» приобрели товаров на 18 и 6 миллионов рублей), какой-либо «ущерб»?.. Никто этого, по меньшей мере, не доказал. И кажется, даже и не пытался доказать. Г. М. Маленкову нужен был только повод для расправы с политическими соперниками. И он его нашел в том, что участие в этой «Всероссийской» ярмарке представителей других республик формально не было нигде оговорено (но и не запрещено!). Когда 13 января 1949 года Председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов доложил Маленкову о ходе ярмарки и об активном коммерческом интересе к ней со стороны торговых организаций союзных республик, он написал на этом сообщении другим заместителям Председателя Совмина СССР:

«Берия Л. П., Вознесенскому Н. А., Микояну А. И. и Крутикову А. Д.

Прошу Вас ознакомиться с запиской тов. Родионова. Считаю, что такого рода мероприятия должны проводиться с разрешения Совета Министров»*.

Об «ущербе» и речи нет! Раздувая — в целях дискредитации ждановских выдвиженцев — историю с ярмаркой, Г. М. Маленков ловко играл на самой чувствительной струне сталинского руководства — патологической подозрительности тирана к любым проявлениям самостоятельности и инициативы «кадров».

РОКОВОЙ ПЛЕНУМ

21 февраля 1949 года в Ленинград специальным поездом прибыл член Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б), заместитель Председателя Совета Министров СССР Г. М. Маленков. Рассказывают, что, отринув гостеприимные предложения ленинградцев поселиться в одной из резиденций, он выбрал для жительства персональный служебный вагон. Сопровождали его член Оргбюро ЦК ВКП(б) В. М. Андрианов, заведующий отделом ЦК партии Б. Н. Черноусов и его заместитель Л. Ф. Ильичев, небольшая группа работников аппарата ЦК, какие-то сотрудники МГБ.

Следуя указаниям Маленкова, ленинградские руководители спешно созвали на объединенное заседание членов двух бюро — Ленинградских областного и городского комитетов партии. Длилось оно около девяти часов, и что там происходило — в деталях неизвестно: выступления и перепалки не стенографировались. Просочилось лишь, что почти три часа ушло на то, чтобы «уломать» — признать «ошибки», занять «принципиальную» гюзи-цию — Я. Ф. Капустина, второго секретаря горкома партии.

На следующий день, 22 февраля 1949 года, на 12 часов дня в Лепном зале Смольного назначался внеочередной объединенный пленум Ленинградских обкома и горкома ВКП(б). О том, что там будет обсуждаться, членов этих выборных органов не предуведомляли, о событиях минувшей недели большинство из них (даже первые секретари райкомов партии!) не имели ни малейшего представления.

Полной неожиданностью оказалось появление в президиуме — да еще и в сопровождении двух генералов госбезопасности — секретаря ЦК Маленкова; необычным — что заседание объединенного пленума открыл не первый секретарь обкома и горкома П. С. Попков, молча присевший у края стола, а второй секретарь обкома Г. Ф. Бадаев, что Я. Ф. Капустин и некоторые другие высшие ленинградские руководители не прошли, как всегда, вот уже десять лет подряд, в президиум, а затерялись среди всех, в зале...

С сообщением о постановлении Политбюро ЦК партии от 15 февраля 1949 года «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) товарища Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М. И. и Попкова П. С.» выступил Г. М. Маленков.

Записи этого его — говорят, достаточно длительного — сообщения не найдено. Были предположения, что оно не стенографировалось. Но многие участники того пленума отвергают эту версию. (На одном из собраний репрессированных по «ленинградскому делу» бывший член горкома М. X. Сорока горячился: «Да как же не стенографировалось?! Помните?— это к товарищам по судьбе.— Слева от президиума, за маленьким столиком, черненькая такая сидела стенографисточка... Прекрасно помню: она с первого же слова начала строчить». Товарищи его поддержали.) Надежнее памяти — зафиксированный факт. Промежуточные выступления и реплики Маленкова по ходу прений в стенограмму того пленума попали. Следовательно, какой-либо общей «команды»—не записывать говорившееся членом Политбюро — не было. Очевидно, что сам Маленков или сотрудники его личного аппарата стенографическую запись погромной речи сразу же изъяли (сразу — иначе бы в сброшюрованной стенограмме оказались пропуски). Почему? Не потому ли, что уже тогда Маленков прекрасно осознавал преступный характер затеянного им «ленинградского дела»? И уже тогда прятал его «концы».

Касавшаяся ленинградских руководителей часть постановления Политбюро от 15 февраля читателю уже известна. Помимо записанного в этом документе (гласно не отмененного и до сих пор!), Маленков, по воспоминаниям участников пленума, особенно «давил» на «групповую» связь ленинградских руководителей с теми их представителями, которые оказались на высоких должностях в Москве, на то, что во многих своих делах они пытались решать вопросы в обход ЦК и Правительства, «обособить» Ленинград и его партийную организацию. («По примеру Зиновьева» — несколько раз повторенная и намеренно подчеркнутая эта страшная аналогия резанула и запомнилась буквально всем, кто оказался тогда в Лепном зале Смольного.)

Кто-то донес, что П. С. Попков (собеседники его неизвестны) в обычных, житейских разговорах со «встречными и поперечными» «агитировал» за создание, по образцу других союзных республик, Коммунистической партии России — будто бы даже и со «штаб-квартирой» в Ленинграде, за перевод в город на Неве правительства РСФСР. (До сего времени бродят выпущенные тогда из маленковского окружения слухи: якобы представители каких-то республиканских министерств уже и здания себе успели подобрать в нашем городе. Но никто ни одной фамилии «представителя» назвать нам не смог.) И хотя ничего особо крамольного, запрещенного Уставом ВКП(б) и ее Программой в обсуждении такого рода идей никогда не было, Маленков грубой демагогией и из этого плел удавку для ленинградских руководителей.

Со смаком обсасывались, рассказывают, и «конкретные факты». В частности, неоднократные сетования Попкова на экономические трудности, недостаточную помощь центра ленинградской промышленности и городскому хозяйству — например, с использованием производственных мощностей Череповецкого металлургического комбината, месторождений полезных ископаемых в районе Старой Руссы... Г. М. Маленков подавал это как сознательное «очернение» ЦК и Правительства. Признаки «обособления» и сознательного — все по тому же «примеру Зиновьева»— противопоставления Ленинградской парторганизации ЦК «обнаружил», выпячивал он и в уже известной нам истории со Всероссийской оптовой ярмаркой.

Но главное—«группа». Маленков без тени сомнения уверял ошарашенных членов горкома и обкома партии, что «антипартийная группа» у них была, и требовал, чтобы в своих критических и самокритичных выступлениях они ее сами же «вскрыли» и «разоблачили», обещал, что никто, кроме этой «малочисленной группы», наказан не будет.

Трудно теперь, спустя годы, как-то однозначно объяснить — почему, несмотря на откровенно интриганский характер всех действий Г. М. Маленкова, участники этого рокового пленума — все до одного!— все же пошли по указанному им направлению в обсуждении проблем, имевшихся, как и всюду, в делах Ленинградской партийной организации. Несомненно, сработал эффект тогдашнего понимания принципа демократического централизма, полная и даже безотчетная, слепая вера в непогрешимость «вождей» и принимаемых ими решений: само Политбюро, жутко сказать — Сталин!— вынесли вердикт по проступкам Кузнецова, Родионова и Попкова,— кто же позволит себе, даже мысленно, усомниться в его мудрости и абсолютной правильности?.. Действовал и инстинкт самосохранения: расчетливое упоминание о «второй зиновь-евщине», как звук бича в руке опытного пастуха, могло остановить тогда и самого смелого. Да и были ли в том, Лепном, зале, способные ощущать личную, внутреннюю потребность стать на защиту партийного товарища?.. Одно из самых страшных и долгодействующих преступлений Сталина и его ближайшего окружения перед партией, думается нам, заключается в том, что они развеяли сам дух личного партийного товарищества, о сохранении которого так заботились большевики-ленинцы, заместили его атмосферой взаимной подозрительности и холодной, официальной отчужденности.

А что касается конкретной ситуации, то разве же у Попкова, Капустина и других «первых руководителей» не было ошибок и недостатков? Да сколько угодно! На них, не отдавая себе отчета в том, что это не обычная, а инспирированная критика, что трагические последствия ее уже кем-то спланированы, и сосредоточили свои выступления участники пленума. Тон речей (в стенограмме их двадцать восемь) — резко разоблачающий.

М. А. Вознесенская (первый секретарь Куйбышевского райкома партии; по «ленинградскому делу» арестована и расстреляна). «...У меня не накопилось личных наблюдений и личных впечатлений от бесед и от личного общения с тт. Попковым и Капустиным, ибо этих личных общений было крайне мало. У нас не практиковался в организации такой метод, как личная беседа с секретарем по вопросам партийной и производственной деятельности, по важнейшим вопросам работы, а главным образом все сводилось к совещаниям, заседаниям, накачкам. Поэтому я не имею возможности сообщить объединенному пленуму какие-нибудь новые, яркие факты. Но тем не менее считаю нужным поставить несколько вопросов, частично уже высказанных, о порочном стиле руководства, о порочном стиле работы тт. Попкова, Капустина и некоторых других работников горкома партии.

Я считаю, порочность прежде всего заключается в том, что у нас очень слабо изучаются кадры на практической работе — по их деловым и политическим качествам. И при выдвижении работников, и при оценке их деятельности зачастую исходили отнюдь не из этих принципов, указанных нам Центральным Комитетом партии... Как многие из нас оценивали деятельность т. Тихонова (проштрафившийся председатель счетной комиссии.— Авт.)? Как большого говоруна, который без записи может говорить большое время на любую тему, как человека, который может красиво выступать. Все его выступления всегда отличались большой поверхностностью, непродуманностью, неубедительностью, а тем не менее, этот человек оказался (для нас совершенно неожиданно) выдвинутым в аппарат городского комитета...»

И. И. Егоренков (директор завода «Большевик», потом арестован и посажен в тюрьму). «...Принцип подхалимства имел решающее значение при подборе кадров»¹⁸.

П. И. Левин (секретарь Ленинградского ГК ВКП(б); по «ленинградскому делу» расстрелян). «...Сначала все принципиальные вопросы решались в кругу трех-четы-рех человек — Попкова, Капустина, Лазутина, Бадаева, а потом эти решенные вопросы в ряде случаев доводились до нашего сведения, а во многом — не доводились» .

И. Д. Дмитриев (председатель Леноблисполкома; арестован, осужден на длительный срок лишения свободы). «...Осуждая... антипартийные действия т. Попкова, я как член бюро областного комитета партии также должен чувствовать свою вину в том, что не сумел заметить и должным образом оценить, поставить перед областным комитетом и перед Центральным Комитетом партии вопрос об антипартийных действиях Попкова.

В чем причина этих антипартийных действий? Почему встало на неправильный путь руководство Ленинградской партийной организации, товарищ Попков?..

...Мне хочется отметить еще одну сторону, крайне отрицательную для нашей Ленинградской партийной организации. У нас в городе Ленинграде (этому в меньшей мере подвержена область) слишком развито чувство бахвальства. Уж слишком часто мы на всякого рода собраниях, митингах и заседаниях употребляем слова «мы — ленинградцы», «город-герой» и т. д. Мы слишком часто слышим об этом, и такие неоднократные заявления не только не пресекались тт. Попковым и Капустиным, а даже поощрялись. Это привело к тому, что и вождизм у нас появился. И, видимо, Тихонов, делая такое грязное преступление перед нашей областной и городской партийной организацией, тоже заразился мыслью, что как же таких вождей, как Попкова и Капустина, мы можем зачитать в протоколе как не получивших единогласных выборов в состав областного и городского комитетов партии? С этим бахвальством и вождизмом надо покончить...»

...Особо, конечно, ожидали выступлений П. С. Попкова и Я. Ф. Капустина.

Петр Сергеевич Попков сказал:

«Товарищи, решение Центрального Комитета нашей большевистской партии, о котором вам доложил товарищ Маленков,— об антипартийном поведении члена Центрального Комитета Кузнецова и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) Родионова и Попкова — я считаю совершенно правильным, большевистским, сталинским решением, направленным на ограждение нашей большевистской партии от всякой групповщины. Это решение направлено на приближение к ЦК ВКП(б) Ленинградской организации, на сохранение единства нашей большевистской партии.

Я считаю, что это решение Центрального Комитета партии поможет Ленинградской партийной организации вскрыть все подлинные причины, породившие антипартийное поведение — как меня, так и товарища Кузнецова... Я считаю, что не в меньшей степени антипартийное поведение выразилось на протяжении всего периода времени и со стороны товарища Капустина. Не в меньшей, если не в большей степени, чем у Попкова.

И последнее в этой части. Я должен сказать, товарищ Маленков, что антипартийное поведение касается главным образом меня и Капустина, но оно не касается ленинградского актива. Ленинградский актив, товарищ Маленков, в этом отношении совершенно чист, и я со всей ответственностью заявляю о том, что Ленинградская партийная организация сплочена вокруг Центрального Комитета партии едино, монолитно, и здесь никакого сомнения нет. И если бы раньше узнала Ленинградская партийная организация о том, что Попков проявил антипартийное поведение, Попков давно не был бы секретарем Ленинградской партийной организации.

[Теперь] по существу отдельных фактов, о которых говорил товарищ Маленков и которые записаны в решении Центрального Комитета нашей партии.

Насчет ярмарки. Я должен здесь признать и доложить пленуму, что на комиссии и на Политбюро Центрального Комитета партии я вел себя неправильно, вел себя формально. По каким причинам? Мне предъявили на комиссии обвинение в том, что я сговорился с Кузнецовым, с Родионовым и с Макаровым (министр торговли РСФСР.— Авт.) об организации ярмарки. Я это отрицал. [Но] это формальная сторона. Я действительно переговоров не вел, я это и сейчас утверждаю,— вел переговоры товарищ Лазутин (председатель Ленгорисполкома.— Авт.) за спиной городского комитета партии. Но это не делает мне чести...

Я виноват в чем? 28 декабря от товарища Капустина я узнал (он согласовывал со мною повестку дня бюро ГК... и просил включить в повестку дня бюро вопрос — информацию Министерства торговли РСФСР) о подготовке Всероссийской ярмарки в Ленинграде. Я товарища Капустина спросил — что это за ярмарка? Он говорит: «Есть решение Совета Министров РСФСР о проведении оптовой ярмарки в Ленинграде. Министр здесь, сегодня у меня был, и я решил поставить на бюро ГК информацию министра — как идет подготовка к ярмарке». Товарищу Капустину я высказал: «Непонятно — почему на окраину, в Ленинград, тащат всех на эту ярмарку?..» Он говорит: «Не знаю — почему, но решение есть, министр здесь, ярмарка скоро начнется, есть предложение послушать». Я дал согласие слушать. Как на бюро было... я не знаю — я в это время был болен гриппом. [Но], когда мне товарищ Капустин сообщил, что есть решение о ярмарке, я, во-первых, проявил политическую и партийную близорукость в том, что не позвонил в Центральный Комитет партии — не узнал, согласовано ли это решение с Центральным Комитетом партии. Это моя первая ошибка. Второе. У меня было сомнение в целесообразности проведения ярмарки в Ленинграде. Я это сомнение не высказал Центральному Комитету партии. Чего было проще: снять трубку, позвонить и сказать, товарищ Маленков, что у меня есть такое сомнение. И вопрос был бы ясен: ЦК сразу бы мне сказал.

И, наконец, третий момент. 10 января я, Капустин и Лазутин поехали на открытие ярмарки. Из выступления при открытии ярмарки министра торговли РСФСР Макарова мы услышали о том, что на ярмарку приглашены и союзные республики. Открытие было кратким и, когда мы пошли по ярмарке, то воочию убедились, что на ярмарке есть самостоятельный стенд Украинской республики... Белорусской... Грузинской... Казахской... Карело-Финской... Прибалтийских республик, то есть видно было, что ярмарка уже не всероссийская, а всесоюзная. И я, увидев это, проявил и здесь партийную и политическую близорукость — не доложил Центральному Комитету. Тем самым я согласился с организацией ярмарки в Ленинграде в обход союзного правительства, в обход Центрального Комитета партии и тем самым встал на [путь] антипартийных, антигосударственных действий по вопросу организации ярмарки. Решение Политбюро правильно формулирует и характеризует мои действия в этом отношении, как антипартийные, антигосударственные.

Следующий вопрос. Политбюро ЦК считает, что отмеченные выше противогосударстенные действия явились следствием того, что у Кузнецова, Родионова и Попкова имеется нездоровый, небольшевистский уклон, выражающийся в демагогическом заигрывании с Ленинградской организацией, в охаивании ЦК ВКП(б), который якобы не помогает Ленинградской организации, в попытках представить себя в качестве особых защитников интересов Ленинграда, в попытках создания средостения между ЦК ВКП(б) и Ленинградской организацией и отделить, таким образом, Ленинградскую организацию от ЦК ВКП(б).

Правильно ли это утверждение? Полностью правильное. Разрешите коротенько на этом пункте остановиться. [Только] я, товарищ Бадаев, в 15 минут не уложусь...

Г. Ф. Бадаев. Дать еще?,.

Голоса с мест. Дать.

П. С. Попков. В чем проявились действия нездорового, непартийного уклона, заигрывания с Ленинградской организацией и охаивания ЦК ВКП(б)? Я взял [сюда]... свою речь, которую произнес 3 февраля сего года на совещании по строительству Череповецкого завода. В заключение [этой речи] я хотел подчеркнуть большое, жизненно необходимое для Ленинграда значение создания надежной топливно-энергетической базы. [Но] к выступлению не подготовился, и вот послушайте, что я наболтал: «Металлургический завод, который строится нами по указанию товарища Сталина, нужен нам, как воздух. Почему? Вы знаете, что мы взяли обязательство выполнить пятилетку в четыре года. Ленинградцы выступили с этим лозунгом, вся страна подхватила, но нас с марта прошлого года правительство на полном скаку осадило назад...» И так далее.

Что это такое? Это прямое выступление против решений ЦК партии. Здесь демагогия и прямое заигрывание. Выходит, мы, ленинградцы, такие хорошие, а вот нас ЦК и правительство взяли и осадили, а мы, мол, такие люди, что можем дать больше, чем нам разрешают. Это прямая апелляция против решения ЦК. Для меня это теперь ясно.

Вчера меня на бюро товарищ Николаев (секретарь ЛГК ВКП(б).— Авт.) спрашивал: в чем выразилось мое выступление против ЦК? Вот в чем и выразилось. Вы, товарищ Николаев, на том совещании (по Череповецкому заводу) сидели вот за этим столом и не сказали, что я выступил неправильно. Значит, и у вас партийная бдительность тоже не очень сильна.

Дальше... Я неоднократно говорил — причем, говорил здесь, в Ленинграде, в присутствии Бадаева, Капустина, Николаев слышал и другие; говорил это в приемной, когда был в ЦК (но не со Ждановым, а в приемной Жданова), говорил и в приемной Кузнецова... о РКП. Обсуждая этот вопрос, я сказал такую штуку: «Как только РКП создадут— легче будет ЦК ВКП(б): ЦК ВКП(б) руководить будет не каждым обкомом, а уже через ЦК РКП». С другой стороны, я заявил, что, когда создадут ЦК РКП, тогда у русского народа будут партийные защитники. Это уже явно антипартийное заявление. Что же выходит? Попков хочет защитить русский народ, а ЦК ВКП(б), товарищ Сталин не защищают его? Это явно антипартийное заявление.

Мне товарищ Сталин на Политбюро показал, куда это ведет и что это значит. Но ведь когда я говорил это в присутствии ответственных товарищей, меня никто не поправил по этому вопросу...

Третий момент...— это попытка создать средостение между ЦК ВКП(б) и Ленинградской организацией и отделить Ленинградскую организацию от ЦК ВКП(б). Как здесь обстояло дело? Дело обстояло таким порядком, что абсолютное большинство вопросов, которые шли из городского и областного комитетов партии... они шли [в ЦК] через Кузнецова. Меньше было поставлено вопросов через Жданова, больше — через Кузнецова. Причем — я вчера на бюро заявил и сегодня на пленуме заявляю,— что я считал такую постановку правильной, когда ставил вопросы через секретаря ЦК ВКП(б) товарища Кузнецова. Я видел стремление Кузнецова руководить Ленинградской организацией, но я не понимал, что этим он отделяет Ленинградскую организацию от ЦК ВКП(б). Я знал, что Кузнецов честолюбив, и его стремление руководить Ленинградской организацией я объяснял его честолюбием — властолюбием.

Вот некоторые факты. Мне товарищ Кузнецов однажды позвонил и с возмущением накричал на меня (я за один крик должен был поставить в известность Центральный Комитет партии): «Что вы строите дорогу в Терий-оки (ныне Зеленогорск.— Авт.)—для того, чтобы вам легче было ездить на дачу?!» Я сказал [ему]: создается курортная зона, нужна дорога — есть решение сессии [Ленсовета] и горкома партии. «Это вы все придумали. Такие вопросы нужно согласовывать с ЦК — вы не имеете права самостоятельно решать такие вопросы...»

Теперь я понимаю, что, требуя согласования таких вопросов с ЦК, под ЦК он разумел себя.

Приезжает Вербицкий (секретарь ЛГК ВКП(б).— Авт.) из ЦК и говорит: «Я был у Алексея Александровича Кузнецова, который спрашивал меня, на каком основании вы хотите снять трамвайное движение с проспекта Энгельса?..» ...А мне товарищ Сталин однажды указал, что нужно всемерно развивать в Ленинграде безрельсовый транспорт, который имеет большую перспективу...

Вербицкий тогда заявил: такие вопросы Кузнецов требует согласовывать с ним...

Кузнецов мне предложил: «Будете готовиться к пленуму, привезите резолюцию предварительно — мы [ее] вам здесь поправим, у нас аппарат большой».

В этом я видел только честолюбие и властолюбие Кузнецова, что он хочет руководить Ленинградом — через меня, через Капустина. Но в этих требованиях и действиях Кузнецова я не разглядел и не понял, что стал на антипартийный путь отделения Ленинградской организации от ЦК ВКП(б)'.

Но в правильности действий Кузнецова я сомневался. Будучи в Москве, я зашел к Андрею Александровичу Жданову и рассказал ему об этом. Андрей Александрович разъяснил мне: Кузнецов так действовать не имеет права. «Почему,— сказал,— я таких претензий не имею? А ведь, кажется, я больше прав имею на Ленинград, чем Кузнецов,— тем не менее, я к вам таких претензий не предъявляю». Я говорю: «Как быть?» — «Вы поменьше советуйтесь с Кузнецовым, чаще докладывайте о работе мне, а я буду докладывать Политбюро».

Этот разговор с товарищем Ждановым был примерно в конце 1947 года. Я перестал Кузнецова информировать, перестал с ним советоваться. Так, видите, на меня нажим пошел. Через кого? Через Капустина, через Вербицкого — кто из отделов ехал [в Москву], заходили к Кузнецову,— он всех принимал, и все восхищались, как он любит Ленинград, каждой мелочью интересуется. И обязательно получали какие-нибудь указания. Ведь так же это было? Было так.

Я заходил к Андрею Александровичу — перед тем, как ему пойти в отпуск после проведения [заседания] Информбюро по Югославии. Меня товарищ Жданов спросил: «Чем, товарищ Попков, объяснить, что на вас озлился Кузнецов?..» Тем, говорю, что вы мне посоветовали: я перестал его информировать. «Нет, посмотрите,— здесь что-то большее». Хорошо, говорю, пригляжусь. Но я так и не понял...

И вот случилось горе для партии — Андрей Александрович Жданов умер, В скором времени... я был в Москве... в том числе был у товарища Вознесенского. И вот товарищу Вознесенскому я и предложил взять шефство, не видя в этом [того], что становлюсь на антипартийную линию. Почему? Когда Жданов стал работать в ЦК ВКП(б)... Жданова звали «шефом». Когда Кузнецов уехал в Москву, и Жданова, и Кузнецова — обоих звали «шефами»... У одного министра шеф Берия, у другого министра шеф Вознесенский, у третьего — Сабуров... Неправильно вчера на бюро говорили товарищи, что не знали шефов, что шефов выдумал Попков... Все вы знали: о шефах в открытую говорили, и никто не считал это зазорным.

Голоса с мест. Правильно, правильно...

П. С. Попков. Когда я был на приеме у товарища Вознесенского, сказал ему: основной шеф ушел от нас, ушел из партии. Я хотел бы, товарищ Вознесенский, чтобы вы, как член Политбюро, взяли шефство над Ленинградом. Он меня очень резко сразу оборвал: «Это неправильно. Что вы выдумали — какие «шефы»? У нас, в партии, так не водится».

Я извинился перед товарищем Вознесенским. Но после этого отказа Вознесенского я переключился обратно на Кузнецова. Мне этого и не хотелось, но переключился полностью на Кузнецова. И я должен сказать сегодня на пленуме обкома и горкома: когда обсуждали этот вопрос на Политбюро и товарищ Сталин формулировал это как групповщину, я стал на формальную точку зрения. Я заявил там примерно так — товарищ Маленков может подтвердить,— что я не состоял ни в какой группе, я не знаю такой группы. [Но] это, конечно, товарищи,— формальная сторона. Я понимал так: раз группа организована, значит, она собирается, должна давать директивы. Такой группы не было. [Но] я не понял существа — к чему это дело ведет... Сейчас я совершенно четко себе представляю, что это была самая настоящая групповщина. Потому что я равнялся на Кузнецова, Капустин равнялся на Кузнецова. А Центральный Комитет обходили, в Центральном Комитете вопросы не ставили — действовали только через Кузнецова, и Кузнецов стал стеной между Центральным Комитетом партии и Ленинградской партийной организацией. Это факт, и отказываться от этого я не могу. Это есть антипартийная линия, и правильно ее Политбюро ЦК квалифицировало как антипартийную линию...

Откуда произошли тенденции отрыва, отгораживания Ленинградской партийной организации от ЦК ВКП(б), как они получились?

Они получились по следующим причинам, я вам рассказывал: Кузнецов хотел руководить Ленинградом. Кто [его] поддерживал? Вот обстановка, которая была, когда я пришел: Турко (до сентября '1946 года второй секретарь обкома ВКП(б).— Авт.), Капустин... меня обходили — считали, что я партийной работы не знаю. Я это знал, что они меня обходят. Они приходили ко мне и докладывали: «Алексей Александрович сказал», «Алексей Александрович так рекомендует»... Не говоря мне, они советовались с Алексеем Александровичем, а потом мне только докладывали. И я, поскольку секретарь Центрального Комитета дает указания, соглашался. Это зародилось с самого начала и пошло до самого конца. У меня была робкая попытка вырваться из этого дела, но кончилась она окончательным закабалением... Вместо того чтобы ориентироваться на Центральный Комитет, я ориентировался на Кузнецова. Знали об этом члены бюро — Бадаев, Левин, Николаев и другие. Знали, товарищи,— вчера они неправильно выступали: они все это дело знали...

О товарище Капустине. Вчера мне товарищ Маленков правильную претензию предъявил, что я не все откровенно сказал о Капустине... Когда меня утвердили секретарем, Капустин считал, что это неправильно. Он считал, что он — готовый секретарь, и он должен быть секретарем. Когда обо мне объявили, он плакал по этому вопросу, и ему сочувствовали здесь. Это я знаю, товарищ Маленков. Он очень долго и болезненно переживал это дело.

Теперь, какой товарищ Капустин работник? Как работник он, товарищ Маленков, очень энергичный, очень подвижный, очень оперативный — этого у Капустина никто не отнимет. Он ценный работник, но, мне кажется, его надо держать очень сильно в ежовых рукавицах. Я, например, глубоко убежден, что на самостоятельную работу такого типа, как секретарем областного комитета партии, его посылать нельзя. В этом я убежден. Это по его работе:

О его политической зрелости. Я считаю, что он не выше меня стоит по политической зрелости. Не выше, товарищ Маленков. Я вам сказал, каким я себя считаю... Я его считаю не выше. Надо прямо сказать — может быть, товарищи подтвердят: внутрипартийной работы и партийно-организационной работы Капустин не знает, хотя и кичится этим делом. Я это утверждаю. Я утверждаю, что он не знает внутрипартийной работы.

Личное его поведение. Пусть товарищ. Капустин сам об этом скажет. [Но] меня, между прочим, вчера поразило поведение товарищей Николаева и Бадаева. Вспомните Новый год с 1947-го на 1948-й. Кто приходил ко мне и заявил: «Уймите Капустина — второй день он приходит в горком пьяный»? Было это или нет, товарищ Бадаев?..

Теперь вы, товарищ Николаев, вспомните. Я был болен гриппом... когда мы товарища Капустина послали в Госплан готовить вопрос... о перестройке ленинградской промышленности. Мне Николаев звонит и говорит: куда-то пропал Капустин... Кто вам докладывал, товарищ Николаев?

Н. А. Николаев. Иванов с ним ездил...

П. С. Попков. В чем я виноват? Я не поставил и этого вопроса на обсуждение областного и городского комитетов партии...

Об отношениях к Кузнецову. Я сравниваю, товарищ Маленков, Турко и Капустина... Считаю, что у Капустина связи с Кузнецовым значительно больше и лучше. Он под руководством Кузнецова работал восемь лет — он сжился с Кузнецовым... Он, может быть, будет отрицать — я не знаю, как он понимает группу,— но он занимал ту же линию, что и я. А я занимал одну и ту же линию с Капустиным. Это факт, и от этого никуда не денешься...

И последнее, что я вспомнил о товарище Капустине. Он очень честолюбив. Я должен сказать, что он очень любит власть — так, как и Кузнецов страшно любит власть: хлебом не корми, а дай повластвовать. Может быть, он от этого будет отказываться.

Когда «десятка» существовала, до решения ЦК, тогда члены бюро обкома и горкома ездили туда. [Капустин] зашел ко мне: «Куда вы собираетесь?..»

Голос с места. Что это за «десятка»?

II. С. Попков. Это однодневный дом отдыха обкома и горкома партии. Назывался «десяткой» потому, что дом был номер десять на Каменном острове... Потом было решение ЦК,— все это дело аннулировали... Стал разговаривать с Капустиным: все едут на «десятку», говорю, почему ты не едешь?.. «А что мне с ними за одним столом сидеть? Пусть они горбом поработают и доберутся до того, до чего я дошел». Вы мне это заявили... Вот — тщеславие! Он все непартийные стороны Кузнецова в себе воплотил. Пусть об этом сегодня сам скажет...

Мне надо кончать... В чем причина моего политического провала? Я, товарищи, считаю, что имеются две причины политического провала. Я на партийной работе ни разу не был, за исключением института — около четырех месяцев был секретарем партийной организации института. На партийной работе на заводе не работал, в райкоме не работал, в горкоме, в аппарате, не работал, и, когда я сюда пришел, я не знал партийной работы, а товарищи помогали плохо... Это первая причина...

И вторая причина. У меня, [чтобы] охватывать все вопросы политического и партийного руководства, не хватает ни политических, ни общих знаний. Скажем, вопросы литературы я и до сих пор не знаю. Вопросы философии я и до сих пор не знаю. Я не стыжусь признаться — что у меня есть. Это, конечно, сыграло известную роль и в моей работе...

И последнее. На какую бы работу Центральный Комитет партии меня ни послал, я, товарищ Маленков, заявляю, что стал на этот антипартийный путь не по сознанию, а просто по своему политическому недомыслию, по своему партийному невежеству... Я сейчас много понял, товарищ Маленков. Для меня заседание Политбюро явилось настоящим партийным университетом,— я такой школы еще не получал. И я только могу высказать от всего сердца товарищам, которые доложили товарищу Сталину о недостатках, которые были у меня, большую благодарность. Они помогли Центральному Комитету вскрыть эти недостатки... и помогли мне осознать целый ряд вещей, которые я не понимал. Но я заявляю одно, товарищи, что я честный коммунист. Я нашу партию люблю, люблю больше всего на свете и наш ЦК, руководство товарища Сталина люблю, и этим горжусь и всегда гордился тем, что я состою в рядах партии...

Любое наказание, какое будет, я готов выполнить и с честью буду драться за генеральную линию нашей большевистской сталинской партии».

Попков не вернулся в президиум: неловко спустился по лестничке и сел в зале. Одни говорят: «он был позеленевший», другие—«почерневший», третьи —«серый», «спадший с лица»... Ясно, что здоровья ему две тяжкие прошедшие недели не прибавили.

Ждали, что скажет в свое оправдание второй секретарь горкома Я. Ф. Капустин. Заметили: контролирует себя Яков Федорович ценой огромного внутреннего напряжения.

«Я. Ф. Капустин. Товарищи! Постановление Центрального Комитета нашей партии об антипартийных действиях товарищей Кузнецова, Родионова, Попкова (теперь — при обсуждении вчера на бюро обкома и горкома — мои действия расценены так же) является безусловно правильным. Оно учит руководителей и каждого коммуниста быть правдивым, честным [перед] нашей партией до конца.

Но я, товарищ Маленков, в своем выступлении говорил — может быть, оно было сумбурное,— что Ленинградская организация, здесь сидящий актив, трудящиеся нашего города все свои силы, все свои знания отдают Центральному Комитету партии, отдают товарищу Сталину. И речи быть не может об отрыве — не оторвать Ленинградскую партийную организацию от Центрального Комитета! В этом нет никакого сомнения.

Товарищ Маленков, правы тут товарищи, члены областного и городского комитетов партии: вчера, позавчера я был в возбужденном состоянии — они правы, что сомневались в искренности моих заявлений, потому что я невразумительно отвечал на ряд вопросов. С меня, больше чем с кого-либо, надо спросить — почему так произошло в Ленинградской организации.

Я позволю себе воспроизвести то, что мне задали: «Вы ведь тоже вползали в эту группу?» Товарищ Маленков, я над этой фразой думал, думал над этим вопросом. Я не только «вползал»—я вполз в эту группу и основательно там закрепился.

Я вчера построил свое выступление на притеснениях со стороны Рхузнецова — Попкова, а [сам] этим претензиям и притеснениям отпора не давал. Я прощал эти личные обиды, которые наносили мне и товарищ Кузнецов... и товарищ Попков — за то, что я побывал у товарища Сталина раньше, чем Попков побывал. Это мне не прощалось, и было в резкой форме заявлено. Я не поставил принципиально вопрос. Я прощал и товарищу Кузнецову, и товарищу Попкову — заискивал перед ними, раболепно [все] выполнял.

Г. М. Маленков. В чем вас обвиняли?

Я. Ф. Капустин. Меня обвиняли: во-первых, товарищ Кузнецов, после избрания Попкова, собрал совещание секретарей и окрестил Капустина таким образом, что Капустин не может быть первым секретарем потому, что он пьяница. Я на глазах актива, если и выпивал,— не было случая в моей жизни, чтобы я на работу не появился. Ни часу.

Товарищ Попков обиделся, что, когда он отдыхал в Сочи, я был у товарища Сталина. Товарищ Лазутин и я у Берии и у Жданова просили поддержать, чтобы нас приняли: успехи ленинградской промышленности были большими,— хотели поделиться, рассказать. И мы были приняты. А как это встретил актив! Ведь прекрасно было встречено. А товарищ Попков вернулся из Сочи,— был его день рождения, все собрались у него,— и в присутствии всего народа сказал: «О тебе в Москве плохое впечатление, сказали, что тебя надо снять». Я хлопнул дверью и ушел. Но после этого я раболепно выполнял все указания и продолжал дальше работать.

Мне, видимо, надо было вчера так и сказать, но у меня не получилось. Моя политическая близорукость — преклонение перед авторитетами. В особенности перед Кузнецовым, с которым я много работал и который меня выдвигал на работу. Его стиль и методы работы, когда он был вторым и первым секретарем, я воспринял и продолжал дальше. Вот — природа того, что случилось со мною, как с Капустиным. Видимо упорного труда еще мало — надо много думать и распознавать, что к чему идет...

Не поправлял я, как здесь говорили товарищи, и товарища Попкова. Что касается его заявления здесь, будто я возражал против его назначения первым секретарем, то — нет. Если помните совещание в вагоне, то я поставил только вопрос: желательно было бы товарища из ЦК ВКП(б)... А товарищ Кузнецов сказал: ЦК ВКП(б) считает, что надо взять первого секретаря сейчас, после моего ухода, и из самой Ленинградской организации. Все. И вот называют товарища Попкова. Мы сразу поняли, это — кандидат в члены ЦК, сказали: поддержим товарища Попкова.

П. С. Попков. Кузнецов сказал: «Свое мнение я оставлю за собой и скажу, где нужно».

Я. Ф. Капустин. Нет. Насколько мне известно, он сказал, что ЦК считает — нельзя посылать другого в Ленинградскую организацию.

В своей практике работы я продолжал методы товарища Кузнецова — допускал, действительно, резкости [на заседаниях] бюро городского комитета партии. Подтверждаю: просто использовал неправильные методы в нашей партийной организации. Мало считался с мнением товарищей — надеялся на себя, на то, что я имею знания, большой опыт.

Третье. В свою очередь угодничество было порождено до меня. Я его не пресек перед городским комитетом партии, это угодничество перед отдельными руководителями. Ведь дело, товарищ Маленков, доходило до того, что проведешь бюро и спрашиваешь товарищей: «Как?» Все говорят: «Замечательное сегодня было бюро... очень замечательное — очень много интересного было...» Хотя, может быть, не так [уже] было много интересного — неправильные действия руководившего, выступления членов бюро.

[О рвачестве]. Желание быстрее восстановить ленинградскую промышленность породили рваческие тенденции, о которых сегодня говорили..-. Они породились самой системой нашей работы. Что ни поездка товарища Попкова...— рождалась куча бумаг [с просьбами к ЦК и правительству] : четверть миллиарда, или двести миллионов. Это же рваческие тенденции, негосударственные тенденции. Я принимал в этом участие...

В последнее время, товарищ Маленков, я чувствую, что действительно от организации оторвался: больше стал выступать на парадных актах, вместо кропотливой — что я делал раньше — и усидчивой работы в первичных партийных организациях, районных комитетах партии...

Я считаю, что большая доля моей вины в этом провале в руководстве Ленинградской организацией, в провале товарища Попкова, в моем провале...— я признаю ее. И какое бы суровое наказание партия ни дала бы — я его приму, со страстью выполню, потому что я по натуре не такой. Но когда меня обвиняют, что я честолюбив, я с этим не соглашусь. Я к людям отношусь очень бережно. Никто в Ленинградской организации не скажет, что я отнесся к кому-нибудь по-хамски. Я всякую просьбу человека с письмом лично рассматриваю. Ни один трудящийся не уйдет, пока я его просьбу не рассмотрю. Я трудолюбив по натуре.

Я не распознал, что Кузнецов — это не Центральный Комитет, что все это замкнулось на Кузнецове. Что в системе нашей было так: как поездка — так обязательно зайти. В последний раз, когда я с делегацией приехал приветствовать Московскую партийную конференцию. Я приветствовал ее от души, по-ленинградски. И... опять не преминул к нему зайти. Зайти к снятому секретарю! Чего ради зашел? Зачем?..

Далее, относительно того, что я «властолюбив». Прежде всего само положение предоставляло мне власть,— ее у меня было достаточно. Но я не стремился ни к какому подсиживанию товарища Попкова — у меня и в мыслях этого не было. Товарищ Попков треть года болел, а Капустин, как лошадь, работал. Каждый год Попков с помпой ездил отдыхать, а Капустин с 1937 года не съездил никуда — как лошадь, работал. Поэтому обвинять меня в честолюбии неправильно, товарищ Попков. Это вы барином большим стали. Вы — большущий барин. Это усугубило и вашу вину, и мою вину, что я не поставил этот вопрос.

Я, правда, поставил этот вопрос перед товарищем Ждановым, когда почувствовал, что мы отрываемся, но дело опять замкнулось на товарище Кузнецове.

Когда мы поставили вопрос о том, чтобы рассмотреть обращение ленинградцев о выполнении пятилетки в четыре года, я получил окрик от товарища Кузнецова: «Почему Попков не позвонит?..» Я звоню Попкову, говорю: вот — какой я окрик получил...»

Здесь стенографическая запись выступления Якова Федоровича Капустина обрывается. Возможно, судя по тексту, его неожиданно прервал сам Маленков.

«Г. М. Маленков. Почему возник этот вопрос? Все партийные организации пишут обращения, эти документы публикуются, па этом происходит мобилизация партии, мобилизация нашего народа. И Политбюро было удивлено этим обстоятельством — почему у Ленинградской организации, у руководящих товарищей возник вопрос: можно ли к товарищу Сталину обратиться на этот счет. И товарищ Сталин был поражен настолько, что он звонил специально по этому вопросу, он спрашивал: откуда мог возникнуть такой вопрос, что можно ли в ЦК обращаться или нет? У нас все организации обращаются. Так в чем дело? Нам было непонятно.

Видите, до чего дошла групповая связь, когда возникает вопрос: надо ли обращаться к товарищу Сталину. Ну, конечно, надо — ничего тут особенно нет. Так нет [же], обратились по линии своей групповой связи к Кузнецову, тот окрик дал — и на этом дело замкнулось.

Дело не в том, что вы ходили или не ходили к товарищу Кузнецову — он был секретарем ЦК: почему бы не зайти?.. А дело в том, что Центральный Комитет не знал — о чем вы говорили с Кузнецовым, какие указания давал Кузнецов. Все это замкнулось в группе. А Центральный Комитет не может ручаться за правильность указаний любого из нас. У Центрального Комитета есть Секретариат, есть бюро (очевидно, имеется в виду Оргбюро ЦК.— Авт.), есть Политбюро, и, в зависимости от важности вопроса, решает Секретариат, бюро или Политбюро обычно, в партийном порядке, а в данном случае было установлено Кузнецовым.

Вы поддерживаете другой порядок — единоличное решение вопроса, единоличные указания. Вот — о чем идет речь. А не о том — зашел или не зашел. Заходите, пожалуйста. Разве это запрещено? Он член партии, был секретарем Центрального Комитета — можно зайти. Вы и сейчас не понимаете — о чем идет речь, когда Центральный Комитет говорит о партийной групповщине. Центральный Комитет видит опасность в такой связи.

Правда, она не привела ни к чему (!— Авт.). Ленинградская партийная организация — сильная организация, Центральный Комитет партии уверен в ней. Но методы являются непартийными, они могут привести к плохим последствиям. Вот почему Центральный Комитет счел себя обязанным сурово одернуть этих товарищей. А вы этого не понимаете. И вчера вы говорили: «я зашел», «опять зашел»... А речь идет совершенно о другом. У вас была групповая связь. Больше того, вы ставили дисциплину по линии своей группы выше партийной дисциплины.

Факты такие: когда уже был снят Кузнецов, когда он не являлся членом Центрального Комитета¹⁹— зачем вам было с ним советоваться — кого послать на Московскую конференцию?.. Зачем? Не требуотся это[го]. Вы вообще в Ленинграде можете сами решать — кого послать. Но, если советоваться, то уже надо советоваться с Центральным Комитетом. Так нет,— вы держите связь по линии своей группы. У вас — групповая связь. И это очень опасно» ²⁰.

Зная теперь масштабы погрома, учиненного Сталиным, Маленковым и их приспешниками, читатель самостоятельно может определить и степень лицемерия Маленкова, который и сам заигрывал с участниками пленума, добиваясь одного — подкрепления своей версии о возникновении в ВКП(б) очередной — в духе 30-х годов — «разветвленной и сплоченной группы опасных заговорщиков» .

Под напором этой махровой демагогии главного закоперщика «ленинградского дела» объединенный пленум принял угодную ему резолюцию:

«Заслушав сообщение секретаря ЦК ВКП(б) тов. Маленкова Г. М. о постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) от 15 февраля 1949 года «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) т. т. Родионова М. И. и Попкова П. С.» и обсудив это постановление, объединенный пленум Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) целиком и полностью одобряет и принимает его к неуклонному руководству.

Нарушив элементарные основы государственной и партийной дисциплины и действуя в обход ЦК ВКП(б) и Совета Министров СССР, председатель Совета Министров РСФСР вместе с ленинградскими руководящими товарищами при содействии члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова самовольно и незаконно организовал в Ленинграде Всесоюзную оптовую ярмарку, что привело к разбазариванию государственных товарных фондов и нанесло материальный ущерб государству.

Цротивогосударственные действия т.т. Кузнецова, Родионова и Попкова явились следствием того, что у них имеется нездоровый, небольшевистский уклон, выражающийся в демагогическом заигрывании с Ленинградской организацией, в охаивании ЦК ВКП(б), который якобы не помогает Ленинградской организации. Они пытались представить себя в качестве особых защитников интересов Ленинграда, создать средостение между ЦК ВКП(б) и Ленинградской организацией и отделить таким образом Ленинградскую организацию от ЦК ВКП(б).

Объединенный пленум обкома и горкома ВКП(б) рассматривает антипартийные действия т. т. Кузнецова, Родионова и Попкова как попытку ослабить силы Ленинградской партийной организации, нарушить единство и сплоченность ее рядов и посеять недоверие в Ленинградской организации к ЦК ВКП(б). В своих поступках т.т. Кузнецов, Родионов и Попков встали на путь осужденной партией групповщины и противопоставления себя Центральному Комитету партии. ,

Действуя за спиной Ленинградской партийной организации, вопреки ее воле и стремлению быть надежной опорой ЦК ВКП(б), т.т. Кузнецов, Родионов и Попков взяли на себя никем не порученную им и решительно осуждаемую нашей партией миссию особых защитников интересов Ленинграда.

Став на антипартийный путь, т. Попков не стремился обеспечить связь Ленинградской партийной организации с ЦК ВКП(б), не информировал ЦК партии о положении дел в Ленинграде и вместо того, чтобы выносить вопросы и предложения непосредственно в ЦК ВКП(б), действовал в обход ЦК путем сомнительных закулисных, а иногда и рваческих комбинаций, проводимых через различных самозваных «шефов» Ленинграда, вроде т.т. Кузнецова, Родионова и других.

Объединенный пленум Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) единодушно осуждает как вреднейший для дела нашей партии нездоровый, небольшевистский уклон т.т. Кузнецова, Родионова и Попкова, своевременно и глубоко вскрытый Центральным Комитетом ВКП(б).

Пленум обкома и горкома ВКП(б) считает, что основная задача Ленинградской партийной организации состоит в том, чтобы в корне пресечь какие бы то ни было антипартийные действия, ибо они являются выражением антипартийной групповщины, сеют недоверие в отношениях между Ленинградским обкомом и ЦК ВКП(б) и способны привести к отрыву Ленинградской организации от партии, от ЦК ВКП(б). Ленинградская организация в своей деятельности всегда ощущала постоянную помощь и заботу ЦК ВКП(б) и лично товарища Сталина в решении всех вопросов жизни и работы Ленинградской партийной организации...

Поддерживая настроения самообольщения успехами периода войны и блокады, бюро обкома и горкома ВКП(б) не призывало настойчиво коммунистов к решению новых задач, поставленных партией и товарищем Сталиным, не воспитывало коммунистов, и в особенности партийный актив, в духе высокой требовательности, непримиримости к проявлениям бахвальства старыми успехами, заслонившими у некоторой части руководящих работников задачи, возникшие в послевоенный период. Бюро обкома и горкома не вело борьбы против вредного, неправильного отношения ряда работников к инициативе и передовому опыту, рождавшемуся в других районах страны, считая, что только Ленинграду принадлежит роль инициатора всех передовых начинаний. Такие настроения могли привести и приводили к зазнайству, бахвальству части руководящего актива Ленинградской организации.

Объединенный пленум обкома и горкома ВКП(б) отмечает, что в практике работы бюро не было настоящей принципиальной большевистской критики недостатков, острой и непримиримой борьбы с проявлениями подхалимства и угодничества среди работников аппарата обкома и горкома, отдельных партийных и хозяйственных руководителей. Такое положение не позволило своевременно вскрыть антипартийное поведение т. Попкова и тем самым помочь Центральному Комитету партии в корне пресечь действия, направленные на отрыв Ленинградской организации от ЦК ВКП(б).

Объединенный пленум обкома и горкома ВКП(б) считает, что за антипартийные действия т. Попкова несет ответственность второй секретарь горкома т. Капустин, который знал об антипартийных действиях Попкова и не только не принял мер для их пресечения, но и сам принимал участие в этих действиях.

Объединенный пленум обкома и горкома ВКП(б) с негодованием осуждает позорнейший факт, выразившийся в сообщении делегатам Ленинградской партийной конференции ложных, фальсифицированных данных о результатах выборов в обком и горком ВКП(б) т.т. Попкова, Капустина, Бадаева и Лазутина, в сокрытии от партийной конференции того, что на конференции было подано некоторое количество голосов против избрания названных товарищей в состав пленума обкома, горкома ВКП(б). Пленум считает, что такой вопиющий факт подлога свидетельствует о неправильных, антипартийных нравах, которые стали возможны в результате отсутствия настойчивой работы по воспитанию коммунистов в духе принципиальности и правдивости.

Объединенный пленум обкома и горкома ВКП(б) отмечает, что благодаря своевременному указанию Центрального Комитета ВКП(б) Ленинградская партийная организация сумеет до конца вскрыть и в корне пресечь всякие антипартийные действия, направленные на отрыв Ленинградской организации от партии, от ЦК ВКП(б). Центральный Комитет партии напомнил Ленинградской партийной организации, что Зиновьев, когда он пытался превратить Ленинградскую организацию в опору своей антиленинской фракции, прибегал к таким же антипартийным методам заигрывания с Ленинградской организацией, охаивания Центрального Комитета ВКП(б), якобы не заботящегося о нуждах Ленинграда, отрыва Ленинградской организации от ЦК ВКП(б) и противопоставления Ленинградской организации партии и ее Центральному Комитету.

Объединенный пленум Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) постановляет:

1. Целиком и полностью одобрить и принять к неуклонному руководству постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) т.т. Родионова М. И. и Попкова П. С.».

2. Считать важнейшей политической задачей Ленинградской партийной организации пресечение в корне каких бы то ни было проявлений антипартийных действий, направленных на отрыв Ленинградской партийной организации от ЦК ВКП(б), а также значительное усиление работы по дальнейшему сплочению Ленинградской партийной организации вокруг ЦК ВКП(б).

3. Ввиду того, что т. Попков дискредитировал себя как политический руководитель, не оправдал высокого доверия ЦК ВКП(б) и Ленинградской партийной организации и скатился на позиции антипартийной групповщины, снять т. Попкова П. С. с поста первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), объявить ему выговор и вывести из состава пленума обкома и горкома ВКП(б).

4. Считая, что т. Капустин принимал участие в антипартийных действиях т. Попкова, снять т. Капустина Я. Ф. с поста второго секретаря горкома партии, объявить ему выговор и вывести из состава пленума обкома и горкома ВКП(б).

5. За участие в организации Всесоюзной оптовой ярмарки в Ленинграде без разрешения ЦК ВКП(б) и Совета Министров СССР председателю исполкома Ленгорсове-та депутатов трудящихся т. Лазутину П. Г. объявить выговор.

6. В связи с тем, что, как это выяснилось теперь, при объявлении результатов голосования на X областной и VIII городской объединенной партийной конференции было скрыто от конференции, что против избрания в состав пленума обкома и горкома ВКП(б) т.т. Попкова, Капустина, Бадаева и Лазутина было подано некоторое количество голосов, пленум постановляет:

а) снять с работы зав. отделом тяжелой промышленности горкома ВКП(б) и исключить из партии Тихонова А. Я. за антипартийный поступок, выразившийся в том, что, будучи председателем счетной комиссии партийной конференции, совершил подлог при объявлении результатов голосования на X областной и VIII городской объединенной партийной конференции;

б) снять с работы зам. зав. отделом горкома ВКП(б) и перевести из членов в кандидаты партии Гру-динина В. Ф. за участие в подлоге при объявлении результатов голосования на X областной и VIII городской объединенной партийной конференции;

в) снять с работы первого секретаря Смольнинского райкома ВКП(б) т. Никитина В. В. и направить его на меньшую работу за скрытие ставшего ему известным факта подлога, совершенного Тихоновым при объявлении итогов голосования на X областной и VIII городской объединенной партийной конференции. Поручить партийной коллегии обкома и горкома ВКП(б) дополнительно расследовать факт непартийного поведения т. Никитина и доложить бюро обкома и горкома ВКП(б);

г) снять тов. Колобашкина В. А. с поста секретаря обкома ВКП(б) и использовать на меньшей работе за противоречащие большевистскому принципу указания, данные им на Волховской городской партийной конференции по вопросу о порядке подсчета голосов при выборах в состав городского комитета ВКП(б).

Объявить т. Колобашкину В. А. выговор и вывести его из состава бюро обкома ВКП(б);

д) поручить бюро обкома и горкома ВКП(б) расследовать факты непартийного поведения членов счетной комиссии X областной и VIII городской объединенной партийной конференции т.т. Крупенина и Катаева»²¹.

Итак, два долголетних ведущих партийных лидера Ленинграда и области от должностей отстранены — нужно выбирать новых.

Перейдя к этому организационному вопросу повестки дня, председательствующий на пленуме Г. Ф. Бадаев сказал: «Мы вчера на бюро заявили товарищу Маленкову, что у нас нет кандидатуры, которая могла бы сейчас возглавить Ленинградскую партийную организацию, на пост первого секретаря Ленинградского обкома и горкома».

Никто не успел ничего ни сказать, ни подумать, как из президиума раздалось явно провокационное заявление:

«Г. М. Маленков. Я бы не сказал, что нет такой кандидатуры» .

И тут же из зала — голос. (В стенограмме эпизод не зафиксирован, хотя, по утверждению отдельных участников пленума, он был. Стенограмма, считают некоторые ветераны, «подчищалась» самим Андриановым и сотрудниками аппарата нового первого секретаря.)

И. И. Егоренков, директор завода «Большевик». «А может, все же Петра Сергеевича Попкова? Обойдемся ему взысканием...

Г. М. Маленков. Где вы работаете?..»

И спрошено было так, вспоминают оставшиеся в живых жертвы «ленинградского дела», что всем все стало ясно. Ивана Ивановича Егоренкова в январе 1950 года сняли с работы, чуть позже исключили из партии.

...Не ожидавший такого поворота событий, растерявшийся председательствующий смотрит на сидящих в в зале, те — на него. Немая сцена длилась минуту, может быть,— больше. И тогда Маленков подошел к трибуне.

«Г. М. Маленков. Центральный Комитет, обсудив этот вопрос, считал возможным рекомендовать для Ленинградской организации в качестве первого секретаря обкома и горкома члена ЦК ВКП(б) товарища Андрианова»*.

За столом президиума поднялся молча просидевший все это время новый «хозяин» Ленинграда и области. Кто такой — знали очень немногие. И то понаслышке: с довоенных времен и в войну работал первым секретарем обкома и горкома в Свердловске; потом его взяли в ЦК — инспектором, избрали в 1946 году членом Оргбюро; больше известен как заместитель председателя Совета по делам колхозов при Правительстве СССР...

— Знаете,— вспоминал тот пленум и момент представления Андрианова Михаил Нилович Евстафьев,— был тут такой «мазок», который, не интересовался, как другие, но мы, несколько чекистов, не пропустили. Когда Маленков выставил вперед Андрианова, в зале раздался шум недовольства. Понимаете: на снятие Попкова и Капустина никакой реакции не было — равнодушно отнеслись. А на Андрианова была сильная реакция — на его кандидатуру. И еще усилилась после того, как он выступил. Такое мощное недовольное гудение! Помню, вокруг меня громко, не стесняясь, перешептывались участники пленума: «Это не фигура для Ленинграда!.. Зачем нам такого?!..» И вот я, на своей шкуре испытавший «ленинградское дело», много лет анализировал: приняло бы оно — или нет — такой масштабный размах, если бы не фигура Андрианова и не такая вот острая реакция недовольства при его первом же появлении?.. Я думаю: не было бы такого масштаба. Руководство, конечно, все равно бы не пощадили — раз есть постановление Политбюро да еще с этой страшной фразой: «Зиновьев начинал с этого же...» Они бы кару понесли. Но такого размаха репрессий, не влейся в них личная месть и злоба Андрианова, убежден, не было бы.

Вместо Я. Ф. Капустина вторым секретарем горкома через несколько дней избрали Николая Александровича Николаева, бывшего (почти всю войну) директора Охтинского химического комбината, затем — первого секретаря Ленинского райкома партии, заведующего машиностроительным отделом ГК ВКП(б), секретаря Ленинградского горкома партии.

Участники же объединенного пленума, проголосовав — под бдительным наблюдением Маленкова — единогласно за нового своего «вождя и учителя», мирно расходились по домам. Первые секретари райкомов, заведующие отделами, другие партработники этого «уровня» собрались, по незапамятно когда и заведенному обычаю, в смольнинской столовой. «Никакого возбуждения не было,— вспоминал один из них.— Да и с чего бы возбуждаться? Маленков ведь сказал: вся эта неприятная история затрагивает только большую политику, самых верхних руководителей. А что они там на самом деле творили, нам неизвестно. У них свои отношения, свои требования и спросы. Нас это не касается...»

Оптимизм оказался преждевременным.

БОЛЬШАЯ ЧИСТКА

...Очень хочется, но трудно себе представить Алексея Александровича Кузнецова в день свадьбы его старшей дочери Аллы. Она выходила замуж за сына члена Политбюро ЦК А. И. Микояна — Серго, но свадьбу решили играть на служебной даче Кузнецова.

— Папа чуть задержался,— рассказывала Г. А. Кузнецова,— но мы привыкли к тому, что он приезжал очень поздно — в час, в два ночи... И уезжал: мы уходили в школу, а он — на работу... В субботу нам резрешалось не спать — ждать его... А свадьба?.. Свадьба прошла нормально. Много пели. Пели хорошо. И папа пел: у него был красивейший голос; у мамы очень низкое контральто — ей даже предлагали учиться... А у папы — баритон, но... ближе к тенору... У нас в семье все пели. Дядя Сима, это мамин брат — Серафим Дмитриевич, играл на рояле, и они с папой пели оперетты — папа классические любил... Нормально прошла свадьба. Папа был жизнелюбивый, жизнерадостный, веселый... А наутро — папа уже ушел на работу — мама нам сказала, что вчера папу сняли... На дачу он больше не приезжал. Вскоре мы ее освободили — переехали в город...

В нашумевшем очерке о Кузнецове в «Комсомольской правде» «Победитель» его автор А. Афанасьев приводит «факт», будто 15 февраля 1949 года секретарь ЦК А. А. Кузнецов «пришел, как всегда, на работу и обнаружил на своем столе бумагу, из которой явствовало, что он от занимаемой должности освобожден». Думается, это — очередная дань отживающему мифологическому сознанию. Так, без разбирательств, без выяснений — что, почему, с кем? — даже Сталин с секретарями ЦК не поступал. Кузнецов безусловно был на заседании Политбюро, выслушивал обвинения Маленкова, защищался... И это только Галине Алексеевне Кузнецовой кажется, что последующие месяц-полтора «папа был дома — и утром дома, и вечером»... Его несомненно — и не раз — вызывали: в ведомство М. Ф. Шкирятова, в аппарат центрального партийного контроля. К сожалению, нет еще анализа — почему оказалась неэффективной система внутрипартийного контроля, особенно его защитная функция, хотя именно здесь, как правило, и начинали варить чертово зелье необоснованных обвинений против коммунистов. Так было при Сталине, было и при Хрущеве, при Брежневе...

«Милок» — прозвали главного партийного следователя М. Ф. Шкирятова в верхних этажах тогдашней партийной бюрократии: «Ты иди, милок, погуляй часик, подумай, а потом продолжим...» И — снова — пять, шесть, семь часов самых настоящих допросов. «Гуманизм» этого чудаковатого, не шибко грамотного мужичка был своеобразен. Рассказывали, как однажды, приехав в деревенский свой (кажется, вятский), материнский дом, он поинтересовался братом. «Посадили! — заголосила мать. — Ты бы поспособствовал, сынок!..» — «За что?» — строго спросил заместитель председателя ЦПК.— «Да ни за что! Говорят, два кило хлебушка без разрешения не сдал — и два года. Два года не будет кормильца!..» «Два года, говоришь. Гм... Мало дали...» Поехал в район, устроил там всем разгон и добился, чтобы брату еще три года прибавили. «Поспособствовал»...

С этим внутрипартийным Малютой Скуратовым и «беседовали» часами на первом этапе разбирательства почти все «главные» фигуранты «ленинградского дела». Представляли ли они себе, догадывались ли, что судьба их может оказаться трагической?

Кто как, но Алексей Александрович Кузнецов не мог исключить и такого исхода. Уж он-то хорошо знал, как организуется и проходит борьба с «уклонистами», «зиновьевцами», создателями и членами «антипартийных групп»...

Он говорил с трибуны избравшего его членом ЦК ВКП(б) XVIII съезда Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков):

«...Ленинградская парторганизация под руководством Центрального Комитета, при непосредственной помощи товарища Сталина проделала большую работу по укреплению своих рядов, по разоблачению и выкорчевыванию врагов народа, которые особенно сильно засели у нас в Ленинграде в партийном и хозяйственном аппарате.

Враги народа в свое время культивировали в Ленинградской парторганизации зазнайство, самоуспокоенность, предавали забвению особое положение Ленинграда как форпоста Советского Союза на северо-западной границе. Притупление классовой бдительности, преступная беспечность, граничащие с предательством, имевшие место в Ленинградской организации, облегчали гнусную подрывную работу врагам народа...

Центральный Комитет партии, лично товарищ Сталин оказали большую помощь Ленинградской организации в укреплении ее партийных рядов, в разгроме и выкорчевывании врагов народа. Центральный Комитет поставил во главе Ленинградской организации секретаря ЦК ВКП(б) т. Жданова, под руководством которого ленинградские большевики провели большую работу по разгрому врагов народа, укреплению своих рядов...»²²

Увы, это — не пропагандистские лозунги. Еще в 20-х годах, описывала в ноябре 1937 года основные достоинства кандидата в депутаты Верховного Совета СССР А. А. Кузнецова газета «Ленинградская правда», Алексей Кузнецов активно «разоблачал подрывную работу кулачества». «В первый же год своего пребывания в партии (1925-й. — Авт.) тов. Кузнецов показал себя, как стойкий, непримиримый к врагам большевик». Как секретарь Маловишерского уездного комитета комсомола он громит уездных «зиновьевских молодчиков». «В 1929 году тов. Кузнецов был избран секретарем окружного комитета комсомола в г. Луге. Лужский окружком ВКП(б), возглавлявшийся тогда людьми, впоследствии разоблаченными как вран/ народа, вел антисоветскую, право-оппортунистическую политику. Тов. Кузнецов вступил в борьбу с тщательно замаскировавшимися врагами, сигнализировал об их подрывной работе в областной комитет партии, и руководство округа было обновлено. Непримиримость к врагам (выделено редакцией газеты. — Авт.) — вот черта, характеризующая тов. Кузнецова как большевика-ленинца-сталинца.

...С особой силой тов. Кузнецов развернул свои организаторские способности партийного руководителя на посту первого секретаря Дзержинского райкома ВКП(б). В Дзержинском районе сосредоточено много советских, хозяйственных и культурных учреждений, имеющих большое государственное значение. Районный комитет много сделал для очищения этих учреждений от окопавшихся в них троцкистско-зиновьевских и бухаринско-рыковских подонков... Поучительны факты, иллюстрирующие борьбу райкома партии и, в частности, тов. Кузнецова против бюрократизма, насаждавшегося в ряде учреждений врагами народа. Секретарь райкома ВКП(б) тов. Кузнецов нередко появлялся в том или ином учреждении района в качестве рядового посетителя. Пришел он однажды в управление по делам искусств... А руководителем здесь сидел разоблаченный ныне враг народа Рафаил. Секретарь обвел посетителя (Кузнецова.— Авт.) ледяным взором и процедил ему, что он записан «в очередь на прием»...

Этот эпизод лучше пространных отчетов и обследований показал тов. Кузнецову, насколько издевательски относятся к людям в управлении по делам искусств. Райком ВКП(б) крепко ударил по этим негодным порядкам, насаждавшимся врагами с целью вызвать среди трудящихся недовольство советской властью. Вскоре Рафаил при активном содействии районного комитета был разоблачен полностью²³.

...С неутомимой энергией боролся тов. Кузнецов за разоблачение врагов, орудовавших на идеологическом фронте — в Государственном Эрмитаже, в Русском музее, музее Революции и ряде других культурных учреждений.

Недавно тов. Кузнецов избран вторым секретарем областного комитета партии. Он является одним из верных, энергичных помощников славного руководителя ленинградских большевиков тов. Жданова. Под руководством А. А. Жданова тов. Кузнецов осуществляет большую работу по выкорчевыванию троцкистско-зиновьевских и бухаринско-рыковских мерзавцев, пробравшихся к руководству в ряде районов Ленинградской области и развернувших свою гнусную вредительскую и шпионскую деятельность»²⁴.

У последней фразы этой газетной статьи не менее зловещий смысл. Именно с приходом А. А. Кузнецова в Ленинградский обком ВКП(б) совпадает пик прокатившихся по области жутких кровавых судилищ над партийными, советскими и иными руководителями, специалистами районов, хозяйств, учреждений — в Островском районе Псковского округа, в Красногвардейском (ныне — Гатчинском) районе, Новгородском...

Выступая 19 ноября 1937 года на собрании избирателей Волховского района, Алексей Александрович заявил: «Считаю большим счастьем работать под руководством товарища Жданова. Под его руководством я буду и впредь громить подлых фашистских агентов, троцкист-ско-бухаринских вредителей, шпионов, диверсантов, бороться за чистоту рядов нашей великой коммунистической партии»²⁵.

И это, к сожалению, не «голая демагогия». И до войны, и во время войны, и после нее политическая биография А. А. Кузнецова тесно переплеталась с деятельностью карательных органов и с карательными функциями. И совсем не случайно именно ему в 1946 году Сталин поручил «наблюдение» за МГБ, МВД...

Теперь эта опасная стезя вела к трагической развязке.

Не исключено, что мысль о возможности сфабриковать «разоблачение» широчайшего — на всю страну — «заговора антипартийной группы» пришла к Маленкову на ленинградском объединенном пленуме — когда П. С. Попков упомянул о давних «связях с Кузнецовым» еще одного крупного партийного функционера: бывшего второго секретаря Ленинградского обкома, а с лета 1946 года первого секретаря Ярославского обкома ВКП(б) И. М. Турко.

— 25 февраля 1949 года,— рассказывал Иосиф Михайлович с трибуны собрания актива Ленинградской областной парторганизации (2 июля 1957 г.),— во время областной партийной конференции в Ярославле, я — с нарочным, прямо в президиум конференции,— получил решение Политбюро, которым отзывался в распоряжение ЦК. 28 февраля, в последний день месяца, в понедельник, во второй половине дня, я уже был в кабинете Маленкова.

Он принял меня стоя, заложив руки назад, сесть не предложил, не поприветствовал по-товарищески, а сразу: «Что скажете?..» Я сказал, что пришел спросить — что со мною случилось...

И тут я увидел не того человека, которого привык представлять — по портретам,— как большого человека, который «с богом» разговаривает, я увидел перед собою тогда хулигана. Было все — кроме мата и физических ударов. «Скажите,— посыпалось на меня,— что группа у вас была... Вы — хитрый хохол, но не хитрите с Центральным Комитетом — все равно попадетесь... Не хотите закончить разговор здесь — пойдете от меня в КПК...»

Вы представляете мое состояние?.. Я говорю — нет. Он говорит — да... Только потом мне стало все ясно... Формулировки, которые употреблял Маленков, легли затем в основу фальсифицированного протокола на следствии...

На вторую часть этой, с позволения сказать, «беседы» пришли Шепилов и Черноусов. Маленков их встретил словами: «Посмотрите на него — он «не знает», оказывается, за что его сняли!..» — «Не знает? — деланно удивляются эти двое.— Видали! Это же отъявленный враг партии! Его сажать надо». И все это — в кабинете секретаря Центрального Комитета партии...

Когда кончилось это дело — часа полтора оно продолжалось,— я поехал в гостиницу. Вдруг мне звонит туда Черноусов: «Все, о чем вы говорили у товарища Маленкова, напишите в своем заявлении в ЦК».— «Я ни о чем у Маленкова не говорил».— «Как — не говорил?! Но вы слышали, что Маленков сказал?.. Выходит, вы не согласны с мнением ЦК в оценке вашей деятельности? Так и пишите...»

Я сам приехал в ЦК, к товарищу Черноусову: «На чье имя писать заявление?.. Я хочу — на имя товарища Сталина».— «Нет, пишите товарищу Маленкову». Я такое заявление написал. Отнес прожженному жулику Суханову (помощник Г. М. Маленкова.— Авт.). Он схватил заявление и побежал к Маленкову. Дверь была открыта — вошел и я. Ну вот, говорит мне Маленков, вы и признали. А сам даже и не читал еще... «Ленинградское дело», товарищи, началось с Маленкова и Маленковым — самыми грязными, коварными, непартийными, заговорщицкими методами. Не тогда, когда на следствии, суде все привлеченные заявляли, что они себя оговорили,— оговор этот начался, я себя имею в виду, в тот момент, когда я «беседовал» в кабинете Маленкова. Он же мне сразу сказал: «Не признаете — будет то же, что с Кузнецовым»...²⁶

Еще в ходе индивидуальной обработки Петра Сергеевича Попкова — выжимания из него «чистосердечных признаний» — всплыл эпизод с его нереализованным предложением Н. А. Вознесенскому о «шефстве» над Ленинградом. В постановлении Политбюро от 15 февраля 1949 года по этому поводу записано:

«Отметить, что член Политбюро ЦК ВКП(б) т. Вознесенский, хотя и отклонил предложение т. Попкова о «шефстве» над Ленинградом, указав ему на неправильность такого предложения, тем не менее все же поступил неправильно, что своевременно не доложил ЦК ВКП(б) об антипартийном предложении «шефствовать» над Ленинградом, сделанным ему т. Попковым»²⁷.

Учитывая уровень документа, «тычок» мощный, весьма болезненный, но недостаточный, чтобы свалить самого, пожалуй (после смерти А. А. Жданова), сильного из политических соперников Маленкова и его группы. По справедливости ли — нет, но на фоне невежественных в области управления народным хозяйством страны «вождей» авторитет председателя Госплана СССР, фактического руководителя всей экономикой государства Н. А. Вознесенского казался незыблемым. Именно поэтому, похоже, вошедший в азарт крупной политической игры Маленков решил дать противнику бой на его собственном поле — в планировании производства.

Поиски повода затруднения не представляли. Ставший заместителем Председателя Совета Министров СССР, участвуя в заседаниях правительственных органов, Маленков не раз был свидетелем жарких споров министров, представителей ведомств, специалистов вокруг тех или иных живых экономических проблем. Политическое руководство требовало максимума в производстве продукции, министры настаивали на признании «принципа реализма»... Н. А. Вознесенскому и его коллегам волей-иеволей приходилось не только «жать», но и изыскивать какие-то компромиссы. Один из них Маленкову запомнился: почти двадцать дней (задолго до начала «ленинградского дела») обсуждали на заседаниях Бюро Совета Министров СССР верстку народнохозяйственного плана на первый квартал 1949 года. Директивой высшего политического руководства определялся пятипроцентный рост производства продукции. Никто эту директиву не оспаривал и даже не подвергал сомнению. Единственное, с чем приходилось считаться председателю Госплана — специфические сложности именно первого квартала хозяйственного года. Как и в «деле» с ярмаркой, его и поймали на «излишней» самостоятельности — «извращении государственных интересов».

«Эти извращения, сохранявшие и прикрывавшие ведомственные тенденции,— каялся на разбиравшем его персональное дело партийном собрании снятый вместе с Вознесенским с поста члена Госплана и начальника Сводного отдела народнохозяйственных планов Б. М. Сухаревский,— означали уступку объективным трудностям, имеющимся в отдельных отраслях в первом квартале,— недостатак сельскохозяйственного и другого сырья, сокращенное (только и именно в первом квартале.— Авт.) число рабочих дней и т. д.

...Я утверждаю,— говорил дальше Сухаревский,— что товарищ Вознесенский дал задание — и он это признал на бюро — о том, что пять процентов роста в начале первого квартала обеспечивать необязательно — частично директива Правительства может быть якобы выполнена за счет перевыполнения плана.

Я утверждаю, что при подготовке доклада за январь товарищ Вознесенский позвонил мне по телефону в присутствии товарища Шалина и заявил, что счет по календарным дням при исчислении темпов роста производства в I квартале применен мною «безграмотно» — нужно считать по рабочим дням...»²⁸

Вот, собственно, все реальные прегрешения Н. А. Вознесенского перед требованиями государственной дисциплины. Остальное — по «ведомству» государственных интриг.

«Неожиданно» на всесильного и отнюдь не забывчивого на обиды члена Политбюро и заместителя Председателя Совета Министров СССР Вознесенского поступает (к Маленкову, а «ленинградское дело» уже в ходу) кляуза заместителя председателя Госснаба СССР М. Т. Помазнева о... занижении Госпланом СССР плана промышленного производства страны на первый квартал. Тут же (это где-то между 15 и 20 февраля 1949 года: Маленков торопится — боится потерять темп) создается соответствующая комиссия. Суть дела — причинно-следственные связи «заниженного» плана с реальностями в экономике, возможности роста производства продукции и т. п.— ее не интересовала. Искался морально-политический криминал. И, разумеется, нашелся — если не в экономических дебрях, то хотя бы в поведении обвиняемых перед комиссией. «В ходе проверки, которую проводило Бюро Совета Министров,— информировал три недели спустя после окончательного ниспровержения Вознесенского коллектив Госплана один из маленковских сторонников,— выявлено, что Вознесенский, Панов (также снятый заместитель председателя Госплана СССР.— Авт.) и Сухаревский вместо осознания антигосударственных действий, допущенных Госпланом, упорно пытались путем подгонки цифр скрыть положение вещей — стать на путь обмана государства... Две недели морочили голову Правительству... Они состряпали объяснение Правительству, чтобы доказать, что план, который представлен Правительству, был занижен всего на 0,1 процента от того, что было предусмотрено в директивах Правительства» *.

Соответствовали эти «0,1 процента» действительности или нет, не имело значения — главное слово произнесено: из тенёт, расставленных на Н. А. Вознесенского, выпросталась одна из грозных сталинских «мудростей» (сказанная по иному поводу) — «попытка подогнать цифры под то или иное предвзятое мнение есть преступление уголовного характера».

5 марта 1949 года Сталин лично подписал постановление Совмина «О Госплане СССР», освобождавшее Н. А. Вознесенского от руководства этим органом, вывели его и из состава Политбюро ЦК ВКП(б) (Н. С. Хрущев говорил на XX съезде КПСС, что мнением членов Политбюро Сталин не поинтересовался), и из Совета Министров страны... Дальше судьба академика П. А. Вознесенского покатилась по давно наезженной колее. В архиве Госплана «обнаружилась» пропажа каких-то старых документов — как раз под суровый Указ '1947 года, резко усиливший ответственность за разглашение государственных тайн. «Выявился» порочный стиль в деятельности бывшего председателя Госплана: «методы разносов, вместо конкретной помощи», «принижение человеческого достоинства», «чиновническое зазнайство»... Правильно. Был груб, высокомерен; еще в Ленинграде, возглавляя плановую комиссию горисполкома, не чурался активных поисков «вражеской руки» в органах городского хозяйства: «До одного выкорчевать все корешки вредительства».²⁹ Хотя Госплан при нем, считают специалисты, работал четче, чем после него, он первым поставил вопрос о существовании объективных экономических законов социализма и т. д., но в 1949-м еще месяц назад смотревшие ему в рот коллеги и подчиненные Вознесенского элементарно топили. Уже тонущего...

9 сентября 1949 года Шкирятов представил Маленкову решение Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) «О непартийном поведении Вознесенского». Пересказывать, что там было написано, не имеет смысла (тем более что все эти решения отменены). Но два момента надо упомянуть: «связи с ленинградской антипартийной группой» и... «смыкание Госплана СССР с определенными министерствами и ведомствами».

Похоже, программа новой «большой чистки» Г. М. Маленкова была значительно шире «ленинградского дела»...

...В Ленинграде же, в его партийных кругах, какое-то время царила напряженная смутными тревогами тишина. Сухой и подозрительный новый первый секретарь горкома и обкома В. М. Андрианов, сколько мог, избегал пока общения с работниками аппарата прежнего руководства. «Опирался» лишь на немногочисленную группу привезенных с собою давно проверенных и доверенных сотрудников — почти сразу же назначенного им нового заведующего особым сектором Ленинградского горкома ВКП(б) Н. А. Романова, совсем свежего, но многоопытного в аппаратных играх управделами партийных органов в Смольном Н. А. Ладыгина, некоторых других.

Многим ветеранам почему-то вспоминается, что Андрианов «начал с создания себе несокрушимого фундамента»— монументальной пропаганды Сталина. Похоже, это не совсем так. Огромные гранитные скульптуры «вождю всего прогрессивного человечества» на «парад-иых» въездах и выездах города, в Московском парке Победы, «Музей обороны Петрограда в 1919 году» в Ломоносове, где «14 июня 1919 года И. В. Сталин проводил совещание морских и сухопутных войск Западного фронта и изложил свой гениальный план разгрома белогвардейцев, взятия с моря фортов „Красная Горка " и „Серая Лошадь"» и т. д. стали сооружаться несколько позже, в 1950 году³⁰. Хотя о «надежной опоре» Андрианов действительно начал заботиться сразу же. Бывший поп-ковский помощник В. Ф. Шишкин, до того как его убрали из Смольного, успел заметить: первую же поздравительную телеграмму по какому-то пустячному поводу новый первый секретарь послал... Берии.

Но вообще первое время Андрианов, по словам очевидцев, целыми днями внимательно, с карандашом в руке, читал старые протоколы партийных конференций, пленумов, активов, заседаний бюро — выявлял «крамолу»...

Потом, примерно в конце марта — начале апреля, началась повальная «чистка» партийного аппарата всех уровней. Особый размах она приобрела с «высадкой» в июне 1949 года в нашем городе «десанта» — группы посланных Андрианову «в помощь» специально подобранных в центре и других областях партийных работников. Был среди них и работавший тогда инструктором Управления кадров ЦК ВКП(б) Н. Д. Христофоров.

— Как-то днем,— рассказывал Николай Дмитриевич,— меня вызвал исполнявший обязанности начальника управления Афанасий Лукьянович Дедов: «В числе других работников поедешь в Ленинград — работать заведующим отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов обкома партии...» Как гром среди ясного неба!

— Так ли уж и «гром», Николай Дмитриевич? Даже официально «ленинградское дело» началось 15 февраля, с постановления Политбюро... Что же вы, и о постановлении Политбюро, снявшего вашего начальника Кузнецова, ничего не знали?..

— Не знали! Ничего абсолютно не знали! Хотите — верьте, хотите — нет. Я и при этом разговоре с Дедовым был сильно удивлен. Что же это такое, говорю, Афанасий Лукьянович (мы его давно знали: он у нас начинал с инструктора, был заведующим сектором...): ехать заведующим отделом?.. Я все-таки был уже секретарем Куйбышевского обкома, неплохо учился в Высшей школе партийных организаторов при ЦК, и здесь, в аппарате ЦК, меня уже не раз отмечали... В чем я провинился?.. «Ни в чем! Но обстановка такая, что надо поработать там». И все. И никого из приглашенной к Дедову вместе со мною нашей пятерки, которую посылали в Ленинград, никто, по-моему, не инструктировал. Не знали мы ничего!.. Вы вот про Кузнецова спрашивали, а я его, несколько лет работая в Управлении кадров, и не знал совсем: видел иногда в президиумах общих собраний, один раз, помнится, он выступил перед нами на совещании аппарата — обычные руководящие указания и установки, даже и не запомнилось ничего...

В Ленинграде нас принял Андрианов. Очень сухая, официальная беседа, короткая и лишенная всяких «напутствий». Я сменил освобожденную от работы Закр-жевскую, Борис Федорович Николаев стал вторым секретарем обкома — заменил Бадаева, Николай Дмитриевич Казьмин пошел секретарем по пропаганде в обком, Малин — на такую же должность в горкоме (вместо Синцова), Попов Алексей Иванович стал при нем заведующим отделом пропаганды. Был еще Алексей Дубинин — назначен директором Музея обороны Ленинграда...

— Разорять?..

— Выходит, разорять. Но толковый был человек, хороший, добродушный... Он потом долго работал директором Музея Октябрьской революции, ушел на пенсию и года два назад умер... Носенков?.. Этот приехал раньше — он с Андриановым еще в Свердловске где-то работал...

— Новиков...

— Антон Яковлевич? Его прислали возглавить партколлегию обкома партии несколько позже (направлен в Ленинград специальным решением ЦК ВКП(б) от 5 августа 1949 года.— Авт.). До этого он работал в аппарате Комиссии партийного контроля при ЦК — я его там не знал... Позже приехали Шумилов, Замчевский... Всех и не вспомнить...

Сделать это действительно трудно — Андрианов и его «команда» стали снимать с постов и исключать из партии коммунистов в массовом порядке. Ссылались при этом на указания ЦК и «лично товарища Сталина»*. Только в одном горкоме и только на одном его пленуме, состоявшемся 5 — 6 октября 1949 года и, формально, обсуждавшем вопрос о мерах по улучшению внутрипартийной работы в городской партийной организации — фактически же: задачи борьбы с «охвостьем антипартийной группы»,— из состава горкома партии вывели 31 человека*.

Такое же происходило и на уровне районов, первичных партийных организаций, в советском, профсоюзном, хозяйственном аппарате, комсомоле...

Разгром Невской районной партийной организации, например, начался с бывшего ее первого секретаря, работавшего уже секретарем областного комитета партии Владимира Антоновича Колобашкина, активного в прошлом комсомольского работника, боевого, имевшего ранения, комиссара — в Великую Отечественную войну, одного из организаторов Московской дивизии народного ополчения, многое сделавшего и для восстановления города после войны... Из секретариата обкома партии его прогнали еще в феврале сорок девятого; определили (так часто делали, чтобы не привлекать внимания к погрому) парторгом ЦК ВКП(б) треста «Свирьстрой». И почти тут же исключили из партии, арестовали и по сфальсифицированному политическому обвинению приговорили к длительному сроку тюремного заключения.

Аналогичная судьба постигла сменившего Колобашкина на посту первого секретаря Невского РК ВКП(б) — конец 1948 года — Германа Михайловича Нестерова, энергии и разворотливости которого Ленинградский фронт был обязан обеспечением крайне нужными радиостанциями «Север», организатора сложных восстановительных работ на «Электросиле»... 4 октября 1949 года Г. М. Нестеров предстал перед членами бюро Ленинградского горкома партии. Докладывал новый заведующий отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов Г К А. В. Носенков: «Проверкой подтверждено, что Нестеров был приближенным человеком у бывшего вражеского (обратите внимание: до первого судебного процесса по «ленинградскому делу»— еще почти год, а их уже именуют преступниками, «врагами».— Авт.) руководства обкомом и горкомом. Он, вслед за Левиным (секретарь ГК П. И. Левин расстрелян.— Авт.) участвовал в гнусной церемонии преподношения скульптуры Петра I Кузнецову...»

Тут требуется пояснение. Когда Кузнецов в 1946 году уезжал в Москву, расчувствовавшиеся сотрудники аппарата вручили ему на память первый попавшийся на глаза ленинградский сувенир — ширпотребовскую чугунную статую «Медного всадника». Вот и все. Но новые «хозяева» Смольного, андриановские подручные, раздули из этого «криминальную историю»— усмотрели в банальном сувенире тайный замысел представить А. А. Кузнецова спасителем Ленинграда в годы войны. Многие провожавшие Кузнецова и невольно присутствовавшие при «акте подношения» партработники пострадали потом из-за этого эпизода.

А Германа Михайловича Нестерова по подобной «информации» сняли с руководства Невским райкомом. Через четыре дня он предстал перед его пленумом, обсуждавшим вопрос «Об антипартийных действиях первого секретаря Невского РК ВКП(б) т. Нестерова Г. М.». Докладывал все тот же Носенков. Вторила ему, ставшая две недели тому назад секретарем райкома по идеологии Г. В. Ухтомская: «Вы подписывали адрес Кузнецову. Вы преподносили памятник Петра Кузнецову. Что это значит? Это значит прорубить дорогу в Центральный Комитет, за спиной Ленинградской партийной организации творить грязные дела, пытаясь противопоставить Ленинградскую партийную организацию ЦК ВКП(б). А что значит противопоставить партийную организацию Ленинграда ЦК партии? Это значит вместо построения коммунизма вести к реставрации капитализма»³¹.

Вот такая, вполне в сталинском духе, «логика». Мы специально привели выдержку из этого выступления без редактирования и сокращения, чтобы наглядно показать характер типичных тогдашних обсуждений, когда демагоги и карьеристы брали верх.

Г. М. Нестерова исключили из партии и позже отправили в тюрьму. Участь его разделили полностью или частично секретари Невского РК ВКП(б) В. Н. Алябьева и Г. К. Григорьев, председатель райисполкома Н. Д. Дмитриев, другие руководители района —34 человека.

Расскажем подробнее о Г. К. Григорьеве. Снятый с должности секретаря райкома, он пошел работать диспетчером на телефонный завод. В сентябре 1951 г. был арестован. Во время обыска в личной библиотеке обнаружили «контрреволюционную» литературу: «Протокол допроса Керенского следственной комиссией по делу Корнилова» 1918 года издания, «Ялтинские беседы и речи архиепископа Николая», вышедшие в свет в 1907 году, отдельные номера «Правды» за 1917 год, фотографии П. С. Попкова, В. А. Колобашкина. Так как у Григория Карповича никаких отношений, кроме служебных, с В. А. Коло-башкиным не было, то в основу приговора было положено наличие «контрреволюционной» литературы, а также мнимая антисоветская агитация, клевета на партию и восхваление жизни в буржуазных государствах в период работы на телефонном заводе. В феврале 1952 года бывшего фронтовика, имевшего ранения, награжденного двумя орденами, исключили заочно из партии, а в апреле 1952 года Ленинградский городской суд осудил Г. К. Григорьева по статье 58—10 УК РСФСР к 10 годам лишения свободы с последующим поражением в правах на пять лет*.

Бывший заместитель заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов Ленгоркома ВКП(б) Василий Васильевич Садовин, хорошо знавший кадры тех лет, утверждает, что жертв в районе могло бы быть и еще больше, если бы не осторожная позиция сменившего Нестерова нового первого секретаря райкома Г. Н. Шумилова. Он, говорят, оказался в числе немногих из присланных «в помощь» Андрианову работников, кто вел себя разумно, по мере возможности старался не драматизировать обстановку в районе, сохранять тех, кто хорошо проявил себя в годы войны и блокады.

Настаивает на своей непричастности к злодейским погромам и «присланный из Москвы» Н. Д. Христофоров:

— Я имею право гордиться, что, как начал работу с тем составом аппарата отдела, который оставила мне моя предшественница Закржевская, так в том же составе ее и продолжал. Даже к «проштрафившемуся» Ивану Дмитриевичу Козлову — члену той комиссии Тихонова, что подтасовала результаты выборов на конференции,— я не требовал никаких санкций. Остались Алла Петровна Шапошникова, ставшая потом секретарем Московского горкома партии, Раиса Кирилловна Иванова (сейчас в совете ветеранов партии Ленинского района), Борис Иванович Газа, Кондратов Георгий Филимонович, Стариков

Петр Ильич, Кижии Иван Яковлевич... И, поймите вы, мы — отдел обкома: мы городом не занимались...

— В области тоже немало пострадало...

— Пострадали. И мне их всех искренне и до боли жаль. Но на моей душе за них греха нет. Поднимите все архивы — нет моей подписи под бумажками на замену или передачу дела в парткомиссию. Спросите всех, кто действительно хорошо знает, что тогда творилось,— никто не скажет, что Христофоров «зверствовал»!.. Я принимал участие в снятии с работы, и активное...— Он назвал фамилию тогдашнего первого секретаря одного из крупных районов области.— Но ведь он сменил двух жен, две квартиры, пьянствовал, ликеро-водочный заводик приспособил для личных нужд — своих и своих дружков... Снимал. И до сих пор не жалею...

— А Кингисеппский, Сланцевский, Волховский районы?..

— Я там не участвовал. Это второй секретарь обкома Николаев Борис Федорович. И формулировки там были не такие, а «для смены обстановки». Знаете, как бывает: заварилось что-то в руководстве района — для оздоровления обстановки и производят замену. Но мы, аппарат нашего отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов обкома партии, там никого к ответственности не привлекали. При мне... Я вообще никогда агрессивным по натуре не был... Ну и, кроме того, меня быстро самого освободили. В самом начале июня пятидесятого года, глубокой ночью, они там — Андрианов и его окружение — что-то решали, а наутро помощник Андрианова Романов звонит: «Приготовься сдгвать дела».— «Кому?» — «Мне. Ты,— сказал потом,— оказался недостаточно активным в обновлении кадров...» Я позвонил в Москву Афанасию Лукьяновичу Дедову: как же, дескать, так — еще ниже иду, секретарем облисполкома?.. «Ничего не могу сделать — со-гла-совано...» Андрианов с Маленковым успел согласовать. Страшный был человек, зверь, а не человек!..³²

До области кампания «по обновлению кадров» докатилась действительно несколько позже — когда отладили своеобразную систему этой «работы». В форме так называемых отчетов райкомов на бюро горкома или обкома партии. Каждый такой отчет заканчивался тем, что первый секретарь прогонялся с должности, а вопрос о его и других секретарей райкома, руководителей райисполкомов принадлежности к партии передавался на рассмотрение партийной комиссии. Там разговор вели короткий: отбирали партийный билет — и все. Недаром в ленинградских партийных кругах эту партколлегию называли «пытошной», а ее председателя А. Я. Новикова—«начальником пытошной».

Как следует из отчета партколлегии при Ленинградских обкоме и горкоме ВКП(б) (она была объединенной), только в 1950 году по результатам проверки «материалов, связанных с разоблачением участников антипартийной группы и их подхалимов и угодников, а также разложившихся лиц из числа бывших руководящих работников», партколлегия исключила из партии 95 человек и 100 членам ВКП(б) объявила различные партийные взыскания. В том числе исключили из партии: семь работников обкома и горкома, 19 секретарей райкомов, шесть председателей райисполкомов, двадцать руководителей предприятий и трестов, десять работников вузов³³.

Массовость внутрипартийного террора «оправдывалась» теперь неким «скрытым сопротивлением» работавших при Кузнецове — Попкове — Капустине партийцев.

«Скрытое сопротивление проведению в жизнь решения ЦК ВКП(б) от 15 февраля 1949 года...— говорил с трибуны IX городской конференции Ленинградской организации ВКП(б) (30 мая — 2 июня 1950 г.) новый ее «глава» Ф. Р. Козлов, вытребованный в андриановскую «команду» из Куйбышевского обкома партии,— имело место не только со стороны бывших работников (?—Авт.) антипартийной группы. Сопротивление оказывали и некоторые бывшие работники городского комитета партии, а также некоторые секретари районных комитетов партии, близко стоявшие к антипартийной группе. Они двурушничали, всячески прикрывали лиц, близко связанных с антипартийной группой, подхалимов и угодников...»³⁴

А были ли действительно попытки не поддаваться грубому нажиму внутрипартийных громил? Слабые, чаще в пассивных формах, по были. Валентина Георгиевна Демина вспоминает: «...Нас, коммунистов нескольких школ Октябрьского района, созвали на кустовое закрытое партсобрание. Кратко пересказали решение вышестоящего партийного органа об исключении из партии (кажется, за «отрыв от народа») Попкова и других. Нам предложили его «одобрить и поддержать».

Проголосовали. И тут секретарь райкома ВКП(б), руководивший собранием, вдруг забеспокоился: «Товарищи, зарегистрировано 113 человек, а голосовали 85. Почему не все голосуют?..»

Проголосовали вторично — результат тот же. Кто-то выкрикнул: «Проголосуйте воздержавшихся». Таких оказалось человек пятнадцать. На глаза секретарю попалась я: «Вы почему воздержались?»— скорее с удивлением, чем с возмущением спросил он. «А потому, что прежде чем голосовать «за» или «против», я должна выслушать ту и другую сторону...» — «Но нам же доверяют, и мы должны доверять. Мы с вами исключаем их за „отрыв от народа"».— «Если нам доверяют, пусть подробно изложат суть дела, а если нам это доверить нельзя, то нечего и голоса наши подсчитывать...»

Молодость бывает порой безрассудна. Не знаю, в каком виде ушел в горком или райком протокол, но нас больше к вынесению партийного приговора руководителям города не понуждали. Странно, что меня,— насколько знала, и других воздержавшихся,— даже не «прорабатывали»...

Как жаль, что «простые» коммунисты не пользовались тогда своим уставным нравом иметь собственное мнение. Многое бы могло пойти по-другому».

В реальности все шло по-старому.

Сочувствуя «перегруженным» борцам, В. М. Андрианов направил в ЦК ВКП(б) ряд просьб об облегчении их деятельности.

I июля 1950 года. «Увеличить количество работников партколлегии на 5 человек: трех помощников членов партколлегии, одного заведующего канцелярией и одного архивариуса».

15 июля того же года. Просит ЦК предоставить Ленинградскому горкому партии право окончательного утверждения решений райкомов ВКП(б) об исключении из партии. (По Уставу такой вопрос решался только на уровне обкома.)

II августа. Просит ЦК, Маленкова, конечно, разрешить Ленинградской партийной организации иметь две партколлегии — и при обкоме, и при горкоме ВКП(б)³⁵.

Наконец, вообще пошли на грубейшее нарушение Устава ВКП(б): минуя стадию рассмотрения персональных дел коммунистов в первичных партийных организациях, партбилеты стали отбирать на заседаниях бюро райкомов. Над мотивами не мудрили: не написал разоблачительного заявления о «враждебной деятельности» того-то и того-то, угораздившего попасть в быстро расширяющийся список «антипартийной группы»,— самое расхожее обвинение.

В партийных организациях культивировалась обстановка всеобщей подозрительности, поощрялись люди нечестные, карьеристы и кляузники... Поощрялись открыто, без стеснений. В феврале 1951 года, на пленуме обкома ВКП(б) Андрианов прямо заявил:

«Товарищи подвергают критике и считают неправильным, что много пишут анонимных заявлений, которые якобы дезавуируют кадры и создают неуверенность в работе кадров.

Мы считаем, что любые заявления, подписанные или без подписи, должны быть проверены и рассмотрены. Они во многом помогли выполнить до конца решение ЦК партии по Ленинградской партийной организации в ликвидации последствий деятельности антипартийной группы. Незачем проявлять неосновательную робость и подвергать сомнениям объективность получаемых нами писем и сигналов»³⁶. (Псковский обком ВКП(б) пошел еще дальше: 20 июня 1949 года его бюро приняло постановление — анонимные письма, касающиеся руководящих работников обкома и горкома партии (многие из них — бывшие ленинградцы), направлять для расследования прямо... начальнику областного управления МГБ.)³⁷

В результате только в 1949—1951 годах в Ленинграде и области было заменено (читай: выгнано из партийных и иных органов) свыше двух тысяч руководящих работни-ков³⁸. В составе избранных в июне 1950 года IX Ленинградской городской партийной конференцией Ленгоркома и ревизионной комиссии из 109 их членов осталось лишь три человека, избиравшихся в эти органы и полтора года назад.

В итоге такой «политики» руководство партийными организациями города и области оказалось буквально обескровленным. Штаты партийных и советских органов подолгу оставались неукомплектованными, несмотря на обилие принимавшихся по этому поводу решений. Так, уже 17 октября 1949 года бюро обкома обратило внимание заведующих отделами «на недопустимость такого положения, когда многие отделы обкома не укомплектованы кадрами». Спустя год — такое же напоминание и требование в десятидневный срок дать предложения по укомплектованию отделов... И все равно на 15 декабря 1951 года (уже два лета прошло) из 240 должностей ответственных работников ЛК ВКП(б) 26 оказались незамещенными. В ЛГК ВКП(б) и городских райкомах неукомлектован-ность штатов —89 ответственных работников³⁹.

Причины? М. А. Сиволобов на февральском (1951 года) пленуме обкома ВКП(б) делился:

«Берут личное дело, знакомятся. По всем данным товарищ вроде подходит. Но есть одна, как говорят, закавыка — давно работает в Ленинграде, работал при прежнем руководстве. Спрашивают друг друга: знаком ли (кандидат на должность) с кем-нибудь из участников антипартийной группы? Нет, не знаком. Но ведь черт его знает — все-таки много лет работал: давайте подождем. Потом — зачем брать старых — давайте выдвигать молодых. Берут молодых, а оказывается, у молодых нет опыта» ⁴⁰.

И все равно — тупо, настойчиво «главным направлением» в работе Ленинградской партийной организации продолжали считать «искоренение последствий враждебной деятельности антипартийной группы, пробравшейся (?!— Авт.) к руководству Ленинградской организацией» .

«Искоренение» захватило не только внутрипартийную сферу...

РЕПРЕССИРОВАННЫЙ ГОРОД

В ходе работы над этой повестью встречали мы людей с парадоксальным типом мышления, готовых искать аргументы, «оправдывающие» даже таких монстров, как Маленков и Андрианов. Но даже они не могли выдвинуть ничего смягчающего для варварского глумления над трагедией и подвигом Ленинграда в годы блокады.

Ну, пусть — внутриклановая рознь, яростная, кровавая схватка за сомнительное упоение властью... Пусть. Но при чем тут массовая тревожная и гордая память сотен тысяч жителей и защитников города?..

Или — кривил душою «всесоюзный староста» М. И. Калинин, вручая в январе 1945 года Ленинграду орден Ленина?—«Без колебаний могу сказать, что другого такого патриотизма, как тот, какой проявило население великого города Ленина в борьбе с самым отъявленным врагом прогрессивного человечества, с врагом, который возымел дерзкую мысль — подчинить человечество взбесившейся банде закоренелых реакционеров,— мир еще не видел. Пройдут века, но дело, которое сделали ленинградцы — мужчины, и женщины, старики и дети этого города... никогда не изгладится из памяти самых отдаленных поколений».

Отсчитались всего четыре года, и другая взбесившаяся банда надругалась над памятью, завещанной самым отдаленным поколениям. Любое упоминание о страданиях и подвиге ленинградцев в блокаду стало запретным — «мифом», придуманным «антипартийной группой» .

Первым пострадал Музей обороны Ленинграда, создание которого началось во время войны.

Сначала, с весны 1942 года, как в Москве и ряде других городов страны, это была выставка «Великая Отечественная война советского народа против немецких захватчиков». Но уже тогда, в блокаде и при продолжавшихся ожесточенных боях за город, руководители его обороны думали о будущем.

8 августа 1943 года командующий Ленфронтом гене-рал-иолковник Л. А. Говоров и члены Военного совета фронта генералы А. А. Жданов и А. А. Кузнецов подписали приказ № 18:

«...Организовать в войсковых соединениях учет коллективного и личного оружия Героев Советского Союза, лучших бойцов и отдельных расчетов, проявивших доблесть и мужество в боях за родину.

2. Оружие, с которым отдельные бойцы и командиры, или группы бойцов показали образцы мужества и героизма, заменять по возможности и сдавать в Артиллерийское снабжение фронта для дальнейшей передачи в Артилле-рийско-Исторический музей. На сдаваемое вооружение высылать описание боевых эпизодов, характеризующих его боевое применение.

3. В случаях оставления в соединениях — частях ценных реликвий стараться сохранить его в дальнейшей эксплуатации. На указанное оружие вести историю его боевого применения, учитывая, что после боевого использования его оно подлежит сдаче в Артиллерийско-Истори-ческий Музей как памятник героической обороны города Ленина...»*

Эвакуированный в глубь страны Артиллерийско-исторический музей вернется в родные стены лишь в сентябре сорок пятого года. Но собиравшиеся для него реликвии уже два года как работали на долговременную память поколений.

26 ноября 1943 года секретарь ЛГК ВКП(б) по пропаганде и агитации А. И. Маханов и начальник Политуправления фронта генерал Д. И. Холостов представили в военный совет докладную: выставку «Великая Отечественная война советского народа» с 1 января по 30 августа 1943 года посетили 94 500 человек,— интерес, по блокадному времени, огромный. Но расположена выставка в неудобном помещении, в экспозиции мало материалов о битве за Ленинград. Предлагалось устроить принципиально новую выставку.

Военный совет поддержал это предложение. 4 декабря 1943 года он принял постановление № 1823 «Об организации выставки „Героическая защита Ленинграда"».

«Учитывая большой интерес военнослужащих и трудящихся города к материалам, отображающим защиту Ленинграда... реорганизовать выставку «Великая Отечественная война советского народа» в выставку «Героическая защита Ленинграда», пополнив ее необходимыми экспонатами... Использовать для размещения выставки «Героическая защита Ленинграда» часть здания Инженерного замка, выходящую фасадом на реку Мойка и с прилегающим садом».

Организацию новой выставки поручили комиссии в составе генерал-майора Д. И. Холостова, секретаря ГК ВКП(б) А. И. Маханова, директора Ленинградского института истории партии С. И. Аввакумова, председателя Ленинградского отделения Союза советских художников В. А. Серова, начальника Управления по делам искусств Ленгорисполкома Б. И. Загурского.

Эта выставка, развернутая, вопреки первоначальному замыслу, неподалеку от Инженерного замка, в так называемом Соляном городке на правом берегу Фонтанки, и стала базой для музея республиканского значения «Оборона Ленинграда», созданного уже по распоряжению Совета Народных Комиссаров РСФСР от 5 октября 1945 года. Переоформляли выставку в музей всего лишь шесть с небольшим месяцев — в мае сорок шестого музей принял первых посетителей.

И вот — новая «реорганизация» по принципу—«долой!» Долой всех без исключения руководителей битвы за Ленинград, всякие следы горя и мученичества в блокаду, весь «ленинградский дух»... Даже директором музея в июне 1949 года назначили «варяга»—погромщика,, выписанного из Москвы.

Формально музей продолжал существовать, но с августа сорок девятого посетителей в него не пускали. Хотя ученые работали над планами новой экспозиции, ими никто не интересовался, проекты не желали рассматривать. А 21 августа 1951 года по директиве из столицы все музейные помещения приказали передать военному ведомству. На сотрудников — и бывших и настоящих — шли гонения. Четверых посадили — за прославление «антипартийной группы» и... «террористическую деятельность»... В военном (!) музее «нашли» оружие! «Так оно же просверленное — приведено в полную негодность...»— «Мало ли что!..» Апофеозом розыскных мероприятий стало обнаружение и изъятие пороха. Ничего удивительного в том, что он попал в музей, нет — экспонаты привозили порой с фронта «горяченькими». Порох, конечно, следовало передать специалистам или сжечь, но какой-то умник, ноленясь, зарыл его в оружейной мастерской... Глаз и ушей в то время в городе было предостаточно — донесли и про старую историю с порохом. «Компетентные органы» вынесли вердикт: разложившиеся и никуда не годные уже «зернышки» и «макаронины» «заговорщики» содержали для... «диверсий» .

...Не потерявшие чувства ответственности и гражданской совести сотрудники музея умоляли о помощи: «Войсковая часть... требует немедленного освобождения помещения и самовольно, применяя силу, выбрасывает имущество. Так, 10 октября с. г. без ведома дирекции Музея была разломана стенка материальной кладовой и силами солдат перенесены материальные ценности... Солдаты, не подчиняясь охране Музея, заходят в экспозиционные залы с военной техникой, подвергают ее порче и растаскивают отдельные экспонаты и материалы». Куда девать 32 092 еще оставшихся (в 1949 году их было 37 654— пять с половиной тысяч уже уничтожили) экспоната: 245 скульптур, 123 макета и диорамы, 201 картину, 7 танков, 6 самолетов, 23 пушки, 2 катера, 2 самоходные установки, 131 карту-схему и т. д. и т. д.?..

Наконец, частично имущество и материалы стали раздавать (или растаскивать?) по другим музеям, часть — в... тюрьму Трубецкого бастиона, в усыпальницу Петропавловской крепости, в Мраморный дворец, в войсковые части... Но что-то еще осталось. Остались и люди — 129 человек из первичных 248. Чем их занять, за что платить деньги?..

— Отчаявшись — никто же нас и слушать не хотел, все избегали,— вспоминал один из быстро менявшихся там руководителей коллектива, ныне москвич Василий Иванович Баранов,— я самовольно поехал в Москву, пришел на площадь Ногина и написал маленькое прошение на имя секретаря ЦК Суслова с просьбой принять меня для решения судьбы музея. Собственно, не музея уже — сотрудников. Почему к Суслову? Ко многим другим мы уже не раз обращались — взывали к уважению к ленинградцам, живым и павшим, к чувству патриотизма, гражданского долга... Безрезультатно, хотя даже пробитый осколком комсомольский билет демонстрировали, другие подобные экспонаты. Пять дней я следил по телефонам за прохождением моей записки. Наконец, поздно вечером, около 22 часов, ко мне пришли: «Баранов?» — «Да».— «Завтра в десять ноль-ноль быть в ЦК. Там все вам объяснят...»

«Мы, товарищ Баранов,— сказал мне своим, очень характерным, немужским голоском Михаил Андреевич Суслов,— в курсе дел этого музея, и вы нас не агитируйте (я уже и не пытался «агитировать») — возвращайтесь домой, все решим». На следующий день меня уже материл за обращение к секретарю ЦК наш местный секретарь горкома... Но дело было сделано: еще дней через пять — через неделю мне в Смольном показали постановление «О ликвидации Музея обороны Ленинграда». Без всякой мотивировки — ликвидировать.

Ликвидационная комиссия работала по февраль 1953 года.

...В октябре 1949 года тихо и незаметно прикрыли краеведческий музей в Луге, где наряду с другими экспонатами были представлены материалы о героической обороне Ленинграда. В постановлении бюро Лужского горкома ВКП(б) по этому вопросу (20 октября 1949 г.) утверждалось, что в музее якобы «были выставлены материалы, искажающие фактическую действительность, особо подчеркивалась роль отдельных личностей, принижалась руководящая роль партии и тов. Сталина...» На самом же деле речь шла о портретах и документах руководителей партизанского движения в Ленинградской области, в том числе, например, бывшего комиссара Лужской партизанской бригады И. Дмитриева. Директора музея Шаурскую за то, что она будто бы «самовольно практиковала показ имеющихся в музее материалов отдельным гражданам», сняли с работы и наказали строгим выговором с занесением в учетную карточку. Влепили взыскание и заведующему отделом пропаганды и агитации Лужского ГК ВКП(б)⁴¹

И это — не единственные музеи, репрессированные по «ленинградскому делу»: переделка экспозиции, «обновление кадров» коснулись многих музейных учреждений. В 1950 году они подверглись тщательному политическому контролю. «В результате проведенной проверки,— докладывали «наверх» из отдела культурно-просветительной работы Леигорисполкома,— было выявлено и изъято из экспозиции значительное количество материалов, не подлежащих экспонированию, и дан ряд указаний о перестройке экспозиции»⁴².

Блокадную «крамолу» искали всюду.

«Большой вред,— утверждал на пленуме ЛГК ВКП(б) в октябре 1949 года Андрианов,— принесла антипартийная группа на идеологическом фронте. В издаваемой литературе замаскированно протаскивались и печатались статьи злейших врагов народа — Зиновьева, Каменева, Троцкого и других (к сожалению, ни один голос не прозвучал против этой откровенной, махровой лжи сталинско-маленковского наместника в нашем городе.— Авт.). Они всячески в_осхваляли себя, приписывали себе несуществующие заслуги. Музей обороны Ленинграда, призванный сыграть большую воспитательную роль, показать героические подвиги тружеников Ленинграда в защите своего города, антипартийная группа использовала для самовосхваления и противопоставления ЦК ВКП(б). Они, как диверсанты, вели себя на идеологическом фронте, воспитывали актив в духе неправдивости и нечестности перед партией, шли на подлоги и фальсификацию. Всем известен случай фальсификации, вопиющего обмана на областной и городской партийной конференции. Понадобилась анонимка, а не живой голос, чтобы разоблачить фальшь и обман...»⁴³

Других, не соответствовавших требованиям общественной морали того времени, «фактов» Андрианов и К° не знали — все строилось на густой демагогии и силовом давлении. Снятому в июне 1949 года секретарю ЛГК ВКП(б) по пропаганде Н. Д. Синцову при исключении его из партии поставили в вину, помимо стандартных обвинений,— «засорение враждебными элементами» Лен-издата, Ленинградского отделения ТАСС, Института истории партии, лекторской группы горкома ВКП(б), социально-экономических кафедр вузов... И еще — что он не только «не раскритиковал» себя, но продолжал продвигать на руководящую идеологическую работу скомпрометированных людей.

В результате в Лениздате, например, политическим и творческим руководителем стал бывший заместитель директора по административно-хозяйственной части, из четырнадцати редакторов удержались пять, причем в ведущем секторе, в редакции общественно-политической литературы,— ни одного⁴⁴.

Разгром Института истории партии начался еще до «ленинградского дела»— в связи с арестом по нелепому политическому обвинению старшего научного сотрудника, ветерана партии Г. Шидловского. Это послужило поводом для снятия с работы директора института С. Аввакумова, его преемника К. Шарикова и заместителя Н. Кружкол. Но андриановское руководство нашло уже состоявшееся «обновление кадров» недостаточным — ведь вместо Шарикова «антипартийная группа» назначила директором П. А. Тюркина, старейшего из ждановских протеже: несколько лет работавшего с ним на берегах Волги, члена бюро Нижегородского крайкома ВКП(б). Уже в 1935 году Жданов перетянул Петра Андреевича Тюркина в Ленинград — директором Индустриального института, заведующим облоно, заместителем председателя, а потом и председателем Леноблисполкома. Сильная рука «второго лица в ВКП(б)» А. А. Жданова поднимала Тюркина на министерскую должность — наркомом просвещения РСФСР, в годы войны — на весьма важный пост начальника Политического управления Ленинградского фронта; после войны — заместителем председателя Ленгориспол-кома... Мог ли такой человек (а попутно — все, с кем он когда-нибудь общался) не попасть в поле зрения маленковской команды... Тюркина исключили из партии и арестовали, сотрудников «вверенного ему» Института истории партии начали разгонять. Новый директор С. П. Князев писал 23 марта 1950 года В. М. Андрианову: «За истекшие 5—6 месяцев моей работы... деятельность в основном свелась к... раскрытию и устранению последствий деятельности прежнего вражеского руководства института. По мере выявления непригодности прежние работники освобождаются...» Вакантными, писал Князев, стали уже пятнадцать (!) должностей*. Практически это почти весь научный сектор Института.

В вузах Ленинграда тоже творилось черт-те что. Лишь с июня 1950-го по июнь 1952 года прогнали 18 ректоров и 29 заведующих кафедрами социально-экономического профиля. Лишали работы не только «начальство», но и рядовых преподавателей. В Ленинградском университете, скажем, уволили около 300 человек — каждого седьмого профессора, доцента, ассистента, преподавателя...

Масштабы репрессалий в Ленинграде и области достигли таких размеров, что нет возможности даже упомянуть каждый из эпизодов — приходится прибегать к цифрам или, в качестве примера, к отдельным судьбам. Тем более что гонения шли не только на обществоведов, но и на хозяйственников. Настигли они и уже знакомого читателю — по взбесившей Маленкова реплике на февральском, «роковом», объединенном пленуме обкома и горкома 1949 года — директора завода «Большевик» И. И. Его-ренкова.

Ивана Ивановича в городе знали давно и хорошо. Он шесть лет проработал первым секретарем Володарского райкома ВКП(б), заведовал отделом судостроительной промышленности горкома партии, с октября 1946 года возглавлял коллектив широко известного завода «Большевик» (бывшего Обуховского). До 1949 года о нем отзывались только самыми добрыми словами. В 49-м тон характеристик резко изменился. На заседании бюро горкома ВКП(б) ему предъявили шесть... анонимок. «Опираясь» на них, обвинили в том, что 42 процента начальников цехов и отделов завода якобы имели «компрометирующие связи» с бывшими «врагами народа», осужденными по печально знаменитой 58-й статье тогдашнего уголовного кодекса. Не забыли, конечно, и близость к бывшему «антипартийному руководству». Не мудрствуя лукаво в поисках мотивов для снятия с работы и исключения из партии, секретарь горкома Ф. Р. Козлов так Егоренкову и сказал: «Вы близко стояли к бывшему антипартийному руководству». И одного этого было тогда более чем достаточно.

И тем «сорока двум процентам» подчиненных Егоренкова с лихвой хватило для крупных неприятностей контактов — у кого подлинных, у кого липовых — с заклейменными 58-й статьей и самим бывшим директором завода...

Очень, нам представляется, важно: открыто про «антипартийную группу», его «охвостье», «враждебную» деятельность и т. п. говорили только в достаточно узком ^КРУ^ГУ — ^в аппарате, перед вновь избранными членами обкома и горкома... Для всех иных «ленинградское дело» изображалось как обычный — может быть, несколько интенсифицированный — процесс «обновления кадров». Традиционный —«великий и мудрый» Сталин не раз подчеркивал необходимость правильного сочетания старых и молодых кадров.

Возможно, поэтому основной источник кадрового резерва партийных органов — комсомольское руководство до поры до времени не трогали: надеялись, что оно само проявит молодой задор и инициативу в борьбе с этим самым «охвостьем». Но не дождались. Явно разочарованный этим обстоятельством секретарь ЦК ВЛКСМ А. Шеле-пин говорил 5 августа 1949 года на заседании бюро ЦК комсомола:

— Мы привыкли рассматривать Ленинградскую организацию ВЛКСМ как один из передовых боевых отрядов ВЛКСМ и как правую руку ЦК ВЛКСМ. И меня прямо поразило это дело. У меня возникает вопрос: почему вы (он обращался к вызванным в Москву руководителям ленинградского комсомола.— Авт.) раньше не поставили вопрос на бюро, почему нужно было ждать вызова в ЦК ВЛКСМ? Создается впечатление, что товарищам трудно исправить положение в Ленинградской организации комсомола. Трудно навести порядок, потому что некоторые секретари сами оказались замешанными в некоторых вопросах...

Все еще полагавший себя «на коне» первый секретарь Ленинградских обкома и горкома ВЛКСМ В. И. Чернецов (незадолго до «ленинградского дела» стал членом бюро ЦК ВЛКСМ, депутатом, кавалером ордена Ленина) немедленно отпарировал:

— Я за собой никаких антипартийных поступков не чувствую.

Забеспокоился второй секретарь Ленгоркома комсомола А. Ситников:

— За год моей работы в горкоме комсомола я ни от товарища Чернецова, ни от бюро горкома комсомола не слышал ни одного замечания по стилю и практике моей работы...

Но это уже никого не интересовало. На столе первого секретаря ЦК ВЛКСМ Н. Михайлова лежала составленная выезжавшими в Ленинград представителями ЦК Зай-чиковым и Корнеевой справка с «компроматом» на Чернецова: бюро ЛОК и ГК ВЛКСМ «оторвались» от первичных комсомольских организаций и молодежи города и области, «отвыкли советоваться с комсомольским активом», «пренебрежительно» к нему иногда относились... Выкопали, будто, когда на комсомольской конференции Октябрьского района Ленинграда Чернецова избирали делегатом объединенной областной и городской конференции, семь человек (из нескольких сотен!) проголосовали «против», но счетная комиссия это скрыла... Знакомые мотивы. И легко представим ход дальнейшего «разбирательства» на заседании бюро ЦК ВЛКСМ...

«Михайлов. По-моему, надо принять следующее решение: ...первое, освободить товарища Чернецова В. И. от обязанностей первого секретаря Ленинградского обкома и горкома комсомола. Второе, освободить товарища Ситникова А. Г. от обязанностей второго секретаря Ленинградского горкома комсомола. Третье. Поручить секретариату подготовить предложения по укреплению кадрами Ленинградского обкома и горкома комсомола»⁴⁵.

Так и решили. «Укреплять» органы руководства ленинградской комсомолии послали секретаря ЦК ВЛКСМ А. Н. Шелепина. На запланированный в Москве на 12 августа 1949 года объединенный пленум Ленинградских ОК и ГК ВЛКСМ он уже вез с собою нового первого секретаря — В. Н. Зайчикова. При подготовке этого пленума, как вспоминает В. И. Чернецов, Андрианов учил своих помощников не мудрствовать лукаво: «Возьмите постановление партийного пленума, замените слова „партийная организация" словами „комсомольская организация"».

Началось повальное избиение и комсомольских работников. Из множества найденных в архивах документальных следов этой «борьбы» самый выразительный, пожалуй, следующий:

«Секретарю Центрального Комитета ВЛКСМ тов. Михайлову Н. А.

СПРАВКА

об итогах обсуждения на заседаниях бюро райкомов, горкомов ВЛКСМ области постановления пленума обкома и горкома комсомола от 12 августа 1949 г. «О крупных недостатках в работе бюро Ленинградского обкома и горкома ВЛКСМ».

...За последнее время освобождены от работы, как несправившиеся со своими обязанностями, 22 ответственных работника Дворца пионеров...» *

И до пионерских кадров добрались!

Дотянулись и до ленинградских военнослужащих. Вопрос о них, конечно, решался не в Ленинграде. После войны лишь лично Сталин Мог позволить новому фавориту, становившемуся «вторым лицом» не только в ВКП(б), но и в государстве, Г. М. Маленкову и входившему в большую силу министру Вооруженных Сил СССР свежеиспеченному маршалу Н. А. Булганину припугнуть на всякий случай и кадровый офицерский корпус. Ни к Кузнецову, ни тем более к Попкову, Капустину и т. п. военные отношения не имели. Но так уже сложилось, что значительную часть руководящих постов в Ленинградском военном округе и Краснознаменном Балтийском флоте занимали бывшие защитники города на Неве, герои Ленинградской битвы. Это их портреты висели в Музее обороны Ленинграда, их имена давались улицам, площадям, пионерским дружинам...

Роль в «ленинградском деле» Булганина еще очень неясна. Но не лишен, видно, смысла факт, что из всех причастных к погрому центральных ведомств военное оказалось самым оперативным.

...Перед нами — протоколы собраний первичной партийной организации окружной газеты «На страже Родины» .

10 февраля 1949 года. Многолетний (он сел в кресло редактора фронтовой газеты «На страже Родины» еще в 1942 году) и от того вальяжный и очень уверенный в себе руководитель коллектива редакции, издательства и типографии полковник Максим Ильич Гордон рассказывает коммунистам о Ленинградской X областной и VIII городской объединенной партийной конференции. Выступающие наряду с вечными для всех редакций проблемами творчества и производства призывают друг друга повышать политическую бдительность: в стране разгорается борьба с «безродными космополитами». Одного из них на этом собрании рассматривают в персональном порядке. Решают его партийную судьбу заочно: сорокалетний «космополит»—фронтовик, член ВКП(б) с 1943 года— уже прибран органами МГБ и находится под стражей. Что он натворил? «В декабре 1948 года в пьяном виде попал в 7-е отделение милиции — вел среди милиционеров контрреволюционные разговоры и порочащую советскую действительность агитацию. В ноябре на партийном собрании допустил неуместную ссылку на реакционного философа Ницше — сравнил дежурного по редакции со „сверхчеловеком"». Все. Но, шумели ораторы, почему МГБ, «наши славные чекисты», сумели его разглядеть и разоблачить? Почему не мы?!

Все — чин-чинарем, в духе того незабвенного времени. Тихо. И вдруг — взрыв.

12 марта 1949 года. На повестке — постановление объединенного пленума ЛОК и ЛГК ВКП(б) от 22 февраля 1949 года. И с первых же, после «горячо одобряем и всецело поддерживаем», слов: «Гордон для нас — очень серьезный урок...» Сняли Максима Ильича Гордона, закрутили расследование. «Оказывается», «уже в 48-м [году] было ясно, что Гордон перерожденец. Он долгое время обманывал нашу партию: будучи далеким от партии, выдавал себя за коммуниста... а творил свое грязное дело. Ловко маскируясь, он превращал нашу газету в рупор антипартийной группы Кузнецова — Попкова, и этим нанес большой ущерб делу воспитания воинов нашего округа».

Пройдет еще немного времени, и «антипартийную работу» уже арестованного М. И. Гордона повернут новой гранью: «Кузнецов приписывал себе несуществующие заслуги в обороне Ленинграда, но скрывал роль страны, партии, Ставки ВГК, роль товарища Сталина, а Гордон кузнецовскую шайку выдавал за спасителей Ленинграда, восхвалял — в ряде передовиц — Гусева, Богаткина, Хо-лостова... Угодники Гордона (идет целый ряд фамилий.— Авт.)... писали статьи за Гусева, Богаткина, Холостова, раздавали несуществующие заслуги генерал-полковнику Гусеву и другим...»

В армии не принято говорить в столь неподобающем тоне о генерал-полковнике, командующем войсками военного округа, бывшем (с октября 194'1-го и до конца войны) весьма почитаемом начальнике штаба Ленинградского фронта... Да и член Военного совета ЛенВО генерал-лейтенант В. Н. Богаткин, и фронтовой ленинградский политработник генерал-лейтенант Д. И. Холостов — неподходящая мишень для таких словесных залпов... Значит, коль скоро капитаны, майоры и подполковники себе это позволили, была соответствующая установка еще более высоких чинов...

Чья — пока не знаем и гадать не будем. Приезжавший тогда в Ленинград в составе специальной группы Главного политического управления Советской Армии и ВМФ полковник (давно в отставке, конечно) Константин Иванович Харитонов уверял:

— Вот представьте себе: не было никакого инструктажа. Никаких «особых» заданий мы не получали. Знаю, что конкретные цели по «ленинградскому делу» имел начальник нашей группы, заместитель начальника Главпу-ра генерал-лейтенант Сергей Савельевич Шатилов. Но с нами он не делился и намеченными жертвами занимался лично. Помню только некоторых политработников. Подкаминер был такой, начальник отдела Политуправления ЛенВО,— его сразу же «на ковер» к Шатилову доставили. Что там было, не знаю, но вышел он из кабинета «ошпаренным»... Теперь — Марон, лектор политуправления, Добрежинский Лев — тоже лектор, знаменитый на весь Ленинград: нарасхват всегда приглашали... Кто еще — не помню. Моя задача?.. Обычная проверка. Кроме того, мне поручили подготовить аттестации на офицеров отдела пропаганды. Главным образом, сказали,— на начальника отдела полковника Константина Степановича Бочкарева. Я написал положительную и попал с этим в неприятную историю. Уже в Москве, на собрании партийного актива, помянул вдруг мою фамилию Пастухов, кадровик-полковник. «Есть,— заявил с трибуны,— у нас такие работники, как Константин Иванович Харитонов. Был в составе группы в Ленинграде,— там ему была поручена определенная работа. И смотрите, что он написал в аттестации на Бочкарева: «Заслуживает... выдвижения... на б о л ь-ш у-у-ю... работу»!..» Понимаете, слово-то, при таком ударении (не «большую», а «большую») совсем по-другому звучит. Ну, я, конечно, возразил с места, что надо не искажать — грамотно читать текст... Думал: что-нибудь мне будет. Обошлось...

Поймем, разумеется, что не все эпизоды 1949 — 1953 годов хочется вспоминать теперь участникам наводнявших Ленинград «десантов», комиссий, специальных групп проверок... Поэтому обратимся к документам. На октябрьском (1949 г.) пленуме Ленинградского горкома ВКП(б) отмечалось: «Особенно засорены кадры в редакции окружной военной газеты, военной группе музея «Обороны Ленинграда» и в военном отделе библиотеки имени Салтыкова-Щедрина» ⁴⁶.

Добавим, что пострадали также военнослужащие — члены счетной комиссии объединенной городской и областной партийной конференции и родственники лиц бывшего «антипартийного руководства». На последнем обстоятельстве остановимся отдельно. В архиве хранится докладная записка секретаря партколлегии при Ленинградском обкоме ВКП(б) А. Новикова от 4 января 1952 года на имя В. М. Андрианова. Приведем ее с сокращением:

«Решением бюро обкома ВКП(б) от 24 декабря 1951 г. партколлегии поручено рассмотреть вопрос о поведении Харитонова М. С. (брат Харитонова — участника антипартийной группы).

Будучи вызван в партколлегию, Харитонов сообщил, что он связь с братом поддерживал до момента его ареста...» .

Харитонов рапортом по команде донес об аресте брата, в связи с чем в июле 1950 г. был уволен из органов контрразведки МГБ. До последнего времени работал начальником одного из отделов во флотском экипаже. В настоящее время, указано в записке, имеется приказ о назначении его на работу на базу подводных лодок. «Ввиду того, что Харитонов состоит на партийном учете в воинской частрх, полагал бы необходимым вопрос о его партийности передать на рассмотрение парткомиссии Ленинградской Военно-Морской базы»⁴⁷.

Добавим, что в конце концов брат бывшего председателя исполкома Ленинградского областного Совета депутатов трудящихся И. С. Харитонова был исключен из партии, уволен из органов, стал рабочим-станочником.

Похоже, настоящие репрессии против военных только готовились, но на каком-то этапе и уровне были остановлены. А что готовились — сомнений почти нет: никто бы не позволил иначе говорить о командующем и членах военного совета, как о врагах.

С военными обошлись по-иному. Дмитрия Николаевича Гусева, значительную часть других генералов и офицеров-ленинградцев (сняли даже всех райвоенкомов, многих сотрудников гор- и облвоенкоматов) отправили служить в дальние внутренние округа и гарнизоны. Только во внутренние! Бывший многоопытный военный кадровик полковник в отставке С. М. Мотылев вспоминал, как даже у них, в Группе советских войск в Германии, в связи с «ленинградским делом» производили по личным делам специальную выборку ленинградцев—«вытаскивали» их и отправляли служить на Дальний Восток, Камчатку, в Забайкалье и тому подобные места.

Сколько было таких, кто преследовался и в уголовном порядке,— точно неизвестно. Нам достоверно ведомы двое — получивший большой срок лишения свободы редактор газеты «На страже Родины» полковник Гордон и начальник отдела кадров ЛенВО полковник Кураев, член известной читателю счетной комиссии декабрьской (1948 г.) объединенной конференции Ленинградской партийной организации. Нынешние сотрудники прокуратуры Ленинградского военного округа не нашли пока ни одного такого случая. Но это еще ничего не значит. Суть в том, что в юридическом смысле никакого «ленинградского дела»... не существует. Как целого, организованного и целенаправленного этого крупнейшего в истории нашего города (и не только нашего) преступления не замечали и не торопятся признавать — в судебных, следственных и надзорных инстанциях готовы в законном порядке исследовать лишь совершенно разрозненные акты произвола по отношению к отдельным личностям.

Всего-то — густо запахло выговорами да дорогой дальней (главное — без «казенного дома») и в огромном здании на Литейном проспекте, в Ленинградском управлении государственной безопасности.

Понятно, что отношение к тем, кто служил здесь при «антипартийной группе», было нескрываемо подозрительным. Сразу же, после февральского решения Политбюро, и особенно после визита Маленкова, начались — сначала единичные, с выбором, потом все более массовые — замены сотрудников «органов».

— Всех прорабатывали,— вспоминал ветеран этой службы Е. М. Соколов,— кого на партийных, кого на комсомольских собраниях, на служебных совещаниях... Помню, был у нас хороший такой паренек, Павлушка Пальчиков — секретарь комитета комсомола управления. Угораздило его послать личную телеграмму с поздравлениями — ко дню рождения — приятелю, одному из секретарей горкома ВЛКСМ. Так его уж таскали, таскали... Заместителя начальника одного из отделов, Дудаева, уволили— «обнаружилось», что он учился в одном институте с каким-то родственником Попкова... А всех остальных сотрудников — от старшего оперуполномоченного и выше — разогнали. Всех. В разные регионы Советского Союза, кого — в наши органы, кого — в МВД...

— Из руководящих работников я уходил отсюда, пожалуй, последним,— делился М. Н. Евстафьев.— Дело в том, что в сорок девятом году меня избрали в состав парткома управления. Он фактически распался, и меня не трогали, как фигуру, обеспечивающую кворум, до апреля пятидесятого. Все это время — между молотом и наковальней: старые сотрудники смотрели на меня как на человека, способствующего их выдворению из Ленинграда, ну а новые — понятно как... Наконец, министерство предложило мне равноценную должность в Ярославле. И вдруг — паника. Мне начальник управления кадров МГБ говорит: «Чуть с тобой не прогорели: ярославские товарищи грозят, что в ЦК будут жаловаться — ведь ты и при Турко (до лета 1946 года — второй секретарь ЛОК ВКП(б).— Авт.) работал...»

Чтобы вывести из номенклатуры ЦК партии, послали меня в Харьковское управление, на Украину. Первым секретарем обкома в Харьковской области был Николай Викторович Подгорный. Две недели я добивался у него приема для утверждения в должности. Наконец, все же переступил порог его кабинета. «Почему вы, товарищ Евстафьев, рветесь из такого хорошего города, как Ленинград?..»— «Но вы, поди, уже знаете, что происходит в Ленинграде...»— «Гм...— почмокал Подгорный,— но из ЦК мне о вас пока еще никто не говорил...» Я все понял — это уже второй «подзатыльник» только за то, что я служил в Ленинграде. Пришлось тем, кто ко мне хорошо относился, искать новое место.

В 1951 году телеграммой вызвали в Москву. Там, в гостинице, встретил еще двух наших бывших руководящих работников. Оказывается, Комиссия партийного контроля при ЦК занялась бывшим начальником ленинградского управления Родионовым: он уже послужил в Ташкенте и перебрался в Москву. Как сейчас помню, комиссия задала мне девять вопросов. И главный — об «антисоветских высказываниях» Родионова, будто бы даже на служебных совещаниях. Что им ответить? Я сказал: «Если вы считаете меня коммунистом, то как же можете поверить, что я бы не дал отпора таким высказываниям... Как вы считаете?..» Решительно все отмел. Нас заставили изложить все письменно. Через день один из членов комиссии сказал: «У товарища Шкирятова к вам вопросов нет». Родионова к ответственности не привлекали. И вообще, повторю, его политика активного информирования министерства и ЦК — о том, что происходило в Ленинграде, спасла, по-моему, и наших сотрудников, и его самого. Больше скажу: я потом работал в министерстве и знаю — после прекращения «ленинградского дела» свыше трети ленинградских чекистов, выдворенных в сорок девятом — начале пятидесятых из Ленинграда, пошли на повышение... Но клеймо «попковцев» долго отравляло нам жизнь...

Клеймились не только люди, но и книги, газеты, произведения искусств...

Ленинградский обком ВКП(б) в постановлении от б октября 1950 года просит ЦК ВКП(б) разрешить изъять из библиотек общественного пользования и книготорговой⁷ сети г. Ленинграда и Ленинградской области 38 названий книг и брошюр, согласно приложению к протоколу.

...Ленинградский обком ВКП(б)... 59 названий книг и брошюр по прилагаемому списку...

...219 названий книг и брошюр...*

...Псковский обком ВКП(б)... доводит до сведения отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) об отсутствии со сторойы Министерства кинематографии СССР надлежащего контроля за политическим содержанием картин в фильмотеках областных баз Главкинопроката, в результате чего недавно на курорте «Хилово» демонстрировался киножурнал «Ленинград встречает победителей» с запрещенными кадрами...⁴⁸

По указанию нового руководства Ленинградского обкома ВКП(б) во всех книгохранилищах были тщательно просмотрены все издания по 1949 год — монографии, брошюры, сборники документов и материалов, мемуары, биографии, хроники... Из 173 наименований трудов Института истории партии, например, 50 были изъяты по распоряжению цензуры и 33—как «порочные». На основании приказов по Ленинградским областному и городскому управлениям по делам литературы и издательств от 28 июня и 18 июля 1950 года ленинградцы лишались доступа почти ко всем книгам и брошюрам о войне и послевоенном периоде,— в них упоминались А. А. Кузнецов, П. С. Попков, Д. Н. Гусев и другие «нежелательные» участники обороны и восстановления Ленинграда.

Жгли газеты, документы, уникальные кинокадры, изымали и сжигали личные творческие архивы блокадных ленинградских фотокорреспондентов (уничтожен, например, почти весь блокадный негативный фонд фотокорреспондента фронтовой газеты «На страже Родины» Н. И. Хандогина)... Невидимый горький дым, пепел застилали красоту многострадального Ленинграда. Начав с узкого круга лиц, организаторы «ленинградского дела» превращали в репрессированный весь город...

В АБАКУМОВСКИХ ЗАСТЕНКАХ

Основные фигуранты «ленинградского дела» какое-то время считались всего лишь опальными. Чтобы не мешали, не возбуждали партийную среду и не «сговаривались», их потихонечку изолировали. И. М. Турко, например, под благовидным предлогом с должности первого секретаря Ярославского обкома пересадили в кресло зампреда Владимирского облисполкома... Многих вдруг определили учиться — в Высшую партийную школу, Академию общественных наук и т. п. Это как раз не должно было вызывать подозрений: в 1946 — 1949 годах значительная часть кадров прошла через созданную тогда (А. А. Кузнецов очень много этим занимался) широкую сеть подготовки и переподготовки партийных, советских и хозяйственных работников. Снятые с постов руководители увлеклись, было, наукой всерьез. В следственной прорве сгинул даже какой-то труд Я. Ф. Капустина. Жена его, Екатерина Васильевна, расставив ладошки, показала объем рукописи — страниц на 400 — 500, не меньше. Многое могли бы мы узнать о ленинградской промышленности в дни мира и войны — лучше Якова Федоровича ее никто не знал.

...А. А. Кузнецова в конце марта или самом начале апреля 1949 года облачили в уже и забытую им, похоже, форму генерал-лейтенанта и поместили за забором (по субботам он все-таки приезжал в семью) подмосковных высших курсов при Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Учился он, по словам Г. А. Кузнецовой, с упоением. Очень гордился дипломом с отличием. Но... Он ему уже не понадобился...

Первым арестовали Я. Ф. Капустина.

— Когда его сняли,— рассказывал Владимир Яковлевич Капустин,— отец стал учиться на высших партийных курсах — заочно. В июле поехал сдавать экзамены в Москву. И — ни слуху ни духу...

Арест спровоцировал (и сомнений нет, что в тесном контакте с Маленковым) тогдашний министр госбезопасности СССР В. С. Абакумов. Как докладывал 6 мая 1954 года ленинградскому партийному активу Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко, 21 июля 1949 года Абакумов довел до Сталина заведомо сфальсифицированную «информацию» («спецсообщение») о том, что Капустин — «агент английской разведки», что материалы на него давно имелись в местных органах безопасности, но бывший начальник ленинградского УМГБ П. Н. Кубат-кин приказал их уничтожить. Через два дня Сталин дал санкцию арестовать Капустина и Кубаткина⁴⁹.

Банда Маленкова — Берии — Абакумова вычислила: Капустин в тайно подготовлявшейся широкомасштабной «операции» против ждановских выдвиженцев — самое уязвимое звено,— в 1937-м на него уже заводили «дело» и исключали из партии «за вредительство».

Получилось это так. Тверской крестьянин, чернорабочий Волховстроя, помощник слесаря, шабровщик, пом-комвзвода 57-го стрелкового полка 19-й дивизии Яков Капустин пробился в люди — как «профтысячник» поступил во Всесоюзный котлотурбинный институт, вполне прилично (всего две «тройки» из 43 предметов в дипломе) его закончил и был принят технологом на знаменитый Кировский завод... Затем угодил в... Англию — стажироваться на всемирно известных манчестерских предприятиях. В конце тридцать шестого вернулся и стал на Кировском заводе помощником начальника цеха турбинных лопаток.

Индустриальные беды проклятого тридцать седьмого известны, хотя и по-настоящему еще не изучены: подхваченные мощными волнами репрессий сошли в могилы, растворились в таежно-тундровых далях опытные инженерно-технические специалисты; десятилетиями отлаживавшаяся производственная технология разваливалась, заводы начал душить брак. Ну не истинным же виновникам — Сталину, Молотову, Кагановичу и т. п. — отвечать за содеянное: козлов отпущения искали пониже. На Кировском заводе в качестве одного из них наметили молодого инженера (ему еще не исполнилось и тридцати трех, а в инженерной должности — года) Якова Капустина: «в Англии ничему не научился»—только разваливать производство; брак—«черный материал»—явно «оттуда »...

Бочку катили какой-то Эндыков и начальник турбинного цеха Зальцман.

На заседании партийного комитета цеха (29 — 30 сентября 1937 г.) они говорили:

«Эндыков. Капустина я знаю давно, с института, много раз с ним разговаривал, но он ни разу не поставил меня в известность о тех вопросах, которые выплывают сейчас. Такие большие технические вопросы Капустин не осветил передо мною, хотя знал, что я мимо них пройти не могу... Я удивляюсь этому поведению, а поэтому Капустину в дальнейшем доверять не могу...

Зальцман. Капустин ни разу не ставил технические вопросы для их разрешения. Я просил Капустина написать о всех вопросах, но в его записке не было вовсе о темном материале, который в два раза быстрее выводит из строя турбину. Не было поставлено технологических вопросов. Я поэтому относился к Капустину весьма осторожно. Капустина посылали за границу, от него ждали внедрения новейших процессов. Но этого Капустин не сделал и поэтому не оправдал доверия партии. Я считаю, что Капустину оказывать политического доверия нельзя».

По тем временам этого было достаточно. Яков Федорович, правда, пытался отмести огульные политические обвинения («Я утверждаю, что наши лопатки лучше заграничных. Я не ставил вопросов, потому что думал сам их решить. И решал...»), но безрезультатно. «За преступное отношение к ведению технологического процесса изготовления лопаток для турбин оборонного значения, что привело к большому браку лопаток и выпуску их с явно пониженной стойкостью, ведущей к быстрому выходу из строя турбин, за неразоблачение работников из Центральной лаборатории, внедрявших неправильные процессы, дающие понижение стойкости лопаток на 20—30 процентов, Капустина как не оправдавшего политического доверия из рядов партии исключить».

— Звонит мне,— рассказывала жена Капустина Екатерина Васильевна,— одна наша деревенская, Марией звали,— она тоже на Кировском заводе работала: «Ка-тенька, горе-то какое, ты, наверно, не знаешь — Яков Федорович повесился...» С трудом разыскала его по телефону: «Ты, говорят, повесился?» — «Что ты, дура, мелешь, если я с тобою говорю?! » —«Ну так и приезжай домой — переживем. Тачку, как на Волховстрое, надеюсь, не разучился еще катать,— не надо нам инженерства...»

Якова Федоровича выручили рабочие, кадровые пути-ловцы.

«Начальнику турбинного цеха товарищу Зальцману.

От рабочих холодно-прокат. турбинного цеха

ЗАЯВЛЕНИЕ

Не откажите в нашей просьбе о более тщательном смотре дела Я. Ф. Капустина. Мы считаем его лучшим другом, начальником, который при своей работе никогда не повышал на нас голоса, обходился с нами, как с равными себе, всегда приветствовал нас рукопожатием. На все непонятные для нас вопросы с большим желанием давал ответы, разъяснял, показывал, учил. Мы хорошо понимаем приказания старого члена партии ВКП(б), вышедшего из наших рядов тов. Якова Федоровича. Он пользуется всеобщей симпатией всех рабочих нашего участка. Мы под его руководством стали политически грамотными людьми. Читка газет происходила каждый обеденный перерыв, и очень часто лектором и нашим консультантом являлся Яков Федорович. Он сумел подойти к рабочему с любовыо, на которую мы отвечали взаимностью. Все его приказания старались выполнять быстро и точно. Он поднял нашу сознательность на высокую ступень. Многие из нас сдали техминимум на отлично. Он из нас выковал хороших производственников, производящих свою работу сознательно, политически благонадежных людей. Просим обратить внимание, что это производство молодое, плохо освоенное нами — возможно, большой процент брака шел за счет пашей невнимательности. Мы обязуемся: 1) быть более бдительными в работе; 2-е, работать по-большевистски; 3-е. Идти рука об руку со своим начальником. 4-е. Увеличить свои тех. знания. 5-е. Снова наладить прерванную читку газет за время отсутствия Я. Ф. Капустина».

И — двадцать восемь подписей: первая смена, вторая...⁵⁰

Подключились и пожилые рабочие — старые, уважаемые на всем заводе большевики. На засаленной от станочной смазки бумаге, карандашом, трудно читаемым почерком... Но как они хвалили молодого инженера Капустина, как отстаивали! И — подписи (по 15—20 под каждым письмом): «член ВКП(б) с 1903», «905», «9'14-го»... «17-го года...»

Короче, тогда Я. Ф. Капустину повезло. В тридцать восьмом его уже рекомендовали в секретари парткома (он же — парторг ЦК) на Кировском заводе, через год он — первый секретарь Кировского райкома, еще через лето — секретарь Ленинградского ГК ВКГ1(б)...

С Марией Алексеевной Вознесенской, сестрой снятого 5 марта 1949 года с постов заместителя Председателя Совета Министров СССР, председателя Госплана страны (чуть позже Сталин самолично «выведет» его и из Политбюро, и из ЦК ВКП(б)...) Н. А. Вознесенского, в тридцать седьмом году сталинский режим обошелся гораздо круче.

— В тридцать седьмом маму, она, по-моему, заведовала кабинетом партпросвещения в Пушкине, под Ленинградом,— рассказывал Владимир Федорович Визнер,— арестовали по ложному доносу. Что, кто — не знаю, слышал, что по «ложному». Дядя, Николай Алексеевич Вознесенский, был уже тогда в силе, и,несмотря на это, маму около девяти месяцев продержали во внутренней тюрьме НКВД, в «Большом доме», и приговорили к ссылке... Вы читали «Дети Арбата»?.. Там упоминается село Богучаны Красноярского края. Так вот и маму сослали в этот район, в село Климино, километров восемьдесят от Богучан. Отец бросил работу, и мы все — мне — восемь, брату Евгению — три года — поехали вслед за матерью. Ну, вы читали про жизнь «спецпоселенцев»...

— А совпадает с вашими впечатлениями?

— Не совсем. Везли нас на теплоходе, потом — до Богучан — на баржах без конвоя, хотя целыми партиями, да и, наверное, кто-то приглядывал все-таки. Меня там отдали в первый класс, но проучился я в нем всего две недели: сказали, что надо сразу во второй, потому что читать, писать и считать я уже умел, требовалось только выучить таблицу умножения. Папа у меня был строгих правил: взял ремень, ночь посидел надо мною, таблицу к утру я освоил, и на следующий день меня посадили во второй класс. Так вот у нас года полтора протекли. Тут вдруг и отца арестовали. Обвинили его в том, что, будучи директором МТС — это еще давно, в Чудове,— он «по заданию» какой-то «разведки» «занимался экономической диверсией»—плохо ремонтировал трактора. Семь месяцев держали в тюрьме в Богучанах, допрашивали, он ни в чем не признавался. Наконец,— то ли дядя Николай Алексеевич помог, то ли Жданов отреагировал на мамино письмо,— родителей освободили, мы вернулись в Ленинград. Мама стала директором дворцов-музеев в Пушкине, потом перебралась в Ленинград. Война. Отец сразу же ушел на фронт — воевал в саперном батальоне под Ленинградом. Нас, детей, эвакуировали в Галич Ярославской области. Затем — Свердловск. Мама приехала к нам из блокады летом сорок второго. Почти сразу же включилась в работу — секретарем райкома, дальше — горкома по пропаганде. Между прочим, и принимал ее, и «продвигал» тот самый Андрианов,— он всю войну был первым -секретарем в Свердловской области,— что потом свел ее в могилу. Тогда он к ней хорошо относился...

— Ну да, сестра «сильного человека»: Вознесенский ведал всей экономикой страны.

— Наверное... А отец к нам приехал в сорок третьем: он был тяжело ранен и получил назначение в учебный танковый батальон под Свердловском. В январе сорок шестого мы вернулись. Мама стала директором Центрального лектория, на Литейном, в сорок восьмом — первым секретарем Куйбышевского райкома партии Ленинграда. В апреле... может быть, в начале мая сорок девятого⁵¹ ее от работы в райкоме освободили. Мама наша была такая, что я, по молодости, этого даже и не почувствовал. Она решила заняться диссертацией: завела ящик с картотекой, материалы разные собирала... Мы все жили на даче старшего маминого брата Александра Алексеевича, который был ректором нашего университета, а к тому времени — министром просвещения РСФСР.

Потом пришел июль. Я заканчивал второй курс Военно-механического института и часто бывал на городской квартире. В двадцатых числах так же, как ни в чем не бывало, поехал домой. Подхожу к двери, а она... опечатана. Перепуганные соседи говорят, что приходили с обыском. Я — на дачу: утром там — мать, отец, бабушка, брат — вся семья была в сборе. Оказывается, уже приезжали и увезли маму.

— Больше никого?

— Тогда только ее — отец продолжал работать директором автобазы «Заготзерно». Он пытался носить ей ка-кие-то передачи в тюрьму, на Литейный... Пытался попасть на прием к первому секретарю обкома Андрианову — он же ее хорошо знал. Не принял.

— Понятно: «сильного человека» Вознесенского у власти не стало...

— Да. Когда Николая Алексеевича освободили с постов, я слышал, как мама по секрету говорила, что у Маленкова с Берией были к нему личные счеты: Маленков видел в нем одного из реальных противников в овладении государственной властью...

...Арест М. А. Вознесенской почти одновременно с Капустиным с головой выдает организаторов «ленинградского дела». Она меньше года была на руководящем партийном посту в Ленинграде и уже по этой причине не могла иметь никакого отношения ни к «групповщине», ни к какой-либо «особой политике» бывшего ленинградского руководства. Но за ней — готовое «дело» тридцать седьмого, она —«слабая женщина» и, безусловно главное, родная сестра Н. А. Вознесенского — одного из ключевых объектов азартной охоты заговорщиков.

Немаловажно и другое. То ли по природному своему характеру и воспитанию, то ли из-за горького опыта ареста и ссылки тридцать седьмого — тридцать девятого годов, но Мария Алексеевна была исключительно осмотрительна, сдержанна и осторожна. Не представляем, какую фантазию должны были развить ее преследователи, чтобы найти хоть какие-то зацепки в ее поведении, отношении к соблюдению Устава ВКП(б) и партийных директив.

Хорошо знавший М. А. Вознесенскую Павел (Пантелеймон) Николаевич Жучков, «курировавший» тогда Куйбышевскую районную парторганизацию в качестве инструктора горкома партии, упорно доказывал:

— Для меня Мария Алексеевна была эталоном коммуниста-ленинца. Это я вам просто от души говорю! Она — не то, что ее предшественница по Куйбышевскому райкому Таисия Владимировна Закрже'вская, которую надо было по шерсти гладить, а против шерсти уже нельзя, с гонором. Нет, Мария Алексеевна все делала только в пределах разумного и законного. Уж если у кого и учиться партийной скромности, бескомпромиссности и преданности ленинской партии, так это у Марии Алексеевны. Примеры?.. Вот, пожалуйста,— разбор персональных дел. Ни в одном райкоме не было такой тщательности, осторожности и объективности. До тех пор, пока лично не убедится, что рассматриваемый товарищ заслуживает именно того наказания, что предлагалось в проекте решения, не поставит вопрос на голосование. Она понимала, что такое — незаслуженно обвинить человека... И притом учтите: Куйбышевский район — не промышленный, интеллектуальный: тут — вузы, НИИ, проектные институты, восемь театров... Народ все ранимый, самолюбивый, с «мнением»... И она при всей своей занятости для каждого была доступной,— к ней не записывались на прием, прямо шли, со всеми разговаривала спокойно и благожелательно...

— Павел Николаевич, а не расписываете ли вы благостную картинку?.. Ведь именно в это время громили как раз творческие организации — за генетику, «антипавлов-ские» учения, космополитизм, «буржуазную идеологию» в архитектуре, драматургии, издательских делах, «паул-гизм-ингольдизм» в химии... Что же, вы с Марией Алексеевной к этому непричастны?..

Жучков задумался, подавил смущенный смешок:

— Да ведь верили, что это так. Верили в лысенков-скую «науку». Ну, я, может быть, в ней и не разбирался, но раз партия так говорила — из Москвы, значит,— куда же нам еще вникать? Попробовал вон Юрий Жданов «вникнуть», возразить Лысенко, а потом пришлось каяться. Сложный был период... А театры мы в руках держали. К Пушкинскому театру, Большому драматическому, Театру комедии претензий, помнится, не предъявлялось... Разве что к филармонии... Но я вам — про скромность и осторожность Марии Алексеевны: лишнего слова не проронит — умна была, к первым личностям старалась не обращаться, не выносить наверх решение вопросов. Даже к братьям своим... Помню, был я свидетелем разговора с нею ректора Педагогического института имени Герцена Федора Федоровича Головачева, члена бюро Куйбышевского райкома. «Мария Алексеевна,— просит,— обратитесь к Александру Алексеевичу, министру просвещения, по вопросам, которые в Ленинграде не решаются». А она мне говорит: «Вот они не представляют, что если и приходится мне изредка бывать в Москве, то я даже по телефону не могу поговорить с братьями — настолько они заняты государственными делами. И вообще, у нас не принято решать служебные вопросы, используя родственные отношения»... Жаль, что с нею так поступили. Я был на пленуме райкома партии, когда ее освобождали. Приехал секретарь горкома Николаев, который потом, испугавшись ареста или еще по какой причине, отравился газом, и сказал: «Товарищи, есть предложение освободить Вознесенскую Марию Алексеевну от обязанностей первого секретаря райкома партии». И ничего более— ни мотивировки, ни обвинений... «Есть вопросы?..» Все молчат. «Возражений нет?» —«Нет». Проголосовали. Я еще неудачно пошутил: с вас, говорю, «отвальная», Мария Алексеевна... «Неизвестно, с кого и по какому еще будет поводу...» И ни слова больше — ушла.

Про «отвальную» Павел Николаевич Жучков упомянул не зря. Шумный и многолюдный «прощальный» банкет-складчина, устроенный в ресторане «Москва» в честь убывавшей в Москву, на работу в ЦК ВКП(б) Т. В. Закр-жевской, дорого стоил (не в смысле, разумеется, денег — собирали по десятке) едва ли не всем его участникам.

Маленков, Шкирятов и К° расценили это как «целенаправленное спаивание партийных кадров в интересах создания антипартийной организации»...

Никаких деталей о трагической судьбе Марии Алексеевны Вознесенской от момента ее ареста и до убийства абакумовскими палачами мы до сих пор не знаем.

Несколько больше сведений о мученической доле Я. Ф. Капустина. Еще 6 мая 1954 года, выступая на собрании ленинградского партийного актива, Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко докладывал:

«По приказанию Абакумова Капустин был арестован и без санкции прокурора заключен 23 июля 1949 года в тюрьму. Санкция на арест Капустина была получена у прокурора только 1 августа, то есть через восемь дней после фактически произведенного ареста и после получения от Капустина так называемого «признания» .

Бывший следователь Сорокин показал, что Абакумов требовал обязательно и любыми средствами добиться показаний Капустина о том, что он английский шпион. Капустин на допросах отрицал свою принадлежность к английской разведке, что вызвало злобу и недовольство у Абакумова. После этого Абакумов приказал начать избивать Капустина. Сорокин показал: «Мне было тогда же передано указание Абакумова о том, чтобы я не возвращался в министерство без показаний Капустина о шпионаже. После избиения Капустина, он начал давать показания, что, находясь в командировке в Англии, он был завербован английской разведкой. Однако эти показания были путаны и настолько нежизненны, что я не мог им поверить и не записал это в протокол допроса». Действительно, из материалов уголовного дела по обвинению Кузнецова, Капустина и других видно, что обвинение в шпионаже Капустину предъявлено не было, хотя [он] в этом преступлении и «сознался»⁵².

С 23 июля по 4 августа,— продолжал Генеральный прокурор,— Капустин непрерывно допрашивался и 4 августа подписал протокол о вражеской деятельности в Ленинграде, назвав ряд участников... Следствием по делу руководил лично Абакумов. Его ближайшим помощником являлся Комаров. Как показал Комаров, Капустин по указанию Абакумова подвергался избиениям. После получения от Капустина ложных показаний были арестованы в августе 1949 года остальные обвиняемые»⁵³.

5 августа 1949 года арестовали первого секретаря Крымского обкома партии Николая Васильевича Соловьева, бывшего (в 1938—1946 гг.) председателя Ленинградского облисполкома, члена Военного совета Ленинградского фронта по тылу.

О Николае Васильевиче наш читатель, к сожалению, знает значительно меньше, чем он заслуживает. Такие уж нравы царили в нашей исторической литературе: все хорошее и заметное (по справедливости — нет ли) обязательно приписывали действовавшему на данный конъюнктурный момент «первому лицу». Брежнев Л. И.— ярчайший тому пример. (Так было со Ждановым, Кузнецовым, Попковым...) У Н. В. Соловьева были не мнимые, а реальные заслуги: в том, что перед войной Ленинградская область превратилась из потребляющей в производящую; в строительстве оборонительного рубежа на подступах к Ленинграду; в организации стойкой и активной обороны 42-й армии, где в самые критические дни и недели он был членом Военного совета... Но особенно ярко все талантливое и доброе в нем проявилось тогда, когда в ноябре 1941 года Соловьева назначили членом Военного совета Ленинградского фронта по тылу. В многочисленных изданиях «воспоминаний» так называемого «уполномоченного ГКО по продовольственному снабжению Ленинграда» Д. В. Павлова деятельность такой ключевой фигуры высшего фронтового руководства, как член Военсо-вета по тылу, не упоминается вовсе. Но тут объяснение простое: ни один историк пока не обнаружил документальных следов пребывания в блокадном Ленинграде самого автора широко известных «воспоминаний». На самом же деле на плечах именно Н.. В. Соловьева (вместе с Ждановым и, частично, с Т. Ф. Штыковым) лежал тяжелейший груз организаторских забот по созданию и функционированию легендарной Дороги жизни. Он непосредственно и персонально отвечал за все виды снабжения населения и войск, за транспорт, медицинское обеспечение, квартир-но-эксплуатационное... Как он справился со всем этим — другой вопрос, еще фактически никем не исследованный. Но если есть у всего самого верхнего ленинградского руководства периода войны какие-либо заслуги, то доля в них Н. В. Соловьева будет куда значительнее, чем мы сегодня знаем.

Но вот 5 августа 1949 года Соловьева арестовали. Накануне его под каким-то предлогом вызвали из Крыма в ЦК ВКП(б), скорее всего к Маленкову. Так срочно, что пришлось воспользоваться самолетом старого товарища по Ленинградскому фронту — командующего Таврическим военным округом генерала армйи М. М. Попова.

В Секретариате ЦК он пробыл недолго. Потом оказался в Комитете партийного контроля у Шкирятова. И — исчез. Ближайшую судьбу свою Николай Васильевич явно не предугадывал — неотступно сопровождавший Соловьева охранник В. И. Шумков («прикрепленный» — по тогдашней терминологии), следуя указаниям «не отлучаться — скоро полетим обратно», прождал до следующего дня, пока кто-то, имевший право распоряжаться персональной охраной высоких лиц (их самый высокий начальник подчинялся непосредственно Сталину, а не МГБ), не приказал ему вернуться в Симферополь.

Больше Соловьева никто не видел. Лишь избежавший расстрела первый секретарь Новгородского обкома партии Григорий Харитонович Бумагин — в войну он был секретарем Ленинградского обкома ВКП(б)—утверждал, что однажды в проклятой Лефортовской тюрьме, внезапно повернутый конвоиром лицом к стене (заключенные не должны были видеть друг друга), он услышал у себя за спиной «характерные шаги Николая Васильевича». И все...

«А в Симферополе,— написал нам председатель Совета бывших партизан и подпольщиков Крыма Евгений Данилович Киселев, работавший в конце сороковых в Крымском обкоме, —7 августа собрали внеочередной и закрытый (информация о нем прошла в крымских газетах лишь спустя две недели) пленум, на котором заведующий оргинструкторским отделом ЦК партии (т. Дедов) представил привезенную им из Москвы «команду» новых секретарей обкома, утвержденных ЦК. О Н. В. Соловьеве, Н. П. Хованове, П. А. Чурсине и М. И. Петровском, бывших секретарях, сообщил, что они с работы сняты и из партии исключены; об их аресте мы узнали позже. Через некоторое время были сняты с работы и арестованы председатель облисполкома В. И. Никаноров и редактор газеты «Красный Крым» Л. М. Скрипченко, оба — члены бюро обкома, а в Севастополе — заместитель командующего Черноморским флотом контр-адмирал П. Т. Бо-ндаренко. Потом пришла наша очередь. Новый состав бюро прогнал нескольких завотделами, в том числе и меня, заменив нас прибывшими из других областей. На партийную работу я был возвращен лишь после смерти Сталина... Поучительно, думаю: кое-кто из подлецов, клеветавших в 1949 году на наших товарищей, ныне здравствует и ратует за... перестройку».

...Спустя несколько дней (13 августа 1949 года⁵⁴) пришел черед А. А. Кузнецова. Страстный любитель природы, в тот день он с раннего утра отправился с младшей дочерью и Михаилом Дмитриевичем, шурином, в Измайловский парк. Так хорошо начавшуюся прогулку испортила увиденная ими пьяная драка каких-то военных, лупивших друг друга пряжками поясных ремней. В метро Алексей Александрович сидел молчаливый и мрачный, опустив голову и зажав сцепленные до побеления руки между колен. Дома Зинаида Дмитриевна ему сказала, что просил позвонить Шкирятов. Краткий телефонный разговор его оживил — он снова стал бодрым, веселым: возможно, в него вселили надежду, что «все разъяснилось и уже позади))... Он помыл руки. Послал племянницу жены

Лиду и сына Валерия за мороженым. Предупредил: за накрытый уже стол не садиться (семья очень любила эти редкие совместные обеды с «Ленюшкой», как звали его теща и жена, во главе) — «Вы меня ждите — я скоро приду!» Отодвинув штору, Зинаида Дмитриевна и ее брат смотрели, как он уходил. Обернулся, словно почувствовав их взгляды, радостно улыбнулся. Они помахали ему руками. Больше его не видели...

Иосиф Михайлович Турко от момента «Вы арестованы» до «Свободны и полностью реабилитированы» отсидел, по его подсчетам, четыре года, восемь месяцев, шесть дней и тридцать минут. Почти год из них — следственный изолятор, издевательства, допросы. Первый — в кабинете полковника М. Д. Рюмина, полуграмотного подонка, поднятого в дальнейшем за усердие в пытках и грязных трюках до начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Все, кому выпала горькая доля встречаться с этим негодяем, отмечали: стройный, щеголеватый, в глянцевых сапогах — красавец. Более наблюдательные (даже в таких условиях!) побывавшие у него на допросах женщины уточняли: «Красавец, а красота какая-то змеиная, порочная, ужасающая. Оскалится в усмешке — страшно становится. А говорить начнет, рот только откроет — сразу понимаешь, к кому попала: «сука»— это еще приличное слово в его крайне скудном лексиконе...»

— Сидит за столом и как будто носом клюет: дескать, не высыпается в борьбе с контрой,— вспоминал Иосиф Михайлович,— Ну, я понял, что это спектакль, сижу, молчу... «За что вас арестовали?..» — «Это я у вас хочу узнать, гражданин следователь...» Еще что-то хотел сказать, а он вдруг как вскочит и: «Слушай... Тур-ку, забудь, что ты первый секретарь и депутат Верховного Совета...»— Турко горько усмехнулся: — «Депутатская неприкосновенность...» Какая там! Только на третий день официально объявили, что я арестован. А он — дальше; пальцем мне у самого носа: «...И вот что, ты нам (непечатное) не крути! Мы тебе сами, знаешь как (непечатное) накрутим, если будешь... Подпиши вот». Я прочитал, как в тумане, какую-то абракадабру, только попытался что-то спросить или возразить — хрясь он мне по физиономии! А там, знаете, по-интеллигентски не бьют — по щечке не гладят, там — кулаком с маху, по-мужицки, по-извозчицки. И кивнул конвойному — убрать, дескать.

А мне — в спину: «Достукаешься — пойдешь в тридцать первый кабинет...» Я потом узнал: тридцать первый — кабинет предварительных пыток...

В него я попал через два или три дня... Только не через «дня»—по ночам допрашивали. Сидит новый следователь, Путинцев (он потом стал моим «ведущим»). «Да вы садитесь, Иосиф Михайлович, садитесь, пожалуйста... Слышал я, что Рюмин с вами грубо обошелся?..» Молчу — что тут сказать, чего ждать?.. «Да вы не бойтесь: этот позорный случай уже разбирался,— Рюмин за побои из органов уволен. Так что подпишите вот и — пойдете себе на свободу...» Тридцать семь страниц текста. А я размяк от такого обращения и чуть было не подписал. Потом вчитался, а там!.. «Гражданин следователь, но ведь тут то же самое...» И вдруг — вижу вполглаза: Рюмин в своих лакированных штиблетах сбоку заходит и мне своим характерным, донбасским, акцентом: «Ну шо ты, сука, трусишься? Подписывай!» Путинцев тут, как на пружине, и —в морду: «Что (непечатное)—обрадовался?! Честного чекиста из-за тебя «уволили»?.. Все скажешь, когда пойдешь в четвертый кабинет!..» Вот там-то и есть настоящие пытки...

Был я в четвертом. У Комарова. Фамилия — русская, а облик — кавказский. Ввели. Совершенно пустой кабинет, только несгораемый ящик (на нем какие-то странные предметы — орудия пыток) и два низких кресла. Комаров — в синей рубашке, расхристанный — в одном сидит, на другое ноги положил. И, вполоборота ко мне, презрительно: «За что вас арестовали, Турко?» Четвертый месяц сижу и все —«за что арестовали»!.. Не успел ничего ответить — он уже рядом со мной. Схватил за робу — новую дали и сами же ее изодрали,— приложил так, что у меня кровь изо рта пошла... Из этого кабинета я попал на неделю в тюремный лазарет... Удивительная штука: на следствии уже по их (Абакумова и К°.— Авт.) делам отыскался вдруг документ, зафиксировавший нанесенные мне повреждения. Выходит, заставляли их отчитываться, кто жив, кто умер,— регистрировать состояние.

— Да вы что?!— услышав историю с медицинским заключением по результатам пыток, сверхэмоционально отреагировал имевший отношение к реабилитационным делам доктор юридических наук, профессор Владимир Кузьмич Глистин.— Да вы хоть представляете себе тюремную больницу и тех врачей, которые там работали? Зарплату они получают где? От тех же МВД и МГБ! И погоны на них, на врачах. Да за составление таких актов их моментально бы вышибли! Если самих бы не посадили...— Подумал, остыл:— Впрочем, «дело» особое: такие люди в нем — член Политбюро, секретари ЦК и обкомов... И за всем этим стоял Маленков. Могли кое-что документировать, чтобы и его держать «на крючке»... Известно также о внутренней борьбе в этом ведомстве: Рюмин, например, уже «копал» под своего начальника, министра Абакумова,— написал на него донос Сталину, добился снятия и ареста... Да, могли быть и такие, крайне редкие исключения,— согласился профессор,— могли...

А Турко, как он рассказывал, пытался бороться. Потребовал очной ставки с А. А. Кузнецовым, на «свидетельства» которого сослался следователь. Путинцев отреагировал спокойно: «Сам скажешь. Или подпишешь на полу вот здесь, когда кровь из ж... пойдет. И не это подпишешь, а что ты — японский шпион... И что ты сопротивляешься следствию, Турко? Ведь следствие — это орган ЦК. Что же ты думаешь, что товарищ Сталин выйдет и скажет, что он тебя зря посадил?.. Уж лучше бы тебе подписать и просить пощады у товарища Сталина...»

В уже известном читателю выступлении Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко перед ленинградским партийным активом (май 1954 г.) приводились свидетельства И. М. Турко, данные им следственной группе гю делу Абакумова и его сообщников: «Спустя некоторое время Путинцев вызвал меня и предложил подписать заранее составленный им протокол моего допроса. На мое замечание, что в этом протоколе все неправда и возводится клевета на А. А. Жданова, Путинцев заявил, что они ведут следствие, невзирая на лица. Я отказался подписать этот протокол, тогда Путинцев меня избил и бросил в карцер». Далее Р. А. Руденко сказал: «Проверкой показаний Турко было установлено, что с 26 августа по 29 октября 1949 года он вызывался на допросы 41 раз... Первый протокол допроса Турко с «признанием», причем не записанный от руки, а отпечатанный на пишущей машинке, датирован 30 октября. В этом протоколе Турко признал себя виновным в антисоветской вражеской деятельности и дал показания против других лиц. Нужно указать, что 27 октября Турко был заключен на 5 суток в карцер. Он был освобожден из карцера досрочно, 29 октября, после того как согласился подписать требовавшиеся от него фальсифицированные показания. Бывший следователь Путинцев на вопрос о причинах заключения Турко в карцер показал: «Признаю, что заключение в карцер Турко, по указанию Комарова и Абакумова, было с целью получения признательных показаний... Должен откровенно признать, что я лично сомневался в обвинениях, предъявленных Турко и Закржевской»...*

— Я объявлял голодовку,— рассказывал Иосиф Михайлович.— Пришла молодая женщина-врач: свежая, красивая, статная, с таким вот бюстом... И нежненько так, небрежно: «Напрасно вы, Турко, это затеяли — мы вас насильно будем кормить. Вы как предпочитаете: через задний проход или как обычно?.. Как обычно — мне зубов ваших жалко...» Тут же два молодца свалили, челюсть отжали, она туда какую-то блестящую трубку сунула, что-то влила, и сразу меня на парашу кинули... Потом, уже на суде над ними, генеральный прокурор Руденко с возмущением говорил: «Единственного права заключенных всего мира — права на голодовку — и того лишили!» Из зала—«Бандиты!»

«Бандиты» — мало, звери они, выродки рода человеческого! Женщины, старики, дети — всех без разбору и угрызений совести бросали в дьявольский костер. Мать «всех» (почти двадцать членов ее семьи подверглись репрессиям!) Вознесенских, Любовь Георгиевна, уже и до войны еле ходила.

— Даст, бывало, скамеечку,— вспоминала единственная из оставшихся после «ленинградского дела» в живых ее детей Валентина Алексеевна Вознесенская.— «Доченька, помоги дойти до больницы». Пока дойдет — раз пять сядет...

Арестовали ее... восьмидесятипятилетнюю, с трудом ориентирующуюся в окружающем мире. Товарки по камере любопытничали: «Сколько же тебе дали, бабушка?»— «А ничего мне не дали: думала — хоть каши дадут, а они ничего...» Так и умерла она в Туруханском крае, где, по легендам, отбывал когда-то ссылку и сам «великий и мудрый», «лучший друг» детей и старушек.

Другой женщине — еще молодой, полной сил и надежд, ответственному работнику Ленинградского обкома партии — с маху, носком лакированного сапога, в живот — выбили не увидавшее белого света дитя...

Генеральный прокурор Руденко сообщал ленинградскому партийному активу: «На очной ставке с Закржев-ской Комаров (бывший следователь МГБ) показал, что, когда он впервые увидел Закржевскую на допросе, то обратил внимание на ее беременность, и, приехав в министерство, доложил, что допросы беременной женщины производят ночью. Как показал Комаров: «Абакумов грубо обрезал меня, заявив: «Нашелся мне тоже защитник. Врач не запрещает, а ты определяешь возможности ее допроса. Не вмешивайся в это и занимайся своими делами»...» Доведенная до состояния морального и физического изнеможения Закржевская подписала сфальсифицированные, лживые признания».

Екатерину Васильевну Капустину Рюмин «допрашивал» в Лефортовской тюрьме всю ночь. Муж ее, Яков Федорович, видно, какое-то время крепко сопротивлялся. Подонки решили сломить его на ревности (из кого-то выжали, что имел он такую человеческую слабость): «Подпиши, что дети не его!» Впавшая уже в истерику женщина кричала: «Его! Что хотите делайте — его!» — «Брось! (Дальше много непечатного.) Вы даже долго не расписывались — что ты ему своих подкидываешь?! Пиши! Или я тебя на электрический стул посажу!..» Под утро к Рюмину зашел какой-то следователь, сладко потянулся: «Ну и славный допросик у меня получился!..» — «А у меня вот...» И опять много-много непечатных слов...

Жену секретаря ЦК Зинаиду Дмитриевну Воинову-Кузнецову долго держали в кандалах, измывались (уже перед самым освобождением втолкнули в душ и пустили на полную мощь кипяток)... А она писала потрясающие душу (вы только представьте себе условия!) письма:

«Дорогие мои детки, старушка мама! (Все — убористым почерком, на одном тетрадном листочке — больше не разрешали.) Поздравляю вас с праздником 1 Мая и желаю вам всего наилучшего. С нетерпением буду ждать от вас ответа. Пишите сегодня же, т. е. в день получения от меня письма... в один конверт вложите и пошлите заказным. Меня все интересует: как здоровье бабушки, ваше, на какой работе вы, во сколько раз больше бабушки зарабатываете, как проводите выходной день, учитесь ли? Мама, ты береги здоровье и без детей не хозяйничай, ведь ты можешь упасть, а это тебе очень опасно (еще в конце 20-х годов Анну Алексеевну Воинову парализовало.— Авт.)... Сынка, у тебя скоро экзамены. Мне будет очень радостно, если ты их успешно сдашь, а летом отдыхай и помогай бабушке. Галочка, все подробно напиши об Алоч-ке, о ее здоровье, как Володя (внук Кузнецовых и Микоянов.—Авт.) рос и развивался, когда начал ходить, какие слова говорит... Мама, детки, обо мне не беспокойтесь. Конечно, скучно без семьи, но я здорова... Проводите 1 Мая весело, и мне будет спокойно. В письме, если мое получите после 1 Мая, напишите, как провели майские дни. Валерий, ты до меня сохрани ведомости об успеваемости, а в письме напиши только отметки за 6 класс, и экзаменационные, и за все четверги за 7-ой класс... Сынок, этот месяц ты ложись спать раньше, а утром раньше вставай, а в дни экзаменов строго проводи режим, как кл. руководитель скажет... Я вам могу два письма в год писать, а вы сразу же отвечайте по адресу: г. Владимир, п/я 21, Воиновой-Кузнецовой. Справок о нас никаких не наводите. Крепко, крепко целую, обнимаю моих дорогих маму, дочурок, племянниц и племянников и всех родных. Я тороплюсь писать, а поэтому письмо немного небрежно пишу. Еще раз обнимаю крепко и жду с нетерпением ответа. Ваша дочь, мама, тетя и т. д. Дочурка, Аленька, заранее поздравляю тебя с днем рождения и всего, всего лучшего желаю. Р. 8. Письмо занимает один тетрадный лист».

У 3. Д. Кузнецовой и М. А. Вознесенской, жены члена Политбюро ЦК ВКП(б), хоть детей не тронули. У Екатерины Васильевны Капустиной, как и у многих других, младшего — в «спецдетдом», старшего — в лагеря. Где теряли даже родовую фамилию — у малышей, и у тех на спине и груди нашивались «зековские» номера. Это и было «именем».

— Майор, который меня арестовывал прямо около института,— рассказывал Владимир Яковлевич Капустин,— добродушно сказал: «Слушай, я за тобою весь день гоняюсь — раз пять уже на квартире был. Решил — прямо здесь. Не возражаешь?..» И хоть бы какую-нибудь бумажку, санкционирующую арест, предъявил — ничего... Потом — тюрьма, допросы. Следователь зачитал «приговор» Особого совещания — восемь лет. Даже не сказал: по какой статье и за что. Уже в Сибири, в лагере, устроили очередной «шмон»—проверку: каждый по списку должен выходить, называть фамилию, имя-отчество и статью. Меня офицер спрашивает: «Почему статью не называешь?»— «А я ее не знаю». Даже не удивились. Сказали лишь: «Запомните: ваша статья —58 — 1,в». Потом кто-то разъяснил: это — член семьи «врага народа», который будто чего-то знал, но не донес...

КРОВАВАЯ КОМЕДИЯ—«СУД»

Первой физической жертвой «ленинградского дела» стал сменивший Я. Ф. Капустина на должности второго секретаря Ленинградского горкома партии Николай Александрович Николаев, широко известный в войну инженер-химик, «главный поставщик» Ленинградскому фронту блокадного пороха, затем первый секретарь Ленинского райкома ВКП(б).

Инструктор этого райкома Ирина Александровна Ме-дунецкая была, пожалуй, последней из ленинградских партийных работников, кто видел Н. А. Николаева живым. Она рассказывала:

— В августе сорок девятого года меня неожиданно вызвали на заседание бюро нашего райкома. «Коллега» Воронцов зачитал информацию: Медунецкая скрывает «связи» с живущим в Соединенных Штатах Америки родственником. Это была вопиющая ложь! Родственника этого я никогда не видела, о существовании его узнала уже после войны и сразу же — я тогда работала секретарем парторганизации завода имени Степана Разина — внесла соответствующую запись в свое личное дело. И когда меня в райком брали, ничего не скрывала, а тут... Короче — строгий выговор с занесением и уволить, а скоро и из партии исключили. Куда податься, с кем посоветоваться?.. Самым уважаемым и авторитетным для меня человеком оставался наш бывший первый секретарь — Николай Александрович Николаев. Не утерпела и поехала разыскивать его даже на даче. Это было в воскресенье, примерно в середине августа. Я его с женой, Людмилой Николаевной (она врачом работала), встретила на улице. Сбивчиво рассказала ему, что со мною стряслось, поплакала даже... Он меня утешил, сказал: «Приходите во вторник в горком — во всем разберемся».— «Так меня не пустят...» — «Пустят, я предупрежу секретаря». И даже на прощанье — они так вдвоем на одном велосипеде и покатили — крикнул: «Обязательно скажите секретарю, что со мною договорились!..» А во вторник я пришла в Смольный и сразу же поняла: произошла какая-то трагедия...

Евгений Михайлович Соколов был в то время заместителем начальника следственного отдела Ленинградского УМГБ:

— Именно с этого эпизода для меня лично начались все мрачные реальности «ленинградского дела». Даты не помню — летом. Звонит мне начальник управления: «Поедем со мной: что-то случилось с секретарем горкома — на звонки не отвечает, из квартиры вроде бы не выходил и на дачу, на день рождения жены, почему-то не приехал...» Вскрыли дверь. В нос сразу — острый запах газа: вся плита пущена в ход, все конфорки открыты. Сам — в одном белье на тюфяке, мертвый...

Что толкнуло Н. А. Николаева на самоубийство — известно: Е. М. Соколов и его коллеги обнаружили короткую записку. Евгений Михайлович привел ее предельно краткое содержание по памяти: «Я ни в чем не повинен». А вот — кто и в чем пытался обвинить действительно ни в чем не повинного второго секретаря Ленинградского горкома партии, возможно, так и останется темным пятном грязного «ленинградского дела». Расследование самоубийства Н. А. Николаева замяли, пренебрежительно бросив на крышку его гроба: «...испугался разоблачения...»

А ведь в середине августа 1949 года никаких официальных разоблачений еще и быть не могло: абакумовские костоломы только приступили к выколачиванию из своих жертв «признательных показаний».

«Великая Сталинская Конституция» торжественно провозглашала для граждан первого в мире социалистического государства самый широкий набор гарантий от любых посягательств на личность. «Статья 127. Гражданам СССР обеспечивается неприкосновенность личности. Никто не может быть подвергнут аресту иначе как по постановлению суда или с санкции прокурора». Правосудие в стране осуществляется только выборными судами (ст. 102). Обвиняемому гарантируется право на защиту (ст. 111)... Соблюдение всеобщей законности в стране надежно обеспечивается (ст. 117) строжайшим надзором «независимых» (подчиненных «только Прокурору СССР») прокуроров.

Абсолютное большинство жертв «ленинградского дела» прокурорский надзор своим вниманием обошел. Ни в трехэтажное желтое здание дома номер За по Энергетической улице в Москве — знаменитую Лефортовскую тюрьму, ни на особо режимный «объект № 1/10» в бывшем Екатерининском монастыре в подмосковной Суха-новке, ни в другие следственные изоляторы МГБ прокуроры никогда не заглядывали и тем, что там творилось, не интересовались. Единственный контакт с прокурором (и то лишь для тех, кто представал перед судом, а не «шел» по Особому совещанию)— момент официального предъявления несчастному обвинительного заключения. Но что это были за «свидания»... Бывший военный юрист Р. В. Платов вспомнил, как Н. А. Вознесенский, ознакомившись с полным абсурдных обвинений в свой адрес документом, попенял Главному военному прокурору генерал-лейтенанту юстиции А. 11. Вавилову: «Вы же — прокурор, высший блюститель законности: как же вы можете допускать такое?!» На что «блюститель» якобы ответил: «Я вообще с врагами народа не разговариваю...»

Единственной надеждой обвинявшихся оставался «независимый суд».

Организаторы «ленинградского дела» тоже готовились разыграть кровавый судебный спектакль. 18 января 1950 года к Сталину поступили представленные министром госбезопасности списки сорока четырех арестованных по этому «делу» с «соображениями» по их дальнейшей судьбе: «судить в закрытом заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР в Ленинграде без участия сторон, то есть обвинения и защиты, группу 9 —10 человек основных обвиняемых», а остальных — в общем порядке. По этому, утвержденному лично Сталиным, сценарию и стали готовить позорный и грязный фарс «беспристрастного» судебного разбирательства.

4 сентября 1950 года два высших «правоохранителя» страны — министр государственной безопасности СССР Абакумов и Главный военный прокурор Вавилов представили «вождю народов» фактически уже готовое судебное решение: записку с предложением — Н. А. Вознесенского, А. А. Кузнецова, П. С. Попкова, Я. Ф. Капустина, М. И. Родионова и П. Г. Лазутина приговорить к расстрелу, И. М. Турко дать пятнадцать лет лишения свободы, Т. В. Закржевской и Ф. Е. Михееву — по десять.

Сталин против этих предложений не возражал ⁵⁵.

Будущих подсудимых уже ни о чем не допрашивали — их интенсивно готовили к лицедейству на своей собственной кровавоц тризне. Роль «главного режиссера», по свидетельству бывшего следователя МГБ Носова и других «помрежей», Абакумов поручил полковнику госбезопасности Комарову.

«Перед началом суда,— показывал И. М. Турко на следствии по делу Абакумова и его подручных,— следователь Носов предупредил меня, чтобы я в суде показал все так, как записано в протоколах допроса. Он говорил, что вина моя небольшая и моя задача состоит в том, чтобы разоблачить подлость Кузнецова. Затем меня вызвал полковник Комаров и потребовал, чтобы я на суде повторил лишь то, что записано в протоколах допроса, и с угрозой предупредил меня: «Суд идет и пройдет, а вы останетесь у нас». Я это понял так, что, если я на суде откажусь от показаний и расскажу о том, как со мной поступали на следствии, меня снова будут бить... Накануне суда следователь Носов дал мне копию протокола моего допроса от 30 октября 1949 года и сказал, чтобы я хорошенько его прочел, запомнил и повторил на суде. Копию этого протокола я несколько раз прочел, зазубрил и повторил в суде» *.

Подобные же показания о подготовке к судебному процессу дали и оставшиеся после него в живых Т. В. Закржевская и Ф. Е. Михеев. Ясно, что не избежали такой участи и те, кто был расстрелян. Для того чтобы первая и последняя «премьера» гнусной комедии «суда» вполне удовлетворила Сталина, Маленкова и присных, «режиссеры» лезли из кожи. Они не только физически истязали, запугивали, ломали психологически своих «актеров» (даже о каких-то «уколах» нам рассказывали), но и иезуитски играли на остававшихся у многих из них чувствах веры в партию и «мудрость» ее руководства. Их уверяли, что публичные признания «во враждебной деятельности» необходимы в интересах «высшей политики»— в целях консолидации партийных рядов. Их грубо обманывали: каким бы ни был приговор, он останется данью общественному мнению — в исполнение приводиться не будет.

Была еще причина, которая, на наш взгляд, могла оказать решающее влияние на поведение всей первой группы жертв «ленинградского дела»— на их поразившую многих свидетелей процесса покорность в исполнении отведенной каждому «роли».

Их арестовали в июле — ноябре 1949 года. Все они знали (а некоторые, как курировавший правовую систему А. А. Кузнецов и член Президиума Верховного Совета СССР П. С. Попков, и непосредственно в этом участвовали), что 26 мая 1947 года в стране был принят Закон «Об отмене смертной казни». Учитывая возросшую мощь СССР, говорилось в нем, «исключительную преданность Советской Родине и Советскому Правительству всего населения Советского Союза», обеспеченность «на длительное время» дела мира, а также «идя навстречу пожеланиям профессиональных союзов рабочих и служащих и других авторитетных организаций, выражающих мнение широких; общественных кругов, Президиум Верховного Совета СССР считает, что применение смертной казни больше не вызывается необходимостью в условиях мирного времени». В широко и лицемерно рекламируемую «справедливость самого демократичного в мире» суда вряд ли кто из них верил — слишком хорошо они знали нашу тогдашнюю судебно-правовую систему. Но то, что их готовят именно к суду, а не к Особому совещанию при МГБ, вселяло надежду: жить будут. А там, несмотря на все «признания» и самооговоры, может быть, и до «самого товарища Сталина» дойдут за правдой...

Не предвидели — следователи и тюремщики сумели-таки скрыть,— что 12 января 1950 года тот же президиум принял другой Указ—«О применении смертной казни к изменникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсан-там». (Чуть позже его распространили на убийства при отягчающих обстоятельствах.) Другой вопрос: как Абакумов и К° собирались распространить задним числом действие этого специфического закона на жертвы «ленинградского дела»? Очевидно, полагались на профессиональную ловкость судей...

А в Ленинграде тоже шла интенсивная подготовка к процессу. Освобождались самые надежные камеры внутренней тюрьмы УМГБ. Подчистую заменялись на присылавшихся из Москвы надзиратели, охранники... Один из очень немногих уцелевших и сейчас еще служащих офицеров Ленинградского управления КГБ, срочно мобилизованный тогда со второго курса университета в «органы», рассказывал:

— Идешь, бывало, по каким-то делам в следственный изолятор внутренней тюрьмы, начальник предупреждает: в такие-то блоки (где содержали арестованных по «ленинградскому делу») — ни ногой, а то «сам там останешься» ...

На высоком уровне и очень тщательно провели проверку места будущих действий — Литейный проспект, 20, Ленинградский окружной дом офицеров. Вскоре всех служащих Дома офицеров удалили (один его начальник, рассказывают, бродил «неприкаянным», всюду наталкиваясь на охрану), здание заняли два батальона войск МГБ, контролируемые московскими офицерами-оперативниками. На втором этаже, в так называемом Малом лекционном зале, солдаты сколотили дощатые загородки, скамейки. В день начала процесса все входы и выходы перекрыли посты: солдат в парадной форме с карабином и двумя подсумками и рядом — московский офицер госбезопасности. (Второй батальон в полном полевом снаряжении держали во дворе здания.)

26 сентября 1950 года старший помощник Главного военного прокурора Н. Н. Николаев подписал, а его начальник генерал-лейтенант юстиции А. П. Вавилов, впоследствии разжалованный до солдата, утвердил официальный текст обвинительного заключения. Под ним дали расписаться обвиняемым. И. М. Турко вспоминал, как вопреки всем процессуальным нормам и элементарной человечности понукали его прокуроры: «Быстрее, не копайтесь, смотрите то, что вас лично касается,— и достаточно...»

29 сентября утром двести с небольшим мест Малого лекционного зала стали заполнять «представители общественности»: половина — генералы МГБ во главе с самим министром Абакумовым, прокуроры, чины судейские; часть мест отвели андриановскому окружению. В узеньком зале сразу стало жарко и душно...

На крохотной сцене появились судьи: генералы юстиции И. О. Матулевич, И. М. Зарянов, Я. П. Дмитриев, «коронный состав», говорят юристы, все — члены Верховного суда СССР (его Военной коллегии), считавшиеся особо опытными и знающими правоведами.

Не очень много, но теперь кое-что о кровавом «опыте» этих сталинских палачей в благородных судейских мантиях знаем и мы. Во главе со своим чудовищным Ульри-хом, возглавлявшим Военную коллегию высшего суда государства с 1926 по 1948 год, они, все трое, активно участвовали почти во всех сталинских преступлениях, пропускавшихся им через военно-судебную систему. Матуле-вич, например, остался в истории как член выездного суда на состоявшемся 28 — 29 декабря 1934 года процессе по делу об убийстве С. М. Кирова, отправившем на тот свет не только убийцу, но и большую группу ни в чем не повинных граждан. Его подпись стоит под смертным приговором «участникам» так называемой «бухаринско ры-ковской оппозиции»... Мелькали в мрачных газетных сообщениях 30-х годов и фамилии Зарянова с Дмитриевым... Чтобы представить себе потрясающий размах их палаческой деятельности, приведем лишь один, ставший недавно известным, ульриховский документ, переданный лично Сталину: «За время с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года Военной коллегией Верховного суда СССР и выездными сессиями коллегий в 60 городах осуждено: к расстрелу —30.514 человек, к тюремному заключению — 5.643 человека. Всего 36.157. В. Ульрих. 15 октября 1938 г.»⁵⁶ В штат Военной коллегии избирались не более десятка членов. Сколько же невинной крови пролито каждым?..

...Ввели подсудимых. Все, кроме, пожалуй, П. С. Попкова и М. И. Родионова, отмечают очевидцы, выглядели очень изможденными, особенно А. А. Кузнецов и Н. А. Вознесенский. Однако опытный глаз «гостей» из числа ленинградских следователей УМГБ подметил: «Их не били, по крайней мере, перед самим судом — их сильно изнуряли...» Действительно, за месяц до процесса бить перестали и даже улучшили питание и отдых. В ходе процесса в' Ленинграде примерно через каждый час делался перерыв: подсудимых выводили в маленькую комнатку подкрепиться, а главное, получить наставления непрерывно крутившихся — вопреки всем нормам законов!— при своих жертвах закулисных «режиссеров» — следователей. Каждый час меняли и караул. Пока не произошел эпизод, который многим запомнился и почему-то стал обрастать «романтическими» подробностями. Неожиданно упал часовой. Некоторые ветераны теперь говорят: «с грохотом» и—«от чувств, вызванных чтением кошмарного приговора»... Бывший командир взвода этого солдата Н. П. Водянников опротестовывает: «Обморок с ефрейтором Шпаком случился еще в первый день процесса. От духоты. И никакого «грохота» не было — его успел подхватить московский оперативник. Недовольный министр Абакумов приказал менять караул каждые полчаса...»

Деталей так называемого «судебного следствия» ни один из «приглашавшихся» в какой-либо последовательности или с подробностями не запомнил. И это уже — «опыт» и «искусство» председательствовавшего Матуле-вича. Обычные свои «выездные сессии» он умудрялся укладывать в... десять — пятнадцать минут. И это не «художественный образ», а жуткая реальность. Каждому из обреченных, представавшему перед «судом», он давал на объяснения и оправдания ровно... две минуты. Потом задавал, не вслушиваясь в ответы, несколько вопросов и, не поднимаясь с места (подсудимого уводили), объявлял об «удалении суда на совещание». На самом же деле «в перерыве» объявляли приговор стоявшему перед «судьями» десятью минутами раньше. Так он успевал пропустить через свою кошмарную «мясорубку» по двадцать и тридцать человек за ночь...

Процесс по «ленинградскому делу» шел два дня. Если вычесть из них время всевозможных формальных процедур (объявление состава участников процесса, чтение длинного обвинительного заключения, выяснение отношения к нему девяти подсудимых и т. д. и т. п.), частых перерывов («Почти в каждый из них,— твердо заверил нас полковник в отставке Е. М. Соколов,— Абакумов либо Матулевич докладывали по телефону о ходе процесса лично Сталину») и прочие потери, то на «речи» и «прения» остается немного. Грязный спектакль шел в очень высоком темпе.

Впрочем, «прения сторон» и не закладывались в сценарий — ни представителей обвинения, ни защитников, ни экспертов, ни свидетелей на этот «суд» не звали. Один Матулевич бросал отрывистые, как команды, вопросы и требовал еще более коротких ответов. Тут он слыл мастером высшего класса.

Суть выдвигавшихся в судебном заседании политических обвинений читателю уже достаточно известна. За год «работы» абакумовские костоломы сумели «обогатить» их лишь многочисленными обывательскими деталями: сколько платьев обнаружили при обыске у жены такого-то подсудимого, «фильдеперсовых чулок»—у такого-то, с какими именно женщинами встречался на отдыхе такой-то...

Замордованные «режиссерами» подсудимые обреченно подтверждали любую возводимую на них грязь. Никаких политических заявлений «для истории», по дружному свидетельству присутствовавших на процессе, не было⁵⁷. Доведенный до крайнего изнурения, хуже всех, похоже, чувствовавший себя А. А. Кузнецов говорил так тихо, медленно и невнятно, что Матулевич зачастую, не дослушав ответа, бросал ему следующий вопрос, следующий... Одному из свидетелей этого позорного судилища врезалась в память деталь: когда «давшего признательные показания» Алексея Александровича выводили (в части процесса, вопреки процессуальным нормам, их допрашивали поодиночке), могучий московский охранник на глазах у всех грубо забил ему рот жестким кляпом...

Любопытна реакция на «разоблачения» развалившегося в первом ряду кресел Андрианова: «Вот — бродяги!», «Ну — сволочи!..»

«И все это громко, не стесняясь!»—удивляется оказавшийся тогда бок о бок с маленковским наместником Е. М. Соколов. Что это — дешевая игра на публику?.. Попытка взвинтить себя, заглушить остатки совести, если она у него когда-нибудь была?..

...Единственным, рассказывают, попытавшимся осуществить какую-то самостоятельную линию поведения, был Н. А. Вознесенский. Подробности каждый помнит и передает по-своему, но в смысле сходятся все — Вознесенский резко отмежевался от товарищей по трагической судьбе: называл их «бонапартиками», «кем-то вроде Ти-то» и, заявив, что не имеет к ним «никакого отношения», связи своей с «антипартийной группой» не признал. Во всем остальном с обвинениями согласился и просил только «великого Сталина» сохранить ему возможность завершить труд (учебник) по политической экономии социализма...

«Дежурившему» у телефона Сталину несомненно это передали. Все помнят огромную, многочасовую паузу в процессе, возникшую, когда «суд удалился на совещание». В зале сидели люди далеко не наивные в понимании царивших в стране политических нравов. Но даже и в этой среде не многие, очевидно, догадывались, что облеченные — по Конституции СССР — колоссальной властью судьи вовсе не совещались, а продолжали ломать жалкую комедию: прикрывшись «тайной совещательной комнаты», преспокойно болтали либо играли в шахматы, читали прихваченные в дорогу романчики — коротали время в ожидании поправок и указаний по не ими же и составленному приговору...

Уже после полуночи члены Политбюро ЦК ВКП(б) утвердили решение о казнях в том виде, в каком они давным-давно были предложены Сталину. «Вождь всех времен и народов» дал Матулевичу команду озвучить последний трагический монолог:

«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики...» Подсудимые Кузнецов, Попков, Вознесенский, Капустин, Лазутин, Родионов, Турко, Закржевская, Михеев представляли собой враждебную группу, которая с 1938 года проводила вредительско-под-рывную работу...

«...Объединились в антисоветскую группу с целью превратить ее в опору по борьбе с партией и Центральным Комитетом ВКП(б)...» Их вредительско-гюдрывная работа выражалась в «насаждении» в Ленинградской партийной организации недовольства по отношению к ЦК ВКП(б), в обмане и сокрытии от него фактов и документов «с целью отрыва Ленинградской организации от ЦК ВКП(б) и в намерении превратить Ленинградскую организацию в свою опору для борьбы с партией и ее ЦК, как это делали зиновьевцы...» Вражеская группа расставляла «антипартийных людей в различных пунктах СССР с той целью, чтобы, опираясь на таких антипартийных людей и имея в руках Ленинградскую организацию, взорвать партию изнутри и узурпировать партийную власть...»

«Участники преступной группы» проводили вреди-тельско-подрывную работу, выразившуюся в нарушении через Вознесенского государственных планов и снижении темпов развития народного хозяйства страны, в дезорганизации через Вознесенского и Родионова распределения материальных фондов между организациями и передаче «в преступных целях» этих фондов за счет других ведомств и областей тем организациям, в которых у руководства находились «свои люди».

Кузнецов, Попков, Капустин и Лазутин, возглавив, а Турко, Закржевская и Михеев, приняв активное участие во вражеской группе, существовавшей в Ленинграде, и использовав свое пребывание на руководящей партийной и советской работе в Ленинградской организации, повели дело на отрыв и противопоставление ЦК ВКП(б) и, «действуя как раскольники, подрывали единство партии, распространяли клеветнические измышления в отношении ЦК ВКП(б), вынашивали и высказывали изменнические замыслы о желаемых ими изменениях в составе Советского правительства и ЦК ВКП(б). Они нашли опору и поддержку в лице Вознесенского и Родионова...»

«Участники антипартийной группы» подрывали государственную и бюджетную дисциплину, срывали выполнение решений и указаний Совета Министров СССР относительно развития экономики Ленинграда и области, обходили советские законы и «своими преступными действиями наносили ущерб экономическим интересам Советского государства...» Вознесенский, кроме того, «преступно нарушал установленный правительством порядок хранения секретных материалов, вследствие чего в Госплане СССР было утрачено значительное количество документов, составляющих государственную тайну СССР... Родионовым и Попковым, при участии Капустина и Лазутина, без ведома и разрешения правительства в 1949 г. была проведена Всесоюзная оптовая ярмарка, в результате которой имело место разбазаривание государственных товарных фондов и был причинен крупный материальный ущерб государству»⁵⁸.

А. А. Кузнецов, Н. А. Вознесенский, М. И. Родионов, П. С. Попков, Я. Ф. Капустин и П. Г. Лазутин приговаривались к расстрелу, М. И. Турко — к 15 годам лишения свободы, Т. В. Закржевская и Ф. Е. Михеев — к десяти.

Оглашение приговора закончилось в 0 часов 59 минут уже 1 октября. Он был окончательным и обжалованию не подлежал. Но даже во время войны осужденным часто давали возможность заявить ходатайство о помиловании. Здесь ее исключили: Матулевич отдал распоряжение об исполнении приговора немедленно. В два часа ночи 1 октября 1950 года их убили⁵⁹. Убили, а не «расстреляли»— незачем прикрывать это даже тенью законности.

27 октября и в другие дни — уже без «представителей народа», тайно, неизвестно где, в каком составе судей и по каким формулам обвинительного приговора — присудили к расстрелу и зверски уничтожили еще несколько групп (а также поодиночке) жертв «ленинградского дела»: первого секретаря Крымского обкома ВКП(б) Н. В. Соловьева; второго секретаря Ленинградского обкома ВКП (б) Г. Ф. Бадаева; второго секретаря Мурманского обкома партии (в войну — секретарь ЛГК ВКП (б), член Военного совета Краснознаменного Балтийского флота) А. Д. Вербицкого; первого заместителя председателя Совета Министров Российской Федерации (бывшего секретаря ЛГК ВКП (б) и первого заместителя председателя исполкома Ленсовета) М. В. Басова; председателя исполкома Леноблсовета И. С. Харитонова; министра просвещения РСФСР (бывшего ректора ЛГУ) А. А. Вознесенского; его сестру первого секретаря Куйбышевского РК ВКП (б) Ленинграда М. А. Вознесенскую; секретаря ЛГК ВКП (б) П. И. Левина; секретаря Ленгориспол-кома А. А. Бубнова; третьего секретаря Саратовского обкома ВКП (б), а до этого заместителя секретаря и заведующего отделом электростанций Ленинградского обкома партии П. Т. Талюша; инспектора ЦК ВКП (б), бывшего первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВЛКСМ В. Н. Иванова... Кого еще — мы не знаем. Материалы этого (или этих) «процессов» где-то в недрах судебно-следственной системы. В положенном им месте хранения — в архиве Военной коллегии Верховного суда СССР, заверили нас в этом авторитетном органе, их нет.

...Родственников убиенных трусливо и нагло обманывали:

«СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ ЮБ № 012721

Капустин Яков Федорович... 46 лет, умер 30 сентября 1950 года.

Причина смерти: паралич сердца...

О чем сделана запись в Сталинском Бюро ЗАГС г. Ленинграда за № 1373... 4 декабря 1954 года...»

В графах, касающихся мест гибели и захоронения,— прочерки...

ЗНАТЬ И ПОМНИТЬ

Председатель Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-лейтенант юстиции Георгий Иванович Бушуев листает при нас основательно тронутый временем и архивной пылью приговор Матулевича, Зарянова и Дмитриева первой девятке обвинявшихся в тяжких преступлениях по «ленинградскому делу». Сам он к нему никакого отношения не имеет: как в сорок первом ушел на фронт, лейтенантом, командиром огневого взвода 48-го полка гвардейских минометных частей, так всю войну и провоевал, ни разу не встретив ни одного юриста... На юрфак и в военную юстицию пришел уже после всех сталинских репрессий,.. Однако дел, подобных «ленинградскому», поперевидал и поразбирал уже много. Но и на всем этом мрачном фоне замечает: «Исключительно грязное дело — обязательно о нем надо рассказывать...» Бушуев снова принимается за документ.

— Все сформулировано в самом общем виде,— комментирует генерал, а сам думает о чем-то своем и снова принимается листать бумаги.— Странно... Прямой формулировки об «измене Родине» нет. Нет и «антисоветской направленности»... Как же они?..

Георгий Иванович так и не решился назвать все своими именами: что «приговор» этот вопиюще беззаконен не только по существу обвинений («судебная ошибка» — огорчительно, но бывает...), но и по юридическому обоснованию и оформлению, по самым заниженным нравственным, гуманитарным критериям — во всем! А это уже не «ошибка»—это означает, что к массовому убийству по «ленинградскому делу» впрямую при-частны не только Сталин, Маленков, Абакумов и их подручные...

Вспоминая членов высшего судебного органа страны периода сталинизма (и даже персонально И. О. Матуле-вича и И. М. Зарянова), коллега Г. И. Бушуева, в недавнем прошлом первый заместитель председателя Верховного суда СССР С. И. Гусев писал: «...Деятельность каждого должна быть подвергнута анализу. Необходимо пересмотреть архив. Впрочем, до 1953 года все они были своего рода заложниками за, судейским столом ».

Это очень серьезно и крайне опасно, когда в наши дни и на таком уровне делаются попытки хоть как-то «отмыть черного кобеля»...

Заложники у сталинских палачей были — жены и дети арестованных. Но чтобы сами палачи?! Ничего фатального, предопределенного в карьере не существовало — каждый, на худой конец, мог уклониться от исполнения позорно-грязной работы. Когда в 1948 году кровавого Ульриха наконец сняли и отправили в Военно-юри-дическую академию готовить «смену», должность председателя Военной коллегии Верховного суда СССР секретарь ЦК ВКП (б) по кадрам А. А. Кузнецов предложил старому знакомому и подчиненному по Ленинграду и Ленинградскому фронту генерал-майору юстиции И. Ф. Исаенкову. «Я всеми правдами и неправдами,— вспоминал Иван Фролович,— убедил Алексея Александровича, что не подхожу для этого сугубо политического поста... Меня назначили на административную должность начальника Управления военными трибуналами». И наверное, куда благороднее было бы прослыть неумехой, путаником, пьяницей, непочтительным с начальством, бытовым разложенцем, чем истязать и убивать ни в чем не повинных людей...

Однако у нас речь о конкретном деле и конкретном приговоре. Оставим в стороне содержание обвинительного заключения — допустим, что опытнейшие профессиональные юристы «не заметили» вопиющих с каждой страницы грубых подтасовок следователей. Учтем «главный козырь», который потом, когда его, разжаловав из генералов, прогнали изВоенной коллегии, Матулевич, разводя в деланном недоумении ручками, выкладывал перед теми, кто спрашивал: «Как вы могли!..» — «Ведь они же (его жертвы) сами во всем признались...»

Но есть и другое. По какому Закону были осуждены на смерть эти люди, если ни один пункт обвинения не содержал признаков преступлений, подпадавших под действие Указа Президиума Верховного Совета СССР от 12 января 1950 года «О применении смертной казни к из-менникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсан-там»? (Помните, как искал в приговоре да так, к полному своему недоумению, и не нашел прямой формулировки об «измене Родине» недавний председатель Воеикол-легии Г. И. Бушуев.) На каком основании закон 1950 года был применен к людям, арестованным еще в 1949 году?.. Разве правовые акты в нашей стране имели когда-нибудь обратную силу?.. Юристы такого класса, если они не выродки, прикрывавшиеся судейскими мантиями, обязаны были задаться такими вопросами и соответственно, профессионально, на них среагировать. Иначе это становилось ие правосудием, а прямо ему противоположным действием. А поскольку все это творилось на самой вершине государственно-правовой системы, то оказалось огромной национальной трагедией, анализа которой и уроков нет до сих пор.

Читателю уже известно, что облавы на партийных, советских и других работников, сопричастных когда-то Жданову, Вознесенскому, Кузнецову, а также на тех, кто сотрудничал¹ уже и с этими работниками, шли не только в Ленинграде, но и в Москве, Горьком, Мурманске, Рязани, Симферополе, Севастополе, Новгороде, Пскове, Петрозаводске, Таллинне и других городах. А Н. А. Булга-нин 6 ноября 1950 года (через месяц после расправы с первой группой арестованных по «ленинградскому делу»!) уверял человечество: «В мире нет ни одного буржуазного правительства, внутреннее политическое положение которого было бы так же прочно и незыблемо, как прочно и незыблемо положение Советского правительства ».

Не ведал, что происходит?.. Мы, например, ничего о «ленинградском деле» не знали. Один из нас, литератор, учился прямо напротив «Большого дома», руководил комсомольской первичкой в курсантском дивизионе, получил в это время карточку кандидата в члены партии... И ничего такого не слышал. Однажды лишь, где-то около одиннадцати яркого солнечного дня, случайно вдруг увидели через окно выходившей на Литейный проспект аудитории: откуда-то с верхних этажей охраняемого часовыми огромного здания местного управления МГБ падает женщина — пестрый комочек безжизненно расслабленного тела... Выскочили из роскошного парадного подъезда какие-то люди, споро, без суеты, подхватили комочек и унесли внутрь. Часовые, сверкая примкну-тыми штыками, продолжали мерно шагать вдоль фасада ничем не выдававшего своей деятельности учреждения...

Это — характерная особенность всей серии «ленинградских дел»: при всем их размахе они, в отличие от политических репрессий 20-х и 30-х годов, раскручивались в глубочайшей тайне и от нашего народа, и от международной общественности.

Отгороженный непроницаемым «железным занавесом» от мировой цивилизации, народ наш и не представлял себе, что на самом деле говорят в мире о первом на ила-иете Земля социалистическом государстве. До Сталина, конечно же, доносились голоса, возмущавшиеся его кровавым режимом, но до поры и до времени, пока международная обстановка оставалась относительно стабильной, его не очень-то волновала слава крупнейшего в истории преступника. Но вот в мире запахло порохом. Чтобы хоть сколько-нибудь оттянуть нападение на нашу страну, пришлось резко активизировать внешнеполитическую деятельность — образ кровожадного тирана стал нашему «великому вождю и учителю» в тягость. В 1939 году на XVIII съезде ВКП (б) он объявляет о крутом повороте в своей карательной политике: «Теперь основная задача нашего государства внутри страны состоит в мирной хозяйственно-организаторской и культурно-воспитательной работе. Что касается нашей армии, карательных органов и разведки, то они своим острием обращены уже не во внутрь страны, а во вне ее, против внешних врагов» .

Он не только объявил об этом повороте. 17 ноября

1938 года они с Молотовым подписали и разослали в местные партийные органы и органы НКВД документ с «разоблачениями» массовых беззаконий, разогнали — кого расстреляли, кого посадили или выгнали, заменив совсем новыми людьми,— ставшую слишком одиозной «ежовскую команду»...

И... все оставили по-старому. Более того, 10 января

1939 года, спустя всего полтора месяца после «разоблачающей» и «строго предупреждающей» ноябрьской (1938 г.) директивы «против беззаконий», Сталин снова и официально санкционирует, поощряет применение пыток: «ЦК ВКП (б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно (!— Авт.) применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод»⁶⁰.

По-прежнему действовали многочисленные драконовские политические статьи уголовного кодекса, на полный ход работала запущенная еще в чрезвычайных условиях гражданской войны машина внесудебных репрессий, явно вошедшая в грубое противоречие с Основным Законом СССР 1936 года. Так называемое Особое совещание при ОГПУ (потом НКВД и МГБ СССР), наделенное по первоначальному положению 1924 года лишь правом на высылку социально опасных элементов, стало заочно (!) ив широких масштабах лишать их права на саму жизнь. Сжить же человека с места мог фактически (особенно в глубинке) любой сержант спецслужб. «Протокольчик составил и — на высылку»,— весело бросил нам бывший сотрудник «органов». Положение граждан усугублялось нигилистическим отношением «вождей» к самой правовой культуре в стране. Даже в 1946 году только 12 процентов работников юстиции имели высшее образование, свыше 70 процентов (!) не имели никакой юридической подготовки... На судебных процессах по делам Абакумова, Рюмина и других костоломов выяснилось, что подавляющее большинство из них не дотянули до окончания даже семилетки...

Единственным следствием сталинского поворота в карательной политике с осени 1938 года оказалось всего лишь то, что, не переставая творить преступления, Сталин и его окружение стали теперь тщательно их скрывать.

— Как выделенной, правовой картины страны сороковых — начала пятидесятых годов мы не имеем вовсе,— заявил одному из нас историк государства и права профессор А. И. Королев. Хотя, возможно, уточнили его коллеги — ученые-правоведы, она не менее страшная, чем это было в тридцать пятом — тридцать седьмом.

Трагедии выселения «на вечные времена» целых народов; репрессии против огромного массива бывших военнопленных и репатриантов (почти пять с половиной миллионов человек), многих из которых, после соответствующей «фильтрации», отправляли не по домам, а — под конвоем — на «великие стройки коммунизма»; колоссальные «чистки» (1947 — 1953 гг.) крупных городов и целых районов от «социально чуждых элементов» (всех бывших ссыльных, давно отбывших свой срок политических заключенных, лиц дворянского и кулаческого происхождения, «националистов» и т. д. и т. п.); многочисленные жертвы борьбы с «космополитизмом» и «низкопоклонством перед Западом»...— вот тот правовой фон, на котором раскручивалось «ленинградское дело». Сугубо «внутрипартийное», локальное, отражавшее только яростную клановую схватку за «наследие» диктатора, оно не привлекало к себе широкого внимания — утонуло в общенародной беде. К тому же его стали не только скрывать (в прессе тех лет не найти на него даже намека), но и особым образом камуфлировать...

Обстановку в правоприменительных органах Ленинграда тех лет нам частично обрисовал бывший заместитель прокурора города А. Д. Тихомиров. По понятным причинам крайне осторожный, не слишком словоохотливый, он, присланный в сентябре 1949 года, все же согласился повспоминать начало своей долгой деятельности в Ленинграде.

Первый сигнал об особом характере своей будущей работы он получил на приеме у нового второго секретаря ЛГК ВКП (б) Ф. Р. Козлова/

— Сначала все как обычно: кто? что? происхождение?.. И вдруг услышал, что прислали меня из Ярославля. «Постой, так ты при Турко там работал?.. Ты с ним разговаривал?!» — «Минут семь, пока, как у вас сейчас, обсуждалась моя кандидатура...» — «А потом?..» — «Потом ничего: он наверху, я внизу — никаких контактов...» Козлов заглянул в какие-то бумаги: «Ладно, ясно...»

Следующие неожиданности ждали Тихомирова уже в самих юридических кругах: прокурор Ленинграда С. Н. Однаков — новый, только что переведен с Дальнего Востока (его предшественника А. С. Неганова, еще совсем недавно отмеченного орденом, отправили в Киров, там его как «попковца» не приняли,— с трудом нашел место следователя в Прибалтике), заместители — новые, руководство УМГБ, УМВД, судов — все новые...

— Самое тяжелое,— продолжал Алексей Дмитриевич,— обстановка взаимной подозрительности. С работниками МГБ мне, прокурору по надзору за их деятельностью, просто опасно было разговаривать. Ни одно дело, ни один арест, в том числе и для Особого совещания, суда, без моих «утверждаю» и печати, производиться не могли... А теперь представьте мое прокурорское положение: является в городскую прокуратуру с двумя своими офицерами заместитель начальника Ленинградского УМГБ Лякин, протягивает мне папку: «Познакомься...» В бумаге, адресованной УМГБ, примерно такой текст: «Согласно прилагаемому списку возбудите уголовные дела, арестуйте и представьте обвиняемых в Особое совещание при МГБ СССР. С ЦК партии согласовано. Абакумов». Поперек — резолюция цветным карандашом: «Согласен. Андрианов». Что прокурору делать?.. А тут еще такая история. Я обязан проверять исполнение санкции. Смотрю: двух старух из того списка не тронули. Звоню начальнику следственного отдела: «Наумов, почему такие-то не арестованы?..» — «А что мы с ними делать будем — одну в следственный отдел на «скорой» доставили и на носилках вносили; другую — еле под руки ввели?.. Ты — прокурор: подумал бы...» Я взял и эти дела прекратил. И что вы думаете!.. Сам же мне этот Наумов и звонит: «Алексей Дмитриевич, ты что — с ума сошел: отменять указания Абакумова и Андрианова!.. Генерал приказал подготовить письмо в обком партии на тебя. Бросай свой либерализм! Что тебе эти старухи? Отправляй в Особое совещание...» Я, поверите ли, три дня по дОхМу, как оглушенный, бегал, у самого же — жена, ребенок... Повезло: через три дня из Особого совещания вернули целый ряд точно таких же дел —«прекратить ввиду престарелости и в связи с отсутствием социальной опасности...» Это меня и спасло — не пошло письмо в обком партии...

Тревога за судьбу близких по-человечески понятна. Но мы спрашивали и о чувствах по отношению к тем, кого произвол, включая и прокурорский, ставил в обстоятельства драматические и даже трагедийные. Тщательно подбирая, взвешивая каждое слово, Тихомиров ответил:

— В мои обязанности входил и надзор за местами заключения: КПЗ на Дворцовой площади на две тысячи восемьсот человек, еще одна тюрьма — на две тысячи, женская и внутренняя МГБ. Каждую из них я ежемесячно обходил. Ну что, зайдешь: «Жалобы есть?» — «Нет».— «Книги дают?» — «Дают». Понимаете, жалоб почти не поступало! Почти. Я и в допросах участвовал — жалоб не было. И мне не приходилось встречаться ни с одним случаем избиений во время следствия... Не было жалоб!

— Можно так вас и процитировать?..

— Гм... Нет. Я не утверждаю, что не били. Я говорю только, что я с этим не встречался. А так... Может быть, к моему приходу их как-то замазывали, припудривали — станут разве такое афишировать?.. А «по большому счету»?.. Я — воспитанник сталинских времен и работал совершенно искренне. Говорили: «Надо очищать Ленинград от всякой нечисти» — я очищал. Что же касается конкретных судеб и дел, то так вам скажу: с моей стороны было бы неумным бахвальством утверждать, что я отдавал сёбе отчет в их ненужности и противозаконности — что я двурушничал. Разве же это не трагедия?.. Я никогда не собирался вредить Советской власти. И я же ей вредил. Вредил! И в этом, повторяю, моя трагедия...

Этот вроде бы хоть потом понял что-то. («В пятьдесят шестом, когда они вернулись, — говорил он нам,— а ведь многие видели меня на допросах, процессах, при предъявлении обвинений,— я понял: я морально устарел, устарел, как устаревает машина...»)

А другие подручные Андрианова — инициаторы и фальсификаторы многочисленных грязных дел?.. Поднятый своим «шефом» до поста второго секретаря Ленгоркома ВКП (б) «типичный блондин с типичными полицейскими замашками» (определение ветеранов) А. В. Носенков, опираясь на прошлые связи, в декабре 1953 года потихоньку сбежал в Москву, в аппарат ЦК партии. Потом, говорят, добрался до кресла министра бытового обслуживания населения РСФСР. В мае пятьдесят третьего же года скромно ушел на учебу в Высшую партийную школу при ЦК КПСС и не менее памятный жертвам «ленинградского дела» своими интригами и буйной фантазией на «обвинения» Н. А. Романов, «мозговой трест» андриановской клики. Через год его двинули в культуртрегеры — возглавлять Ленинградское областное управление культуры⁶¹. Затем ои, передав в апреле 1956 года эту непыльную по тем временам должность еще одному погромщику — председателю парткомиссии при ЛОК КПСС (помните: «начальником пытошной» прозвали его в кругах партработников?) А. Я. Новикову, устроился уполномоченным Совета по делам русской православной церкви. На время — пока в октябре того же 56-го года друзья и приятели не расчистили ему теплого местечка в Москве.

Трусливо бежал (даже на пленум обкома, отрешавший его в 1953 году «за ошибки в работе» от должности, не явился) и главный маленковский ставленник в городе на Неве Андрианов. Ему подобрали стул заместителя министра Госконтроля СССР. Потом тихо отправили на пенсию. Разумеется, персональную и всесоюзную. Еще бы, если даже в 1980 году, когда гнусная роль В. М. Андрианова в послевоенной истории партии ни для кого не составляла секрета, авторы 12-томной Истории СССР (главный редактор академик Б. Н. Пономарев) не нашли для этого приспособленца и негодяя иного определения, кроме как «опытный и авторитетный». У кого авторитетный?.. В чем опытный?..

Впрочем, и без того многогранную репрессивную практику сталинизма Андрианов и его компания действительно кое в чем и обогатили...

Секретаря Ленинградского ГК ВКП(б) Вячеслава Павловича Щербакова (всю войну он работал секретарем, первым секретарем важнейшего для города-фронта Красногвардейского РК партии) вывели из состава горкома ВКП(б) в сентябре 1949 года. "«...По сговору с бывшим секретарем горкома Николаевым,— записано в постановлении ЛГК ВКП(б),— стал на антипартийный путь сохранения и протаскивания на руководящие посты скомпрометированных работников, не оправдавших доверия партии и снятых -с занимаемых постов... пытался протаскивать на руководящую работу бывшего заместителя председателя исполкома Ленсовета Реш-кина...»

Со следующего дня знающий и опытный инженер В. П. Щербаков уже и сам оказался безработным и даже подпадающим под рискованное определение «тунеядца». На какую должность ни сунется — бдительные андриа-новские соглядатаи сразу же объявляют ее «руководящей». И так — месяц за месяцем, от завода к заводу, от учреждения к учреждению безрезультатно ходили люди, бесценный опыт которых собирался, накапливался и проверялся в блокаду и в сложнейших условиях восстановления Ленинграда. (В. Ф. Шишкин, работавший до «ленинградского дела» помощником П. С. Попкова, после долгих мытарств устроился преподавателем русского языка и литературы в 28-е ремесленное училище. «На директора,— рассказывал Виталий Федорович,— сделали «накатку»: «пригрел бывшего»,— пришлось уйти. Спасибо добрым и смелым людям, принявшим на такую же работу в техникум физкультуры...») А Андрианов придумал для них и еще одну каверзу: в «своем» районе, где опальный когда-либо работал, руководил, трудоустройство категорически запретил. Бесцеремонно выбрасывали с работы жен, других родственников — семьи обрекались на голодное существование...

Казалось бы, ну чего же еще?.. Придумали! Пополнили арсенал средств сталинского геноцида против собственных партии и народа. В конце 1951 года в прокуратурах города и районов одновременно и вдруг началась лихорадочная подготовка целой серии групповых «хозяйственных» дел с обвинением бывших партийных и советских руководителей городских районов в «хищении социалистической собственности». Как правило, «в крупных» и «особо крупных размерах». Стряпались они во всех районах по одному-единственному примитивному шаблону.

— Подходила, допустим, к концу районная партийная конференция,— делился с нами тем давним «опытом» непосредственно участвовавший в фальсификации «районных дел» (они так и назывались: «дело Смольнинского района», «Дзержинского», «Куйбышевского», «Октябрьского», «Петроградского»...) бывший заместитель городского прокурора А. Д. Тихомиров.— Из аппарата райкома звонили директорам предприятий: «Надо бы организовать товарищеский ужин...» Делали. Украшения и наглядная агитация на митингах и праздничных демонстрациях, на избирательных участках и в агитпунктах. Есть норматив расходов. Их, конечно, никогда не хватало, да еще каждый хочет отличиться... Опять делали. Все это мы рассматривали как хищение социалистической собственности. До мелочей. Не слышали, как в одном из районов подарили уезжавшему в Москву Кузнецову чугунную скульптурку «Медного всадника»?.. Тоже — хищение соцсобственности. Я, правда, из обвинительного заключения этот эпизод изъял. Но он там был. Политика?.. Политических преступлений мы им не инкриминировали. Но подпочву, конечно, чувствовали — продолжение «ленинградского дела»...

Ее невозможно было не чувствовать — выдавала хотя бы синхронность: в один день, 15 августа 1952 года, были арестованы и преданы суду свыше пятидесяти человек, работавших во время блокады и после войны секретарями райкомов и председателями исполкомов...⁶² Андрианов и его подручные наносили рассчитанный, жестокий и подлый удар по сложившемуся у ленинградцев моральному, нравственному образу тех, кто руководил ими в трагически тяжкие месяцы и годы блокады.

В обывательских пересудах, слухах и домыслах отзвуки этого удара докатились даже до наших дней.

Перед арестом второго секретаря Рязанского обкома ВКП(б) Павла Васильевича Кузьменко (до этого он работал в Ленинградском горкоме) заместитель председателя ЦКК Шкирятов вызвал его на прощальную беседу: «Кузьменко, ты — самый коварный и заядлый враг: все уже признались, а ты сопротивляешься партии...» В 1954 году, когда всех оставшихся в живых заключенных по «ленинградскому делу» освободили и шел процесс полной их реабилитации (кстати, теми же, кто его и фальсифицировал), Кузьменко снова попал в кабинет к Шкирятову и услышал от него полную пафоса тираду: «Спасибо вам, товарищ Кузьменко, за то, что вы своей стойкостью большевика — непризнанием сфальсифицированных обвинений — не ввели в заблуждение Центральный Комитет партии...»

Не только на следствии, но и на службе, в быту, семейных делах, других жизненных обстоятельствах каждый вел себя по-своему. Но есть и равняющее, объединяющее их в единый образ — все они были людьми своего и только своего времени, подчинявшимися его стереотипам, нацеленными на свои идеалы, признававшими главенствующие в той социальной среде ценности...

Мы не нашли ни малейших доказательств тому, что хотя бы кто-нибудь из них жил двойной политической моралью. Нелепы выдумки, будто кто-то (писали такое, не заботясь о надежной аргументации, о А. А. Кузнецове, например) был в явной либо тайной «оппозиции» к Сталину, боролся с пороками его режима или пытался их как-то исправить. Напротив. Все они честно и добросовестно ему служили, а многие, может быть, даже честнее, чем «ближайшие соратники». А это неизбежно приводило некоторых и к соучастию в сталинских преступлениях.

Полномочные члены высших и региональных органов власти, блюстители Конституции и Устава ВКП (б), они знали о неприглядной изнанке общества неизмеримо больше, чем простой смертный. Но, работая с дьяволом, упорно утверждали, что служат богу...

Таким образом, в целом и по большому счету политика наиболее заметных фигур из «ленинградского дела» была сталинской по всем вопросам внутренней жизни страны. Но, и это важно подчеркнуть, без характерного для ближайшего окружения Сталина авантюризма и интриганской возни. В деятельности абсолютного большинства жертв этого «дела» мы не нашли признаков их личного и сознательного участия во внутриклановой схватке за «наследие» Сталина, как раз и вызвавшее «ленинградское дело».

Собранные нами многочисленные факты убедили авторов и в том, что шумная кампания маленковско-ан-дриановско-абакумовской клики по ошельмованию, дискредитации большинства пострадавших по «ленинградскому делу» как «несостоятельных руководителей» так же не соответствует исторической правде. И в годину военных испытаний, и при восстановлении разрушенного народного хозяйства страны они, по выражению одного из современников, действительно «полностью выкладывались», а некоторые показали себя и образцовыми организаторами. С 1949 года, писал нам, к примеру, бывший кандидат в члены бюро Крымского обкома партии Г. В. Ивановский, «в Крыму... сменилось шесть первых секретарей, работает седьмой; работу еще двоих я знал по Мурманскому обкому, но ни один из них не обладал в полной мере теми качествами партийного организатора, которыми обладал безвинно уничтоженный по «ленинградскому делу» Николай Васильевич Соловьев». Среди множества наших собеседников — бывших руководителей районов, предприятий, инженеров, ученых, рабочих — не оказалось таких, кто бы бросил серьезный упрек Я. Ф. Капустину и П. С. Попкову за руководство промышленностью и городским хозяйством. В том числе и во время блокады.

Искусственны, нарочиты и былые попытки ошельмовать репрессированных по «ленинградскому делу» с позиций общественной нравственности и морали. Как ни копались в их «грязном белье» многочисленные дознаватели, следователи и «доброхоты», ничего сенсационного «по части бытового разложения» они не выудили. «Я не знаю случая,— твердо и по собственной воле заявил нам бывший заместитель прокурора Ленинграда по спецделам

A. Д. Тихомиров,— чтобы кто-нибудь из секретарей райкомов или руководителей райисполкомов принес домой незаконно полученный рубль».

Конечно, в бытовом и житейском смысле условия существования руководителей, особенно высокого уровня, резко отличались от жизни простого труженика. Были (неискорененные и до сих пор) и «спецобслуживания», «спецпайки», и т. д., и т. п. Но не они, ленинградские лидеры, это придумали. Сталин еще с конца 20-х годов наряду со стимулом непрерывного устрашения разлагал кадры, привязывая их к своему диктаторскому режиму подачками многочисленных привилегий.

Книги — единственное богатство, обнаруженное при обыске у Соловьевых... Золотые часы — вся пожива оперативников на квартире Капустиных... «Мир обрушился бы — скажи кто, что Михаил Васильевич Басов купил себе дачу!»— не раз слышали мы такие слова об уничтоженном по «ленинградскому делу» председателе Госплана РСФСР, бывшем секретаре ЛГК ВКП(б) и первом заместителе председателя Ленгорисполкома, (много лет, кстати, прожившем в густонаселенной коммунальной квартире на Невском проспекте). Блокадный референт председателя исполкома Ленсовета Нина Павловна Дорофеева свидетельствует: «Всю блокаду я видела Петра Сергеевича Попкова в одной и той же гимнастерке. Ни разу при мне — а я чуть не круглые сутки сидела в его приемной — никто не приносил никаких свертков, пакетов, не знаю случая хоть каких-то притязаний его на так называемые „спецзаказы"». «Никаких бытовых излишеств»,— поддерживает свидетельства Дорофеевой уже послевоенный помощник П. С. Попкова профессор

B. Ф. Шишкин...

Хорошие организаторы, люди житейски порядочные — тут ничего не скажешь... Но если мы хотим действительно извлечь уроки из прошлого, то должны прежде всего видеть в них политиков, полностью ответственных за события на своем участке истории. Обязаны знать и помнить: ослепленные сталинской демагогией, активно поддерживая тиранический режим и «вождизм» во всех его формах (сталинском, ждановском, кузнецовском, попков-ском...), они и сами соскользнули с ленинского пути развития нашего общества. И в этом тоже их большая человеческая трагедия.

«Ленинградское дело» явилось вполне закономерным результатом такой политики и одним из убедительных доказательств внутренней несостоятельности и неотвратимости крушения сталинского абсолютизма как формы существования социалистического государства. Оно стало и последним из многочисленных ударов Сталина и сталинизма по партии и ее прогрессивнейшему детищу — социализму.

ЧЕРНОЕ ЭХО

ДОКАТИЛОСЬ ДО ПСКОВА

ИВАН ВИНОГРАДОВ

РЕПРЕССИВНЫЙ СМЕРЧ, пронесшийся над Ленинградом в сорок девятом году, докатился и до псковской земли. Уже сама весть о том, что в городе на Неве сняты с постов и арестованы руководящие партийные и советские работники, а в Москве эта же участь постигла бывшего ленинградца — секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецова и других деятелей, вызвала острую тревогу у псковских руководителей.

«Что же произошло в Ленинграде? — гадали они.— Неужели заговор? Против кого? Центрального Комитета? Быть не может!»

Слухи ходили разные. Одни говорили, что ленинградцы задумали отделиться от Москвы и создать столицу в Ленинграде. Другие намекали на шпионаж ленинградцев в пользу иностранных разведок. Но, слушая эти досужие вымыслы, многие разводили руками, не верили ни в то, ни в другое.

Однако тревога псковских руководящих работников была вполне оправдана. Их волновало то, что репрессии коснулись не только тех, кто жил и работал в Ленинграде, но и других ленинградцев, оказавшихся к этому времени далеко за пределами ленинградской земли. Обойдется ли без беды? Ведь подавляющее большинство псковских руководителей тоже были выходцами из Ленинграда.

После того как 23 августа 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР была образована Псковская область, Ленинградский обком командировал в Псков группу своих работников на руководящие посты. Заведующий организационно-инструкторским отделом Ленинградского городского комитета ВКП(б) Леонтий Макарович Антюфеев был рекомендован на должность первого секретаря обкома. Ему и было поручено сформировать будущий областной партийный аппарат. Помню, пригласил он и меня (я в то время работал инструктором отдела пропаганды и агитации Ленинградского обкома партии), предложил поехать на Псковщину. А я только этого и ждал. Мне очень хотелось вернуться к себе домой, на свою родину. В Пскове я был утвержден заместителем редактора областной газеты «Псковская правда».

Слов нет, некоторые ленинградцы болезненно переживали отрыв от родного города. Чтобы как-то смягчить, ослабить свои переживания, они прибегали к чисто внешним эффектам. Так, например, шрифт заголовка областной газеты «Псковская правда» оказался таким же, как и у «Ленинградской правды». При входе в здание Дома Советов были пристроены колонны, что в миниатюре напоминало вход в Смольный. Но это — мелочи. Главное: ленинградские кадры взяли в свои руки руководство областью.

И вдруг к ним — ленинградцам — подозрительное отношение, явное недоверие. Логично было предполагать, что это может коснуться и тех ленинградцев, которые оказались на псковской земле.

Тревога псковичей, бывших ленинградцев, особенно усилилась после того, как из Центрального Комитета партии прибыла в Псков авторитетная комиссия и начала проверять деятельность псковских руководителей. И хотя внешне все это выглядело вполне нормально и обычно — работники ЦК изучали положение в промышленности и сельском хозяйстве, в идеологической работе и культуре,— какое-то особое пристрастие в беседах с партийными кадрами и сам характер задаваемых вопросов настораживали.

Проверка коснулась всех звеньев партийного, советского и хозяйственного аппарата. Не помню фамилию представителя ЦК, который проверял идеологическую работу, но он не обошел и меня, хотя я в то время не занимал каких-либо высоких постов, а руководил всего лишь областной литературной группой. Проверяющий запросил все изданные нами книжки, тщательно, с карандашом в руке. прочитал их и потом в беседе со мной придирчиво цеплялся за каждую оговорку или неточное выражение, находя во всем какой-то скрытый смысл.

В моей книжке «Ясс.ки» он жирной чертой подчеркнул одну фразу и поставил сбоку сразу три вопросительных знака. В этом месте рассказывалось, как в январе 1942 года к нам в Партизанский край прилетел заместитель начальника партизанского отдела Северо-Западного фронта А. А. Тужиков и вручил в Серболовском лесу ордена и медали отличившимся партизанам. А фраза была такая: «В лесу, на снежной поляне, лучшие партизаны и партизанки получили из рук Алексея Алексеевича Тужикова ордена и медали». А Тужиков на момент проверки был секретарем Псковского обкома партии. И мне сразу был задан вопрос:

— С какой целью вы так возвеличиваете Тужикова? Что у него — особые руки, не такие, как у других? Вот если бы это было «из рук товарища Сталина или товарища Жданова» — другое дело. А то — Тужиков... Подумаешь! Нашли кого подымать.

Вскоре после проверки Центральный Комитет вынес постановление «О работе Псковского обкома ВКП(б)». Для обсуждения этого постановления 20 октября 1949 года был созван пленум обкома. Вторым в повестке дня пленума стоял организационный вопрос. Мне довелось присутствовать на этом пленуме и даже выступать на нем.

Пленум проходил остро. Было вскрыто много недостатков. Люди говорили об ошибках в подборе и расстановке кадров, о больших недоработках в сельском хозяйстве и промышленности, о запущенности идеологической работы. Все это было убедительно, аргументированно. Делался критический анализ деятельности руководителей области, анализ придирчивый, нелицеприятный, но такой, после которого надо было засучить рукава и энергично работать.

Нуждался в критике и стиль работы Л. М. Антюфеева. Где-то зарождалось самодовольство, начинало прорастать подхалимство, принижалась критика. На берегу реки Великой вырос особняк Антюфеева, обнесенный забором, который спускался до самой речной глади, что нарушало даже инструкцию о безопасности на воде. Однако эти явления не были только псковскими, они наблюдались и в других областях. Но в том-то и дело, что здесь была поставлена определенная цель: освободиться от бывших ленинградцев, очиститься от них.

Правда, никто напрямую не связывал недостатки и просчеты с «ленинградским делом». Можно было подумать, что обсуждались чисто псковские дела. Но это только казалось. Накал страстей, сгущение красок, грубые нападки говорили о другом замысле организаторов пленума. Во всем чувствовалась предгрозовая атмосфера. И несмотря на тщательную маскировку, невольно прорывались и прямые, истинные нотки обвинения. В Актовом зале, где проходил пленум, глухо слышались раскаты ленинградского грома.

Резкие критические выступления на пленуме были продиктованы и тем, что его участники уже знали о судьбе руководителей области: они будут сняты со своих постов. Не случайно руководивший пленумом Н. Н. Шаталин — главный инспектор ЦК ВКП (б), заместитель начальника управления кадров (а начальником был не кто-нибудь, а Г. М. Маленков) изменил порядок вопросов в повестке дня: оргвопрос он поставил первым, и когда первый секретарь обкома был уже снят, можно было бросать вдогонку ему любые камни,— не страшно.

Для меня освобождение Л. М. Антюфеева было особенно огорчительным. Я хорошо знал его, нередко ездил с ним в районы области, удивлялся его прозорливости, умению работать с людьми... Ко мне Леонтий Макарович относился с подчеркнутым вниманием, много сделал для меня хорошего. И вдруг — как гром среди ясного неба: Антюфеев — чуть ли не враг народа. Да может ли это быть?

Но обратимся к стенограмме пленума, посмотрим, как он проходил. Читаю страницу за страницей и удивляюсь: сколько же тут наносного, предвзятого, подогнанного под намеченную схему!

Пленум открыл второй секретарь обкома партии А. Н. Гуров. В президиуме сидели инспектора ЦК ВКП (б) Н. Н. Шаталин и Г. Н. Шубин, инструктор ЦК П. А. Матюшин. Обсуждение, как уже было сказано выше, началось со второго вопроса. Докладывал Н. Н. Шаталин. Он сообщил, что Центральный Комитет заслушал отчетный доклад Псковского обкома партии и признал работу обкома неудовлетворительной. В связи с этим ЦК пришел к выводу, что первый секретарь обкома партии товарищ Л. М. Антюфеев дальше руководить партийной организацией области не может. А. Н. Гуров добавил: есть решение Центрального Комитета партии об освобождении Антюфеева от работы первого секретаря обкома партии.

Леонтий Макарович попросил слова. Он был расстроен, но пытался скрыть свое волнение. Говорил негромко, сдержанно:

— Постановление ЦК партии об укреплении руководства Псковской областной партийной организации и освобождение меня от работы совершенно правильно. Я оказался недостаточно зрелым руководителем. Вся моя работа проходила у вас на глазах. Начинали мы поднимать хозяйство, как вы знаете, из пепла и развалин. Вместе с активом я рос и учился. И, прямо скажу, научился многому... Все силы я отдавал работе, стремился сделать как можно больше, лучше для народа, для партии. Но, как вы слышали, допустил ряд серьезных ошибок, за которые, естественно, несу ответственность...

Пленум освободил Л. М. Антюфеева от обязанностей первого секретаря и вывел его из состава бюро обкома партии. Далее Шаталин сообщил, что ввиду запущенности в Псковской области идеологической работы ЦК пришел к выводу: секретарь обкома С. В. Перминов, ведающий этим участком, тоже не сможет обеспечить дело — и принял решение освободить его. И это предложение было также принято единогласно.

— Центральный Комитет,— продолжал Н. Н. Шаталин,— утвердил первым секретарем Псковского обкома партии Шубина Геннадия Николаевича.

Вопросов к Шубину не последовало, и он был единогласно избран на пост первого секретаря. Эта процедура повторилась, когда вместо С. В. Перминова избрали Петра Ананьевича Матюшина.

После этого развернулись прения. Из тридцати записавшихся выступили 24 человека. Стрелы критики, как уже говорилось, были острыми и жгучими. Досталось многим членам бюро обкома партии и секретарям. Временами возникала перепалка.

Двое выступавших коснулись и меня, представили как «потерпевшего» от неправильных действий Л. М. Антюфеева. Но это было не так. Я не считал себя потерпевшим. Просто однажды выступил с критикой в адрес обкома, а со мной не согласились.

Пришлось мне выступить на пленуме, чтобы внести ясность. И тут не было никакого навета. Я действительно однажды покритиковал обком за неправильное отношение к газете, за мелочную опеку, за низкий уровень критики. В самом деле, нормальное ли дело, когда мы, журналисты областной газеты, по указанию С. В. Перминова ходили согласовывать свои материалы, прежде чем их напечатать, с заведующими отделами обкома партии, с начальниками областных управлений, работниками обкома комсомола, с инструкторами обкома и облисполкома. Об этом я и заявил в обкоме партии.

— Я считал,— говорил я на пленуме,— что сделал нужное партийное дело. Если я прав — прислушаются, если не прав — поправят, если оклеветал кого-то — накажут. Но не было ни первого, ни второго, ни третьего. Ко мне не прислушались, меня не поправили и не наказали.

А газета по-прежнему страдает от мелочной опеки. Зато ко мне отношение резко изменилось.

Когда объявили перерыв, все поднялись с мест и направились к выходу. Л. М. Антюфеев одиноко сидел в третьем ряду в зале. Мне показалось странным: все отвернулись от него. Потом он встал, подошел ко мне и сказал:

— Помните, я вам советовал в своих произведениях уходить от конкретных фамилий? Видите, что происходит с людьми. Вчера человек был вполне достойным, а сегодня... Вот назвали бы вы меня в своей книге подлинным именем, а я, как видите, уже сошел со сцены.

Не могу не высказать своего недоумения, возникшего при изучении архивных материалов, связанных с «ленинградским делом». Почему никто из нас, участников пленума, не вступился за Л. М. Антюфеева? Казалось бы, встать и сказать: «Товарищи! Что же это происходит? Мы жестоко осуждаем человека, снимаем его с поста, ломаем ему судьбу, а ведь он этого не заслуживает». К сожалению, этого мы не сделали. Что помешало? Боязнь потерять свой пост, лишиться благополучия? Может быть, и это. Но главное: мы очень верили в правоту всего, что делалось по линии Центрального Комитета партии, считали действия ЦК правильными, хотя и сомнения были тоже немалые.

Зато в зале нашлись люди, правда, их были единицы, готовые погреть руки на чужой беде. Эти рьяные обвинители старательно мазали черной краской псковских руководителей, отмежевывались от них, выпячивали себя, демонстрируя свою принципиальность, чтобы на этой волне возвыситься в глазах нового руководства. Частично они признавали и свою вину за дела в области, но в основном стремились взвалить все грехи на Л. М. Антюфеева.

Чем дальше шел пленум, тем яснее становилось, отчего загорелся сыр-бор в Пскове. Перед глазами маячила ленинградская трагедия. Да и сам Н. Н. Шаталин своими репликами прозрачно намекал на это.

Сначала один из ораторов намекнул на то, что Антюфеев имел «руку» в ЦК в лице товарища Кузнецова и через него решал все вопросы. Очень активно поддержал эту мысль заведующий транспортным отделом обкома партии И. А. Дорофеев.

— Антюфеев привез сюда своих бывших сослуживцев,— сказал он,— подбирал кадры по знакомству. Этот порочный стиль в работе он завез к нам извне, из Ленинграда. Ведь не секрет, что товарищ Антюфеев в 1947 году выезжал в Ленинград специально для консультации, для того, чтобы получить там инструктаж, как работать. Разве неизвестно, что он считает себя учеником не товарища Кирова и Жданова, а, я подчеркиваю, считает себя учеником Кузнецова?! Вот где корень серьезных политических ошибок...

Во время выступления секретаря обкома партии И. И. Иванова директор педагогического института П. П.Михай-ленко тоже подбросил дровишек в огонь.

— Чем вызван приезд в Псков Попкова и пышная встреча, устроенная ему? — спросил он.

— Вы задайте этот вопрос тому, кто встречал Попкова,— ответил Иванов.

В заключительном слове Л. М. Антюфеев ответил на этот и на другие вопросы. Он сказал:

— Здесь говорили, что Антюфеев имеет «руку» в ЦК, и называли Кузнецова. За все время работы я беседовал с Кузнецовым по телефону два раза по деловым вопросам. Если нужно рассказать об этом, то я расскажу. Мне скрывать от пленума обкома и от ЦК партии нечего. Отсюда судите сами, имел ли я там руку или не имел этой руки. Товарищ Дорофеев сообщил еще одну новость: якобы я ему говорил, что являюсь учеником Кузнецова. Может быть, я настолько уважал товарища Дорофеева, что только ему одному и поведал об этом? Не говорил я этого, и даже в мыслях не было. Считать себя учеником Кузнецова я не могу, так как им не являюсь. Товарищ Дорофеев сделал заключение, что порочный стиль я завез из Ленинграда. Я не знаю, как можно возить стиль в чемодане. Стиль работы вырабатывается в течение определенного отрезка времени. Поэтому говорите то, что есть на самом деле, не выдумывайте, не заслужил я этого. У меня совесть спокойна.

Затем Л. М. Антюфеев рассказал о приезде в Псков П. С. Попкова.

— Вам судить, товарищи, правильно я поступил или нет. Как-то вечером нам сообщили со станции о том, что приехал Попков — секретарь Ленинградского обкома и горкома партии, кандидат в члены ЦК ВКП(б). Я тут же позвонил председателю облисполкома Перегуду, и мы поехали на станцию. Предложил Попкову посмотреть город, зашли в Дом Советов, а потом я пригласил его пообедать.

Шаталин грубовато прервал Антюфеева:

— Вы наивно ведете себя! Подумаешь, приехал кандидат в члены ЦК ВКП (б)! Сюда приезжали и члены ЦК, и члены Оргбюро ЦК, но вы не встречали их...

После пленума в «Псковской правде» было опубликовано информационное сообщение. Оно состояло из полутора десятков строк. В нем говорилось о замене двух секретарей обкома. Никаких комментариев и никакого подробного отчета. Тогда было так принято. И о последующих пленумах публиковались лишь короткие сообщения.

С ЭТОГО НАЧАЛОСЬ. А дальше... Дальше — репрессивная машина стала набирать обороты. Вслед за Л. М. Антюфеевым и С. В. Перминовым был снят с поста второго секретаря обкома партии и выведен из состава бюро А. Н. Гуров. Бывший председатель Псковского облисполкома В. Д. Семин работал в то время в Москве, заведовал отделом Совета Министров РСФСР. Но и его, как бывшего ленинградца, не оставили на прежнем посту. Коснулось «ленинградское дело» и бывшего секретаря Псковского обкома партии по идеологии Н. И. Пономарева, работавшего в аппарате КПК при ЦК ВКП (б). Его даже исключили из партии (потом он был восстановлен и работал секретарем парткома Ленинградского политехнического института имени Калинина).

Не миновал снятия и редактор газеты «Псковская правда» А. П. Гришкевич. 17 декабря 1949 года он в последний раз подписал номер газеты. Следующий номер — за 18 декабря — вышел уже за моей подписью, как исполнявшего обязанности редактора. Но меня тоже ожидала неприятность.

Страна отмечала 70-летие со дня рождения И. В. Сталина. Ответственно готовились к этой дате и мы, журналисты. И надо же было такому случиться: 21 декабря, в день рождения Сталина, газета утром не вышла. И хотя мы работали всю ночь, но нас подвели работники ТАСС. Они растянули передачу юбилейных материалов, которые мы обязаны были поставить в номер, почти до утра. Подумать только: в такой день не вышла газета!

Едва я вернулся утром домой, не успел еще прилечь отдохнуть, как раздался звонок из обкома. Меня вызывали на экстренное заседание бюро. Вопрос один: почему , «в такой знаменательный день» сорван выпуск областной газеты? Я доложил, как было дело. Мне и верили, и не верили. Но и заподозрить меня в умышленном срыве не было никаких оснований. За меня вступился А. А. Тужиков. Поверили в мои доводы и остальные члены бюро. И хотя я аргументированно доказал, что никто из нас, псковских журналистов, ни в чем не виноват, все равно обвинили ответственного секретаря редакции Л. Г. Трумпельдора. Ему пришлось расстаться со своим постом.

Вскоре в Псков прибыла большая группа партийных работников, направленных Центральным Комитетом «для укрепления кадров» в нашей области. В числе их был и Григорий Григорьевич Ларионов, которого утвердили редактором «Псковской правды». Я стал его заместителем. Меня в области знали многие и потому чаще всего приносили свои материалы именно мне, надеясь, что я дам им ход. Но я сам оказался бесправным. Принесу бывало, статью Г. Г. Ларионову (в коллективе его в шутку называли Гри-Гри), а он поднимет на меня глаза и, не читая статьи, непременно спросит:

— Это кто? Старый работник или вновь присланный?

— Старый,— говорю,— но честный, порядочный человек.

— Среди старых работников порядочных нет,— отвечал мне Ларионов и открывал правый ящик письменного стола, куда он складывал материалы, предназначенные к сдаче в архив.

Если я приносил статью «нового» работника, неважно какую по качеству, она ложилась в левый ящик стола, что означало — будет опубликована, ей давалась зеленая улица.

Волна снятия с постов, разного рода обвинений и доносов катилась все дальше. Все это называлось «оздоровительной работой». «Старые» кадры освобождались без особого разбора. Формулировки применялись стандартные. Некоторых освобождали, как «не обеспечивших руководства», но чаще всего—«как не оправдавших политического доверия».

На очередном пленуме, который состоялся 24—25 января 1950 года, были выведены из состава членов обкома сразу 20 руководящих работников — с той же стереотипной формулировкой: «как не оправдавшие доверия». В их число вошли Л. М. Антюфеев, А. Н. Гуров, А. И. Перегуд, С. В. Перминов, А. П. Гришкевич, заместитель председателя облисполкома В. И. Жидков, первый секретарь обкома комсомола Н. Е. Хитров, секретарь облисполкома М. Б. Вишнякова, заведующий особым сектором обкома партии А. К. Зальнов... В газете сухо и бесстрастно перечислились эти фамилии без каких-либо объяснений. В чем провинились эти люди перед страной, перед партией? Почему им отказано в доверии? Об этом ни слова. Газета называла вновь назначенных работников. Кто они? В печати о них не говорилось.

Было странно слышать и читать в печати, что недавние организаторы партизанской борьбы, бесстрашные вожаки народных мстителей, командиры и комиссары бригад, руководители партийного подполья, такие, как Н. А. Рачков, А. В. Юрцев, А. Г. Поруценко, В. А. Акатов, которые прошли огонь и воду, тоже попали в число тех, кому отказано в политическом доверии.

На январском пленуме 1950 года подводились первые итоги «оздоровительной кампании». На трибуну поднимались руководители организаций и учреждений, докладывали о ходе массовой чистки кадров, называли количество освобожденных работников. В зале то и дело звучали слова: «...как не внушающие политического доверия». Выступая на пленуме, Г. Н. Шубин не утруждал себя в выборе выражений. Он говорил:

- При внимательном рассмотрении дел выяснилось, что редакция нашей областной газеты возглавлялась порочными людьми... Редактор Гришкевич и его заместитель Князев, а также другие сотрудники были отстранены от работы... Обследование Пыталовской и Качановской партийных организаций показало, что руководители этих районов товарищи Поруценко и Гудков полностью обанкротились, и их пришлось снять с постов... Если рассматривать всю работу в целом, то можно смело заявить, что областная партийная организация делает правильные выводы из постановления Центрального Комитета...

Шубин сообщил, что на железнодорожном узле «орудовали» (слово-то какое подобрал!) недостойные люди, и назвал их фамилии. Примерно такими же нелестными словами он характеризовал обстановку в областной прокуратуре, па заводе радиодеталей, в Порховском райкоме партии и в других организациях.

На пленуме критиковали и тех, кто попытался принять на работу освобожденных по «политическому недоверию». Новый заведующий отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов обкома ВКП(б) Н. С. Че-ремхин отругал председателя президиума облпотребсоюза Ф. И. Стрелкова за то, что тот обратился в обком с просьбой разрешить ему оформить на работу своим заместителем А. К. Зальнова или Н. Е. Хитрова.

— Видите, какие кадры подыскал Стрелков к себе на работу!— запальчиво заявил Н. С. Черемхин.

— За три месяца вычищено из партийного аппарата области 270 недостойных людей,— похвалялся на пленуме Г. Н. Шубин.— Большинство из них активно сотрудничало с врагом. Но довольствоваться сделанным нельзя. Это только первые шаги...

В постановлении пленума было записано: «Принять необходимые меры по очищению областных и районных организаций и учреждений от лиц, не внушающих политического доверия...»

Чистка продолжалась. На апрельском пленуме 1950 года был выведен из состава членов обкома и бюро обкома, как «не оправдавший доверия», первый секретарь Псковского горкома партии В. Ф. Михайлов, который в годы войны руководил Псковским подпольным партийным центром. Мне довелось присутствовать на этом пленуме. Главная «вина» В. Ф. Михайлова состояла в том, что его брат, проживающий за «семью морями» на Дальнем Востоке, был осужден за антисоветскую деятельность. «Откопали» в архивах данные о том, что и сам Михайлов когда-то исключался из партии и скрыл это.

На следующем партийном пленуме, который состоялся 5 — 6 июня 1950 года, были выведены из состава членов обкома все с той же злополучной формулировкой, «как не оправдавшие доверия», начальник Управления МВД Н. А. Алмазов, председатель горисполкома П. Е. Одновалов и ответственный секретарь Псковского отделения Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний В. И. Новицкий. В августе — заместитель председателя облисполкома Е. А. Фурдман...

В то время искали любую зацепку в биографиях людей, чтобы перечеркнуть все доброе, что сделано человеком. В вину ставилось и нахождение на оккупированной территории, и недостойный поступок кого-то из родственников, и критические высказывания на собраниях. Дело дошло до того, что многие партизаны опасались писать в анкете о своем участии в партизанской борьбе на оккупированной врагом земле.

Кстати, нас, бывших ленинградских партизан, возмущало и то, что в городе на Неве был закрыт Музей обороны Ленинграда. Какие там были экспонаты! Наиболее известным партизанским бригадам — Второй, Третьей и Пятой — там были отведены отдельные залы. Специальная экспозиция была посвящена партизанской печати. И все это предали забвению, куда-то убрали или уничтожили. Может быть, там излишне выпукло были показаны руководители обороны Ленинграда? Ну ослабили бы их показ. А зачем же закрывать уникальный музей?

Удивительно, что поголовная чистка кадров на Псковщине, поиски «неблагонадежных» не связывались напрямую с «ленинградским делом». По документам получается так, словно все эти массовые репрессии, снятие с постов, навешивание ярлыков были обычной работой по укреплению кадрами партийного аппарата. И все наказания выносились только за недостатки в работе. Но какой парадокс: до этого все шло более или менее нормально, ладно, и вдруг, словно землетрясение качнуло псковскую землю, и полетели со своих постов руководящие работники.

НЕ ИЗБЕЖАЛ В КОНЦЕ КОНЦОВ воздействия ленинградской грозы и секретарь обкома А. А. Тужиков. Сначала к нему не придирались, щадили. Он не ленинградец, прошел славный путь руководителя партизанской борьбы на Северо-Западном фронте, его знали и уважали все партизаны Псковщины. Это как-то спасало Тужикова. Из пяти секретарей обкома ВКП (б) он оставался единственным, кого не сняли. Но обстановка для цего была более чем тяжелой. Начались всякого рода придирки. Новый первый секретарь обкома Г. Н. Шубин старался хоть в чем-то уличить Тужикова, искал повод для его освобождения. И тут использовалось все, вплоть до мелочей. Поговорил Алексей Алексеевич со старым знакомым — уже подозрение: «О чем сговаривались?..» Задержался где-то на несколько минут — опять замечание: «Нарушаете дисциплину. Не дорожите работой?..»

А тут нашлись, как всегда, «доброжелатели», любители выслужиться — стали наговаривать на него, писать ложные злопыхательские доносы. (Конечно, потом их самих «раскусили» и удалили с руководящих постов за беспринципность и клевету, но Тужикову все это пришлось пережить.)

Вспоминаю десятый пленум областного комитета партии, проходивший в июне 1950 года. Там разыгралась настоящая баталия по случаю отлучки А. А. Тужикова на вокзал в первый день работы пленума. Начали, правда, не с Тужикова, решили подойти к нему исподволь. Запросили объяснение у трех участников пленума, почему они отсутствовали после обеда. Один из них — В. И. Новицкий — сказал, что он провожал друга.

— Какого друга?— оживился Г. Н. Шубин.

— Алмазова.

— А вы разве не знаете, что он решением ЦК партии снят с работы?—резко спросил Шубин.— Снят по просьбе бюро обкома за порочные методы в работе, за засорение органов МВД лицами, не внушающими политического доверия, бывшими пособниками фашистских разбойников. И вот Новицкий без всякого разрешения покидает пленум и едет провожать своего друга Алмазова. Интересы пленума он противопоставил гнилой дружбе с этим халтурщиком. Я должен сообщить пленуму, что начальником канцелярии у Алмазова работал троцкист, личный шофер у него — сын расстрелянного врага народа. Уже эти два факта характеризуют личность Алмазова. Кто еще провожал его?

— На вокзале был товарищ Тужиков, но он провожал свою жену,— сказал Новицкий.

— Это что, случайное совпадение?— Шубин вскинул глаза на Тужикова.

— Да, я Алмазова не провожал,— ответил Тужиков.— Я провожал жену с ребенком в Новосибирскую область. Так совпало, что в этом поезде ехал и Алмазов.

И тут началось такое, что не укладывается в рамки разумного. Тужикова обвинили в том, что он провожал на вокзале освобожденного по «политическому недоверию» бывшего начальника Управления МВД Н. А. Алмазова.

— Вы обманули меня!— кипел Шубин.— Просились у меня на пятнадцать минут, чтобы проводить работника КПК Никифорова, а сами провожали жену, которая ехала в одном купе с вашим личным другом Алмазовым. Вы хорошо знали проделки Алмазова, но скрывали от бюро. Материалы об Алмазове мы получили не от вас. Что вас связывает с Алмазовым? Единство взглядов?

Допросили заведующего финхозсектором обкома партии Н. И. Есина, который был на вокзале — провожал работника КПК.

— Я видел, как Тужиков вошел в купе, внес чемодан и быстро вернулся к машине. Там же, в купе, был Алмазов,— сказал Николай Иванович.

— Я только попрощался с женой, остальным поклонился и ушел,— пояснил Тужиков.— Я уже девятнадцать лет в Пскове. Приехал сюда солдатом-пограничником. В двадцать лет стал секретарем горкома, в двадцать шесть — секретарем окружкома. Потом работал первым секретарем сначала Сошихинского, а затем Островского райкома партии. А вы отчитываете меня, как мальчишку.

Но Тужикова продолжали донимать вопросами: прощался ли он с Алмазовым, взглянул ли в его сторону... И это на пленуме, где сидели десятки ответственных работников!

Кто-то подбросил новое обвинение:

— Когда вы были в командировке в Полновском районе, почему ночевали на квартире секретаря райкома Петровой? Ведь она бывшая жена троцкиста.

— Пусть скажут секретари райкомов партии, у кого из них я не ночевал, — ответил Тужиков.— Гостиниц-то нет. Не на улице же оставаться...

Тужикову пришлось шесть раз выходить на трибуну для объяснений.

А теперь посмотрим, кто же такой Н. А. Алмазов, что нельзя было ни провожать его, ни взглянуть в его сторону? Что же это был за человек, общение с которым расценивалось как предательство интересов партии?

В годы Великой Отечественной войны Николай Алексеевич Алмазов являлся заместителем начальника Ленинградского штаба партизанского движения, направлял деятельность партизан, вылетал в тыл врага, был в нашем Партизанском крае. После образования Псковской области получил назначение на пост начальника областного управления МВД. В трудных условиях на очищенной от фашистов территории вел борьбу с бандитами, скрывавшимися в лесах.

Тужиков дружил с ним. Вместе ходили на охоту (оба заядлые охотники). Алмазова освободили, как и других, за «политическое недоверие». Но из партии не исключили, дали направление на другую работу — начальником лагеря в Горьковскую область. Он там честно работал, заочно закончил Высшую партийную школу (мы встречались с ним в Москве, когда он приезжал сдавать экзамены, а я учился в этой школе на стационаре). Почему же его считали чуть ли не прокаженным?

Читаю сейчас документы того времени, лежащие в личном деле Тужикова в архиве, и не могу сдержать горькой улыбки. Ну как не покачать головой, читая такую, например, запись: «По некоторым сведениям, А. А. Тужиков поддерживал связь и не раз встречался с начальником Ленинградского штаба партизанского движения М. Н. Никитиным и его заместителем М. Ф. Алексеевым». Еще бы ему не встречаться, когда он работал в непосредственном их подчинении! Теперь на сборах в Ленинграде бывшие партизаны дружно встают, как только произносится имя Никитина, выражая ему свою признательность.

Работать в такой обстановке Тужикову стало невозможно. Хорошо знавшие его товарищи из Центрального Комитета партии отозвали Тужикова на учебу в Высшую партийную школу при ЦК ВКП(б). Окончив школу, Алексей Алексеевич стал инструктором, а затем инспектором ЦК, заведовал сектором, возглавлял орготдел Комитета народного контроля СССР и везде проявил себя дисциплинированным, политически зрелым и честным коммунистом.

Как видим, А. А. Тужиков преодолел все препоны и избежал большого ущерба в жизни. В этом его счастье. Многим другим этого сделать не удалось. Почти все незаконно снятые с постов в то время так и не поднялись не только на новую, но даже и на прежнюю ступень. Л. М. Антюфеев, например, попытался было снова стать в строй. Ему предложили должность заместителя председателя Талды-Курганского облисполкома. Он выезжал в Казахстан, поработал там, но недолго. В Казахстане Леонтий Макарович не прижился, его тянуло обратно домой, он попросился в Ленинград, где и закончил свою трудовую деятельность на посту начальника Управления кинофикации. Другие, как правило, все последующие годы находились на незначительных постах советской или хозяйственной работы.

Когда Псковскую область наградили орденом Ленина, на церемонию вручения награды были приглашены и прежние руководители. Приехал из Ленинграда и Л. М. Антюфеев. Он сидел в президиуме торжественного собрания. Его назвали как одного из достойных руководителей области в послевоенное время. Он встал, поклонился, но на его лице я все же прочел незаживающую обиду.

НЕЛЕГКО БЫЛО ЛЮДЯМ, задетым репрессиями, переживать случившееся. Но они держались стойко. Сошлюсь только на один пример — расскажу о жизни Екатерины Мартыновны Петровой. Вся ее биография — образец честного служения делу партии. В двадцатом году получила комсомольский билет, в двадцать шестом стала коммунисткой. Окончила комвуз и преподавала в Высшей коммунистической сельскохозяйственной школе историю партии на двух языках — русском и финском. (По национальности Е. М. Петрова финка, ее девичья фамилия — Курхинен)

У Петровой сложилась нелегкая судьба. Большое неутешное горе свалилось на ее плечи еще в тридцать седьмом году. Ее мужа Ивана Степановича Петрова, кавалериста Первой конной, с которым они вместе находились на партийной работе в Петрозаводске и Дедовичах, по ложному доносу арестовали и осудили на десять лет. Осталась она с двумя малышками — Леной и Эйлой. Жила в холодной проходной комнате, перебивалась, как могла.

Беда не приходит одна. Вскоре Екатерину Мартыновну исключили из партии. Причина — муж в лагере. Еще тяжелее стало на сердце. Твердая она была, но и то старалась не подходить к реке: боялась — вода заманит...

Петрова не надломилась, все перенесла, выстояла. Через два года в партии ее восстановили. Заведовала в Дедовичах партийным кабинетом. И когда грянула война, Петрова не задумывалась, где ее место. В первые же дни вражеского нашествия она стала партизанкой. Была заместителем председателя Дедовичской оргтройки по восстановлению Советской власти в тылу врага, потом стала комиссаром полка, позднее возглавила Полновскую тройку. Работала она честно, преданно. Немногие женщины отмечены такой «мужской» наградой, как орден Богдана Хмельницкого, а Петрова, наряду с другими орденами, имеет и этот государственный знак отличия.

Нередко самолеты доставляли партизанам письма из советского тыла. Получала письма и Екатерина Мартыновна. Это были письма из лагеря, от незаслуженно отбывавшего наказание супруга. Петрова доверительно показывала эти письма мне. Каким высоким патриотическим духом веяло от этих писем! Иван Степанович писал, что он был и остается коммунистом, что несколько раз просился на фронт, чтобы вместе со всем народом участвовать в смертельной схватке с фашизмом, но ему не разрешили...

Завершилось освобождение Ленинградской области. Е. М. Петрову избрали первым секретарем Полновского райкома партии. И здесь она работала самозабвенно. Часто думала о муже. Она любила его и ждала. Но ждала с тревогой. «Как отнесутся к этому в обкоме партии?— мучительно думала Екатерина,— Разрешат принять мужа или нет?»

Срок ссылки Ивана Степановича подошел к концу. Петрова съездила к первому секретарю обкома партии Л. М. Антюфееву, чтобы посоветоваться, как быть? Не будет ли ей замечаний по партийной линии, если она примет в семью мужа, прибывшего из лагеря?

Леонтий Макарович ответил твердо и определенно:

— Это ваше сугубо личное дело. Встречайте мужа, как и положено. Без всяких опасений. К вам не будет никаких претензий.

Встретила. Но муж сильно изменился. Стало трудно налаживать прежние отношения. Десятилетнее пребывание в лагере наложило свой отпечаток. Решили на время расстаться, пожить врозь. Ивана Степановича устроили работать в Пыталовском районе, где он руководил промкомбинатом. Но ненадолго. Вскоре поступила команда выселить всех бывших репрессированных в северные районы.

...В стране началась реабилитация незаконно осужденных. Был реабилитирован и Иван Степанович. В справке, выданной Военной коллегией Верховного суда Союза ССР, которую он получил, сказано: «Дело по обвинению Петрова Ивана Степановича, до ареста — 25 ноября 1937 года — секретаря Дедовичского райкома партии, пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 16 июля 1955 года.

Постановление от 11.9.39 года в отношении Петрова Ивана Степановича отменено, и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Петров И. С. по данному делу реабилитирован».

Петрова восстановили в партии. Он очень хотел побывать в Петрозаводске, где в это время жила Екатерина Мартыновна, но решил сделать это после того, как получит партийный билет, чтобы с легким сердцем встретиться с бывшей женой и дочерьми. Получил билет, радостным пришел домой, сел на диван и... умер.

А сколько мытарств пришлось пережить самой Екатерине Мартыновне! Ведь ее тоже 4 декабря 1949 года сняли с поста заведующей областным отделом культурно-просветительной работы, куда она была выдвинута из района. И этой женщине тоже отказали в политическом доверии. Более того, ей припомнили и то, что она приняла мужа. Сняли, как «не обеспечившую руководство», а вывели из состава членов обкома, как «не оправдавшую доверия». Да еще дополнили: «и как имеющую связь с мужем — бывшим троцкистом, который отправлен в отдаленные края Советского Союза».

Но и этого оказалось мало. Придирались к национальности. На пленуме обкома партии, где допрашивали А. А. Тужикова, первый секретарь обкома партии Г. Н. Шубин бросил ему обвинение:

— Вы лучше расскажите, как вместе с Петровой дали возможность финнам захватить власть в Полновском районе? Финка Петрова стала первым секретарем райкома партии, сестра ее сидела в райплане, вторая сестра — в райпарткабинете, дочь заведовала отделом в райкоме комсомола, тетка верховодила в отделе пропаганды. В общем, финны захватили власть. Почему партийная власть перешла к жене, муж которой троцкист?..

После изгнания из Пскова Е. М. Петрова уехала сначала в Ленинград, потом в Карелию, где проживает и в настоящее время. В Петрозаводске ее знают как активную общественницу. Она вела огромную пропагандистскую и воспитательную работу. И только болезнь и возраст (Петровой исполнилось 85 лет) оторвали ее от дел.

...«ОЗДОРОВИТЕЛЬНАЯ КАМПАНИЯ» на Псковщине продолжалась до середины 1951 года. За два года сменилось 814 руководящих работников (63 процента), состоявших в номенклатуре обкома. Из числа тех, кто входил в номенклатуру райкомов партии, только за один 1950 год сменилось 2280 человек, или 47 процентов.

21 октября 1950 года бюро обкома партии приняло постановление о создании специальной комиссии для проверки председателей правлений, ревкомиссий, бригадиров и счетоводов колхозов. Это была сплошная чистка всех колхозных кадров. Обкому были представлены списки на 1094 человека, якобы «не внушающих политического доверия». Многие из них без всяких оснований были сняты с работы.

Дошла очередь и до учителей. Осенью пятидесятого года было намечено отстранить от педагогической деятельности более 500 человек, из них 370 учителей предполагалось освободить только за то, что они жили на оккупированной территории. Ранее по этим же мотивам было уволено более тысячи учителей.

На одном из списков поставленных под сомнение учителей (632 человека) сохранилась резолюция Г. Н. Шубина: «Тов. Матюшину — для принятия мер по очищению школ от немецко-фашистских приспешников».

Почти все работники, представленные на утверждение бюро обкома, проходили специальную проверку через органы госбезопасности. В 1950 году такой проверке подверглись 578 различных работников. Эта практика распространилась и на районы области.

В октябре 1950 года Г. Н. Шубин направил в областное управление МГБ для специальной проверки четыре списка кандидатов в состав членов избирательных комиссий по выборам в местные Советы — более чем на полторы тысячи человек. С этой же целыо был подан список на 125 сотрудников облисполкома, 102 из них являлись техническими работниками — уборщицы, сторожа, водопроводчики, гардеробщицы. В марте 1951 года Г. Н. Шубин направил в МГБ список тех, кто должен был" обслуживать партконференцию — служащих, рабочих столовой и даже работников обкома партии.

Пошли в ход самые незначительные факты из биографий работников, чтобы выразить им недоверие. В анкетах перечислялись сведения о родных и двоюродных дядях и тетках, ближних и дальних родственниках, их женах. Одному отказали в доверии за то, что его дядя был старостой, другого обвинили в том, что его двоюродный брат, с которым он не имел связи с 1934 года, в период оккупации вел себя непатриотично.

В списке «не заслуживающих доверия» оказались председатель колхоза «Пролетарий» Псковского района Валетов и бригадир колхоза «Красный пахарь» Дновско-го района Семенов только за то, что их братья оказались в плену. Недоверие выражалось даже тем, кому в годы оккупации было 10—15 лет от роду.

У каждого искали какие-то грехи. Если уж ничего не удавалось найти, тогда обвиняли в том, что человек жил на оккупированной фашистами территории. А где же он мог жить, если эвакуация населения почти не проводилась? Не успели, — фашисты нагрянули внезапно, в несколько недель захватили Псковщину, и люди не успели выехать. Не могли же они взлететь на Луну. Сама судьба обрекла их жить на занятой врагом земле.

Правда, у Г. Н. Шубина на одном из пленумов блеснула здравая мысль. Он сказал, что на оккупированной земле оказалось 40 миллионов людей, они же, мол, не виноваты в этом. Даже власовцев в годы войны оставляли в рядах сражающихся. Говорил Шубин правильно. А как поступал на деле?

Обстановка в области накалялась. Все ждали какого-то взрыва. И он произошел. В июле 1951 года было принято постановление Центрального Комитета партии «О недостатках и ошибках в работе Псковского обкома ВКП(б)». Не знаю, чем было порождено это постановление, кто инициатор этого разумного шага, но, слава богу, дальнейшее избиение кадров на Псковщине было пресечено.

14 июля был созван пленум обкома партии. И снова, как и осенью 1949 года, в повестке дня стояло два вопроса: о постановлении ЦК ВКП(б) и организационный. С речью на пленуме выступил заместитель заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК ВКП(б) Иван Тихонович Виноградов. В президиуме сидел незнакомый псковичам человек — инспектор Центрального Комитета партии Михаил Яковлевич Канунников.

И. Т. Виноградов привел многочисленные факты огульного осуждения и массовой чистки кадров в Псковской области. Снова были бурные прения, выступавшие резко осуждали деятельность Г. Н. Шубина. Он сидел растерянный и стыдливо прятал глаза.

17 июля в газете «Псковская правда» появилось короткое сообщение о пленуме. В нем говорилось: «Пленум освободил тов. Шубина Г. Н. от обязанностей первого секретаря и члена бюро обкома ВКП(б) и избрал первым секретарем и членом бюро Псковского обкома ВКП(б) тов. Канунникова М. Я., а также рассмотрел другие оргвопросы». И все. Никаких комментариев и, как и прежде, никаких подробностей. В принятом же пленумом постановлении было сказано более четко: «Освободить т. Шубина Г. Н. от обязанностей первого секретаря обкома ВКП(б) в связи с допущенными им перегибами в работе с кадрами и вывести его из состава бюро обкома».

На пленуме были также освобождены второй секретарь обкома партии К. С. Фирсов и заведующий отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов обкома Н. С. Черемхин.

Я долго размышлял потом над поведением Г. Н. Шубина. Вряд ли он мог самостоятельно, не получив указаний сверху, начать массовую чистку кадров. Сам-то он не был жестоким. Мне часто приходилось общаться с ним. Кое-что в нем мне нравилось. Он не выступал с готовыми, кем-то написанными текстами — писал свои речи сам, а чаще всего говорил без бумаги, по краткому конспекту. Был внимателен к тем, кому доверял. Во время моей учебы в Высшей партийной школе мы встретились с ним на заседании сессии Верховного Совета СССР. Прохаживаясь по Георгиевскому залу, Шубин подошел ко мне, взял под руку и сказал:

— Хотел отозвать вас из школы, сделать редактором областной газеты, да рука не поднялась. Прервать вашу учебу, оставить полупустой графу «образование»— это же будет вам во вред. Потому и отказался от этой мысли.

Мне это понравилось. Вроде бы Шубин проявлял заботу о кадрах. А в то же время жестоко расправлялся с людьми. Как это совместить?

В заключительном слове на пленуме обкома он сказал так:

— Субъективно наши действия были направлены как будто на благородную цель. Я, будучи молодым партийным работником, считал, что так и должно быть, особенно в условиях Псковской области, где руководящие партийные, советские и хозяйственные кадры были засорены порочными людьми... Но мы сбились на путь массовой проверки...

Своим работникам Шубин неоднократно говорил, что проводимые мероприятия поддерживаются в ЦК ВКП (б). Это подтверждал и второй секретарь К. С. Фирсов. Он тоже говорил, что ему в ЦК сказали: «Действуйте в таком же духе!» Что ж, в это можно поверить.

Размышляя по этому поводу, я прихожу к выводу, что Шубин был своего рода инструментом в руках работников ЦК. Они его сделали «козлом отпущения». Вина Шубина состояла в том, что он слишком рьяно, бездумно, а может быть, и ради конъюнктуры выполнял указания сверху. Ему сказали, что в Пскове кадры поражены коррозией вредительства, пронизаны «ленинградским духом», их надо расчистить. И Шубин взял метлу и начал махать ею направо и налево. Летели не только щепки, но и целые деревья. Выполняя задание с перехлестом, не думая о том, к чему это приведет, Шубин много наломал дров. И когда его вызвали в Центральный Комитет и сообщили, что он снимается с поста первого секретаря обкома партии за избиение кадров, он, как рассказывал бывший с ним рядом заведующий особым сектором обкома А. В. Вахмистров, вернулся в гостиницу, упал лицом в подушку и заплакал.

— С какими глазами я вернусь в Псков?— сквозь слезы говорил он.— Позор-то какой!

Да, это был действительно позор. И Шубин «заработал» его своими же руками. От него отвернулись партийные и советские кадры Псковской области. И в ЦК его обвинили во всех грехах. Вот, мол, какой он «дуролом», наломал дров на много лет вперед. А тот, кто давал наряд на «вырубку леса», видимо, остался в стороне.

Что сказать в заключение? В 1949—1951 годах в историю Псковской областной партийной организации были вписаны мрачные страницы. О них я и поведал читателям. Все рассказанное мною давно ушло в прошлое. Документы, запечатлевшие эти события, лежат в архивах. И если мы к ним возвращаемся, то только для того, чтобы сделать один-единственный вывод: такое не должно повториться. Никогда!

У НАС, В ЭСТОНИИ...

Двойник «ленинградского дела»

К. И. ТАММИСТУ

Вслед за «ленинградским делом» началось и «эстонское дело», которое вошло в историю под названием VIII пленума ЦК КП(б) Эстонии. Этот начавшийся 21 марта 1950 года и продолжавшийся около недели пленум рассматривал по требованию ЦК ВКП(б) положение в республике. Его ход, решения и последствия вызвали столько споров, догадок, пожеланий, бахвальства, негодования, осуждения, требований, сколько ни один другой пленум эстонского руководящего партийного органа.

На этом историческом пленуме и на том, что там происходило, до сих пор лежит печать таинственности. В период оттепели отдельным избранным посчастливилось заглянуть в записи, плесневевшие в архивах.

III пленум нового состава ЦК КПЭ, проходивший в октябре 1956 года, слегка приподнял и сдвинул э'Гу глыбу, которая одних раздавила, других задела и, конечно, лежала гнетом на всей республике. Определенное облегчение это принесло, но все же камень остался. К тому же вскоре было принято официальное мнение, что все было сделано, как надо, вот только в ходе претворения решений в жизнь допущены промахи. На официальном языке: допущены отдельные ошибки, имели место перегибы. Имя бывшего руководителя ЦК партии Н. Г. Каротамма, главного «еретика», оставалось табу, его не желали слышать, а еще меньше — видеть в напечатанном виде. Вместо беспристрастной истории писали половинчатую, причем «вывод» был предписан историкам сверху, их же задачей оставалось только заполнять исторический фон материалами, которые должны были наводить на «правильный вывод».

Все это и стало причиной столь различного отношения к пленуму, вызвав у одних подчеркнутое неприятие, у других апатию, а третьим дав возможность извлечь выгоду из сложившейся ситуации. Но в воздухе остался висеть вопрос, с новой силой зазвучавший во время перестройки,— что явилось поводом для этого пленума: причины ли местного характера, или то было очередное звено в длинной цепи принуждений, а может, сознательно вносимый «великим вождем» штрих в общую карательную картину? Чтобы дать ответ, нужно проанализировать исторический фон рассматриваемого события.

ОБЩИЙ ФОН: СТАЛИНИЗМ И СТАЛИНЩИНА

В начале 1989 года на эстонском радио состоялась очередная передача «Час творческих союзов», где речь шла о VIII пленуме ЦК КП(б) Эстонии. Там прозвучал ряд дельных высказываний, вопросов, ответов. В том числе и интересное рассуждение кандидата исторических наук X. Роотса: «Когда мы анализируем любую диктатуру и ее кровавые деяния, будь то в Чили или где-то еще, сегодня или столетия назад, мы всегда объясняем, что существовали движущие силы, чьи интересы данный диктатор выражал и защищал, кого он представлял, кто поставил его у власти и т. д. А вот когда говорим о Сталине, то... Сталин, мол, был больной человек, параноик, что тут поделаешь, и все в таком же духе. Или же вторая возможность — виноват рабочий класс, рабочий класс был заинтересован в уничтожении ленинской гвардии и т. д. Но это же полный абсурд. Почему мы здесь не подходим с классовых позиций? Что же это за силы все-таки были у власти, которые все это организовали? Все это находится под таким табу, что ответа ждать не приходится. Или он все же возможен?»

Ведущий предложил спрашивавшему ответить самому. X. Роотс дважды не то чтобы отклонял, но откладывал ответ.

Меня к пониманию ответа привела вторая часть статьи ведущего научного сотрудника Института философии АН СССР, кандидата философских наук А. Панарина «Диалектика гуманизма» (Коммунист, 1989, № 5), где говорится о разного рода маргиналах и люмпенах — своего рода париях цивилизации, которых привлекает наиболее легкий способ разрешения ее противоречий: не совершенствовать и развивать, а покончить с ней разом, создав на развалинах «новый прекрасный мир». Рассуждение А. Панарина о люмпенстве — это не посторонняя, а злободневная тема. Уяснив причины возникновения человеческого слоя, оторвавшегося от своих классовых, культурных и родных корней и не вжившегося в новую среду, образ мышления и жизни этого слоя, его сущность, мы сможем понять, кто был главной опорой Сталина, чьи интересы он выражал и защищал, каковы были движущие силы сталинщины. После этого легче постигнуть, почему было- сфабриковано «ленинградское дело» и еще много «дел» до и после этого, в том числе и VIII пленум ЦК КП(б) Эстонии,— что там произошло, почему это приняло столь разрушительный характер, что последствия ощутимы еще и сегодня.

Исследуя события 1949 — 1950 годов в Эстонии и в Советском Союзе в целом, нужно видеть их прямую связь с характерной для конца 30-х годов практикой сталинского режима. Именно в 30-х годах в стране произошел своеобразный сдвиг — национальные проблемы стали до крайности политизироваться и непосредственно связываться с внутрипартийной борьбой. После разгрома «блокировавшихся с троцкизмом» на передний план были выдвинуты тезисы: на местах наблюдается националистический уклон, действуют закоренелые буржуазные националисты, идеологи местничества, которые вступят в сговор с любыми врагами Советской власти, включая интервентов. Шел целенаправленный поиск новых потенциальных врагов. В 1946 — 1948 годах одно за другим вышли и известные постановления ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам.

Из всего этого и получился основной строительный материал для будущего VIII пленума. Но все же корни этого пленума были еще в более раннем времени. Из-за складывавшихся потом обстоятельств медвежью услугу оказали эстонским коммунистам их самостоятельные мышление и действия, что были неприемлемы «отцу всех народов». У главы еще первого правительства Эстонской Советской Республики Я. Анвельта уже в конце 1918 года было не менее двух серьезных стычек с наркомом по делам национальностей Советской России И. Сталиным из-за его грубого и несправедливого вмешательства во внутренние дела суверенного государства, союзника. Осложнения были преодолены под мудрым руководством В. И. Ленина. Сталин отступал, но затаил злобу.

Можно предположить, что в сценарии Сталина, Мо-лотова и Жданова для установления в 1940 году Советской власти в Прибалтике эстонским коммунистам не отводилось никакой сколько-нибудь заметной роли. Для этого была исходящая частично из вышеприведенного весомая причина. Незадолго до названных событий были объявлены врагами народа и уничтожены жившие в Советском Союзе видные эстонские коммунисты Я. Анвельт, X. Пегельман, О. Рястас, Я. Палвадре, В. Вельман, известные военачальники А. Корк, Д. Палу, X. Туммельтау и еще сотни менее известных эстонских большевиков. Так как Компартией Эстонии руководили объявленные врагами народа, подручными империализма, шпионами и троцкистами Я. Анвельт, X. Пегельман, О. Рястас и др., то для Сталина Р{П(б)Э была такой же контрреволюционной организацией, как Компартия Польши, безосновательно распущенная Коминтерном по личному распоряжению Сталина в 1938 году.

У нас довольно часто пишут, что коммунисты Эстонии, опираясь в дни июньского (1940 г.) переворота на Красную Армию, сыгравшую в событиях решающую роль, в дальнейшем утратили всякий контроль над происходящим. В сталинском строго централизованном государстве когда-то провозглашенный принцип федерации был к этому времени давно забыт.

Со сказанным можно согласиться, исключив слово «всякий». Поначалу что-то все же оставалось. Вот за это «что-то» и шла борьба. Такое рассуждение о подоплеке VIII пленума верно только в смысле общего фона, в смысле теоретической неизбежности, по которой каждого барана в конце концов ждет бойня. Но в том-то и дело, что ни до, ни во время, ни после войны руководители Эстонии (я не говорю здесь о присланном Сталиным особом порученце К. Сяре, который попал во время немецкой оккупации в руки гестапо и стал впоследствии предателем), не были баранами или сталинистами, они всегда оставались самостоятельно мыслящими марксистами-ленинцами. Однако любая самая скромная попытка вступить в защиту экономики своей республики, национальной культуры, людей влекла за собой наказание.

После войны первый секретарь ЦК Компартии Эстонии Н. Каротамм, председатель Верховного Совета И. Ва-рес, а после его самоубийства Э. Пялль, председатель Совета Министров А. Вёймер, его заместитель X. Аллик и некоторые другие руководители республики (в том числе и русской национальности) сделали попытку удержать бездумный темп индустриализации и связанный с этим нарастающий ввоз из соседних разоренных войной областей братских республик им самим нужной рабочей силы, избежать извращенного сталинского пути коллективизации сельского хозяйства в Эстонии, предотвратить беззаконное, бесчеловечное массовое выселение 1949 года в Сибирь десятков тысяч ни в чем не повинных граждан республики, а также провести ленинскую политику использования старой интеллигенции в интересах строительства нового общества.

Но в условиях сталинщины такое, даже очень осторожное, сопротивление не могло проходить безнаказанно.

ВОСЬМОЙ, ОЖИДАЕМЫЙ, НО ВНЕЗАПНЫЙ И ВСПЫЛЬЧИВЫЙ, С «КАПАНИЕМ»

Если исходить из сказанного, то VIII пленум как форма наказания должен был состояться. Не случайно и его совпадение с «ленинградским делом».

Проведению VIII пленума способствовали еще созданная в ту эпоху всеобщая подозрительность и поощряемая система доносов, или «капания». Если личность в обществе не свободна и если нет демократии, гарантировавшей бы свободы личности, то в результате эта самая личность переложит свою этическую ответственность на суверена, на вышестоящего. Другими словами, она вообще лишится этических тормозов. Сталинщина как система производила помимо люмпенов еще и подлецов, «стукачей», которые по лестнице иерархии или прямо охотно «капали» наивысшему на руководство республики. Кто-то хотел опередить разоблачение своего грешка, другой сделал это с целью отомстить за что-то, третьи из чувства зависти или садизма, а некоторые с целью, чтобы освободить для себя приглянувшееся кресло.

В такой обстановке Г. Маленковым и была направлена в Эстонию для ознакомления с партийной работой республики бригада ЦК ВКП(б) во главе с заместителем председателя КПК при ЦК ВКП(б) И. Ягодкиным и инспектором ЦК В. Косовым. По итогам работы бригады Оргбюро ЦК ВКП(б) под председательством Г. Маленкова заслушало 20 февраля 1950 года отчетный доклад Н. Каротамма, а также содоклады И. Ягодкина и В. Косова (присутствовали А. Веймер и секретарь по пропаганде ЦК КП(б)Э И. Кэбин) и приняло постановление «О недостатках и ошибках в работе Центрального Комитета КП(б) Эстонии». 7 марта Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило это постановление, и было решено созвать пленум ЦК КП(б)Э для обсуждения соответствующей информации, критики имеющихся ошибок, чтобы наметить меры улучшения работы партийной организации республики.

Пленум, по очередности восьмой, собирались провести в середине марта, но отложили и созвали внезапно, с извещением его участников лишь накануне открытия, вечером 20 марта. Для проведения пленума в Таллинн прибыли секретарь ЦК ВКП(б) П. К. Пономаренко и контрольная бригада во главе с уже названными работниками.

С утра 21-го проводили заседание Бюро ЦК КП(б) Эстонии (П. Пономаренко и другие члены бригады в работе бюро не участвовали), где обсуждался проект постановления пленума, в отношении которого у членов бюро были существенные разногласия. Возражение вызвала однобокость, возложение ответственности за все имеющиеся ошибки и недостатки только на первого секретаря и т. д.

В первый день, 21 марта, успели заслушать только доклады Ц. Пономаренко и Н. Каротамма. Обсуждение вопроса продолжалось три дня. Всего выступало 55 участников, еще 14 отдали свои тезисы для приложения к протоколу. Последнее заседание пленума состоялось 26 марта.

До сих пор в нашем распоряжении нет никаких материалов о работе контрольной бригады ЦК ВКП(б) и об их обсуждении на Оргбюро и Политбюро.

С докладом о постановлении Политбюро и Оргбюро ЦК ВКП(б) на пленуме ЦК КП(б)Э, как было уже сказано, выступил П. Пономаренко, но его выступление не стенографировалось. В партархиве КП Эстонии есть только записи доклада Н. Каротамма и записи выступлений, а также текст постановления пленума и воспоминания участвовавших в работе пленума.

На основе этих материалов можно сделать вывод, что в докладе Пономаренко, а следовательно, в постановлении Политбюро и Оргбюро ЦК ВКП(б), партийное руководство Эстонии обвинялось в основном в том, что оно, во-первых, не вело должной борьбы с буржуазным национализмом, проходило мимо многих фактов восхваления старых буржуазных порядков в Эстонии и пропаганды превосходства западноевропейской буржуазной науки и культуры, протаскиваемых буржуазными националистами в литературе, науке и искусстве; проявляло политическую неразборчивость, в результате чего имелось много фактов проникновения на ответственные посты, а также в республиканскую партийную организацию буржуазно-националистических элементов; не обеспечивало развертывания большевистской критики и самокритики, не поправляло Совет Министров ЭССР и его Председателя А. Веймера, которые проходили мимо фактов серьезных нарушений законов и извращений политической линии в работе ряда министерств республики; ЦК КП(б)Э и Совет Министров ЭССР недостаточно занимались работой по организационно-хозяйственному укреплению вновь созданных колхозов, а также МТС и усилению их роли в политическом и организационно-хозяйственном укреплении колхозов. Имеют место факты, указывалось в постановлении, проникновения в руководство колхозов кулацких и других враждебных колхозному строю элементов и т. д.

Вторым основным направлением была критика Н. Ка-ротамма, утверждение, что он лично повинен в отсутствии борьбы с буржуазным национализмом; часто брал под защиту разоблачаемых партийными организациями и отдельными коммунистами националистов. Например, препятствовал «разоблачению» коммунистов Э. Адамсон-Эрика (с 1943 г.— председатель Союза художников ЭССР, с 1945 г.— ректор Таллиннского государственного института прикладного искусства), X. Аллика (член партии с 1917 г., член ЦК КП(б)Э с 1923 г., сидевший за революционную деятельность 14 лет в буржуазной тюрьме, один из руководителей революционной деятельности в Эстонии летом 1940 г., член правительства, с 1943 г. заместитель Председателя СНК ЭССР), Н. Андрезена (с 1940 по 1946 г.— зампред СНК ЭССР, а с 1946 г.— зампред Президиума Верховного Совета ЭССР), А. Иыээра (в 1940 г.— нарком сельского хозяйства, а с 1941 г.— нарком юстиции ЭССР), Э. Крууса (в 1940 г.— заместитель премьер-министра, с 1946 г.— министр иностранных дел и президент АН ЭССР) и других.

Пленум был проведен по типичному для того времени сценарию. П. Пономаренко выступал, как говорят участвовавшие в заседаниях, спокойно, но показывал направление критики. Подготовленные заранее выступающие сосредоточили главный огонь на Н. Каротамме, а также на X. Аллике, А. Веймере и Э. Пялле. Даже та суровая критика в адрес ЦК КП(б) Эстонии и его первого секретаря, которая содержалась в постановлении Центрального Комитета ВКП(б), не устраивала демагогов и перестраховщиков,— в своем запале они пошли дальше, нагромождая одно тенденциозное обвинение на другое. Тон выступлениям задали секретарь Вильяндимааского укома партии В. Янус и секретарь Харьюмааского укома

А. Кельберг, любители рубить с плеча. Н. Каротамм не раз критиковал их за ошибки и заскоки. На VIII пленуме они взяли реванш.

Участник пленума, член ЦК,— к тому времени уже по ложным обвинениям снятый с должности редактора органа ЦК КП(б)Э газеты «Советская Эстония»,— Д. Руднев вспоминает, что с каждым днем атмосфера в зале становилась все более нервозной. Создавалось впечатление, что многие ораторы утратили чувство меры и больше всего были озабочены тем, как бы сохранить свое положение. Самое тяжелое впечатление произвела речь прокурора республики К. Пааса. Он, зная, чем это кончается, возвел нелепое, чудовищное обвинение против X. Аллика, с которым много лет делил одну тюремную камеру при власти буржуазии.

Подавленный, обескураженный потоком обвинений, великолепный оратор Н. Каротамм на этот раз не смог должным образом ответить. Видимо, его охватило и подавило чувство обреченности.

Н. Каротамм и Э. Пялль на том пленуме были сняты с работы⁶³. А. Веймера обязали «исправить ошибки» (но это ему дали делать не долго). Первым секретарем утвердили И. Кэбина, секретарями ЦК стали задававшие на пленуме тон в избиении кадров А. Янус и А. Кельберг, а также работавший раньше на этой должности и прибывший с учебы Д. Кузьмин. Одновременно пленум обратился в ЦК ВКП (б) с просьбой направить в республику опытного партийного работника для использования его на должности второго секретаря ЦК, которая осталась вакантной после ареста бывшего ленинградца Г. Кедрова. Им стал тот же инспектор ЦК ВКП(б) В. Косов (позже был исключен из партии).

Но это было лишь начало VIII пленума. «Дело» продолжалось на городских и уездных собраниях партийного актива. Широко процветали в это время анонимщина, клевета, карьеризм. Произвол царил и в отношении семей опальных работников. По фальсифицированным обвинениям исключили из партии, арестовали и передали суду убежденных и честных коммунистов А. Аллика, Н. Андрезена, А. Иыээра и многих других людей, таланты которых раскрылись в труднейшие годы революционного движения, воины и герои последующего восстановительного периода. Министр торговли ЭССР А. Ханзен был расстрелян. В марте 1950 года был исключен из партии, а в декабре арестован И. А. Андреенко, заместитель министра торговли. В мае 1951 года особым совещанием при МГБ СССР Иван Андреевич был осужден на 15 лет лишения свободы. Вся его вина состояла в том, что в блокадном Ленинграде он возглавлял отдел торговли Лен-горисполкома, а в 1946—1949 годах, до откомандирования в Эстонию, работал в аппарате ЦК ВКП(б) вместе с А. А. Кузнецовым и, следовательно, разделял коллективную ответственность с бывшим ленинградским руководством. Все они, кто при жизни, кто после смерти, были реабилитированы.

...У обвинений, которые им предъявлялись и прошли через руки Маленкова, есть одна общая черта с обвинениями по «ленинградскому делу»— надуманность: «антисоветская» деятельность, шпионаж, вредительство, различного рода экономические преступления, растрата государственных средств. Но прибавилось универсальное, всеобъемлющее политическое обвинение— «буржуазный национализм».

«ЛЕНИНГРАДСКОЕ ДЕЛО» И ЭСТОНИЯ

У нас в республике существуют различные мнения относительно взаимосвязанности VIII пленума ЦК КП(б) Эстонии и «ленинградского дела». Одни считают, что между ними была прямая связь, и указывают на то важное обстоятельство, что вторым секретарем ЦК КП(б) Эстонии в октябре 1948 года был избран арестованный вскоре по «ленинградскому делу» Г. Т. Кедров, который до того был секретарем Ленинградского горкома партии по кадрам. Другие утверждают, что, существуй между этими двумя событиями связь, дело на VIII пленуме приняло бы еще более крутой оборот. Их довод: «ленинградское дело» закончилось более трагично; на VIII же пленуме ЦК КП(б) Эстонии ни разу не было упомянуто даже имя Г. Кедрова. Кто прав?

Секретарь ЦК ВКП(б) по кадрам А. Кузнецов и секретарь Ленинградского горкома партии по кадрам Г. Кедров долго проработали вместе, были больше, чем коллеги, и первый порекомендовал второго в секретари ЦК КП(б) Эстонии.

Кроме преподания «урока», Эстонию хотели втянуть в это мероприятие и по другой причине. Жданов, как показали уже события 1939—1940 годов и последующий период, был куратором Ленинграда и Прибалтики. После его смерти задание перешло к другому любимцу «вождя»— Маленкову. Маленков был достойным преемником покойного — столь же стандартный, с ограниченным мирком мышления, бедный духом, властолюбивый исполнитель приказов. В его руках, как мы уже видели, была теперь дирижерская палочка во всех делах Эстонии, в том числе и в подготовке принимаемых «наверху» решений (музыку, конечно, верховный правитель заказывал по-прежнему самолично). Но стандартному мешало нестандартное, которое в лице Кедрова вмешалось в дела Эстонии помимо куратора. Этому следовало положить конец.

Работавший в то время в ЦК КП(б)Э заместителем заведующего отделом коллега Г. Кедрова по совместной работе в Ленинградском партийном аппарате его близкий друг А. П. Бураченко (ныне живет в Таллинне, персональный пенсионер) помнит, что «ленинградское дело» сразу насторожило Кедрова. Он следил за ходом событий, за исчезновением руководителей Ленинградской партийной организации, вел часто разговор на эту тему, был встревожен. По воспоминаниям его супруги Р. Кедровой, можно предположить, что сотрудники госбезопасности стали вскоре открыто следить за Г. Кедровым. Он знал, что репрессии не минуют его.

29 августа 1949 года было срочно созвано Бюро ЦК КП(б)Э, которое освободило Г. Кедрова от занимаемой должности. Такое же решение принял 30 августа V пленум ЦК КП(б)Э. Официально никто ничего ни у кого не спросил и никто ничего не объяснил. Д. Руднев, который, как журналист, тоже знал Кедрова по Ленинграду, помнит, что после пленума они окружили удрученного, но державшего себя стойко Кедрова. Спросили что-то, утешали. Хотя никто не сомневался, что ожидает Кедрова, который должен был вечером выехать в Москву, некоторые члены Бюро во главе с Н. Каротаммом приехали на вокзал проводить уезжающего товарища, тепло простились с ним, пожелав твердости духа перед лицом ожидавших его испытаний. По тем временам это был мужественный поступок. А. Бурачепко и его супруге Г. Кедров запретил быть на вокзале, сказав, что всех провожающих принимают «на карандаш», а бывшим ленинградцам это вдвойне опасно. Он и в этой обстановке думал и заботился о судьбе друзей.

В Москве Кедрова сразу послали в КПК, к Шкиря-тову, а там, как он потом рассказал А. Бураченко, отобрали партийный билет. Он вышел из ЦК и на улице Горького потерял сознание. Его подобрали и по обнаруженному в кармане полученному в ЦК направлению отвезли в общежитие ЦК. Там признали его своим, вызвали врача, который привел его в чувство. Кедров ждал, что его «возьмут» в гостинице, потом — что на вокзале, в поезде. Нет. «Взяли» его в октябре 1949 года. Он приехал на «Стреле» в Ленинград, домой, жена была уже там. Принимал. ванну, сел чай пить. В это время постучали в дверь, вошли трое, двое остались в коридоре. Его «взяли» и отвезли...

РОЛЬ Г. КЕДРОВА В «ДЕЛЕ»

От Кедрова потребовали показаний против «руководителей антипартийной группы» Ленинграда, признания, что А. Кузнецов якобы направил его в Эстонию со спецзаданием. Он же, Кедров, якобы создал в ней антипартийную группу. Он от всего решительно отказался. Это было расценено как «недостойное поведение». А в решение Комиссии партийного контроля ЦК ВКП(б) от 17 сентября 1949 года, по которому Кедров был исключен из партии, внесли формулировку «за политически недостойное поведение в бытность работы в качестве секретаря Ленинградского горкома партии по кадрам» .

27 октября VI пленум ЦК КП(б)Э без всякого обсуждения вывел Кедрова из состава ЦК КП(б)Э и его Бюро как исключенного из партии. Ни одного вопроса не задавали. Решения были приняты единогласно.

Тогда же, в октябре, «непартийно» поступивший Кедров был причислен к ленинградской «преступной» группе и арестован. Можно предположить, что к группе он был бы причислен и в случае «очень партийного» поведения, т. е. если бы поддакивал всем надуманным обвинениям в свой адрес и адрес других.

Еще до ареста его брат Александр, работавший в органах госбезопасности, предупредил Г. Кедрова, что не следует признавать свою вину ни в чем — только так есть шанс остаться в живых. Этого совета Кедров, несмотря ни на что, твердо придерживался. Следователь пытался его уговорить, перечислял крупных деятелей «ленинградского дела», которые якобы уже признались. Не влияло. Следователь не выдержал и крикнул: «Что вы меня мучаете?!» В конце концов следователь написал, что Г. Кедров «ненормален», и его отправили на исследование в психиатрическую больницу. Тамошний врач сочувствовал Кедрову, предлагал дать такой диагноз, что может спасти жизнь...

«Вину» Кедрова рассматривали через два года. 21 января/1952 года он был вызван на Военную коллегию Верховного Суда СССР. В течение 10—15 минут Кедров был ознакомлен со всеми своими «прегрешениями»: не сообщил в ЦК ВКП (б) о фактах «вражеского» поведения бывших руководителей Ленинградской партийной организации, «засорял» кадры, в своей работе проводил небольшевистскую линию... За это ему вынесли наказание — «25 + 5». Кедров был выслан в Воркуту, работал на шахте, нажил тяжелую форму астмы и был затем направлен на лесопилку.

Р. Кедрова была арестована 21 октября 1950 года как жена политического преступника и месяц спустя приговорена особым совещанием к 8 годам ссылки в Магаданской области. Сына Владимира арестовали еще раньше и выслали в какой-то малоизвестный поселок в Казахстане, где он под надзором соответствующих органов продолжил учебу. Майор госбезопасности А. Кедров, о котором уже упоминалось, его жена Тамара, а также старший брат Г. Кедрова Петр, управляющий Ленинградской конторой Госбанка СССР, были уволены, исключены из партии.

«Ленинградское дело» на VIII пленуме ЦК КП(б)Э, как сказано, не упоминалось, но его ледяное дыхание коснулось и эстонских коммунистов. Многие из выступавших на пленуме упрекали Н. Каротамма в том, что в Эстонском стрелковом корпусе он покровительствовал бывшим буржуазным офицерам. И теперь, мол, воевавший в гражданскую воину против Красной Армии, в корпусе за год поднявшийся от капитана до полковника и (в 1944 г.) принятый в партию Я. Лукас выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета. Каротамм объяснил дело так: у нас были трудности с подбором подходящих кандидатов, видимо, об этом стало известно секретарю ЦК ВКП(б) А. Кузнецову. Он по телефону сказал: почему бы не выдвинуть генерал-майора (1943 г.) Эстонского стрелкового корпуса Лукаса... Мы и выдвинули.

Я. Лукас был всячески достоин такого доверия. Но рекомендация «такого» секретаря ЦК ВКП(б) (во время VIII пленума ЦК КГ1(б)Э — уже одного из главных действующих лиц формируемого «ленинградского дела») оказалась для Я. Лукаса роковой. Его арестовали еще во время пленума, сослали в лагерь, где он и умер в мае 1953 года. Посмертно реабилитирован.

Можно предположить, что и сам Н. Каротамм в какой-то мере страдал и за то, что А. Кузнецов был о нем высокого мнения, считал его достойным полного доверия, отметил его хорошую академическую подготовку, высокую культуру, интеллигентность. Об этом пишет в своих воспоминаниях С. В. Сазонов, работавший с конца 1944 года по лето 1948 года вторым секретарем ЦК КП(б) Эстонии, а затем заведующим отделом планово-финансовых и торговых органов ЦК ВКП(б). Это мнение Кузнецова и его нередкие телефонные звонки Каро-тамму, их встречи в ЦК ВКП(б) не остались, вероятно, незамеченными Маленковым и самим Сталиным. Это тоже склоняло их, очевидно, к тому, чтобы соединить два звена — «дела» «ленинградское» и «эстонское». И все же они вошли в историю каждое само по себе. Почему? Можно предположить, что прежде всего «подвел» Г. Кедров. Его отказ от дачи показаний по «преступлениям» в Ленинграде, а также категорическое отрицание существования в Эстонии мифической антипартийной группы внесло технические неполадки в процесс соединения звеньев цепи. То есть заслугой именно Г. Кедрова можно считать то, что карательная машина сталинщины на этот раз задела парторганизацию и народ Эстонии в определенной степени меньше, чем в Ленинграде.

ДОБРЫЕ СЛОВА О Г. КЕДРОВЕ

Хотя г ту заслугу Г. Кедрова перед Эстонией у нас в республике до сих пор не очень-то знают, люди, которых с ним сводила судьба, отзываются о Кедрове, все как один, с большим уважением, ни одного плохого слова о нем сказано не было. Более того, говорят, что он был душевным, общительным человеком, опытным партийным работником, как и его предшественник С. В. Сазонов (Н. Каротамму повезло со вторыми секретарями ЦК ). Тем более веришь словам Р. Кедровой, живущей в интернате для ветеранов партии под Ленинградом, что они с супругом всегда хорошо ладили с людьми в Эстонии. Они жили летом в Козе, это дачное место под боком Таллинна, где в основном коттеджи, и Георгий Тихонович, все росшие в саду ягоды и яблоки раздавал окрестным ребятишкам, относился к ним так же, как к своему родному сыну.

Родившийся в семье крестьянина Новгородской губернии, Г. Кедров уже в 13 лет стал рабочим, с 1927 года — в Ленинграде. В 19 лет вступил в комсомол, в 21 год — в партию. В 28 лет он окончил институт с дипломом инженера-экономиста по планированию. Работал по специальности в Ленинграде. Через два года его выбрали секретарем парткома крупного завода, через год — секретарем райкома партии, еще через год — первым секретарем. На этом посту он работал и в дни блокады. На 39-м году жизни Кедров был избран секретарем Ленинградского горкома партии по кадрам. О том, как сложилась его жизнь в дальнейшем, как он защищал себя и Эстонию, к которой до конца своих дней относился с глубокой симпатией, мы уже говорили. Трагическую роль в его судьбе сыграла не Эстония, а то обстоятельство, что он был коллегой А. Кузнецова по Ленинградскому горкому, что Кузнецов как секретарь ЦК ВКП(б) ценил его.

Процесс реабилитации жертв и пострадавших от массовых репрессий в Ленинграде в 1949—1953 годах оказался делом и небыстрым, и достаточно сложным. Г. Кедров одним из первых в 1953 году послал заявление в ЦК КПСС о пересмотре несправедливого обвинения и решения суда, а также восстановлении его прав как коммуниста и гражданина. К обращению Кедрова отнеслись с пониманием. 14 мая 1954 года Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела его дело, отменила его в уголовном порядке и прекратила за отсутствием состава преступления. 29 мая Г. Кедров был освобожден из-под стражи, реабилитирован, восстановлен в партии.

Ему предлагали руководящую должность в Казахстане. Но Г. Кедров, как он потом объяснил А. Бураченко, не хотел быть снова «высланным». С 1955 по 1967 год Г. Кедров работал в Ленинграде директором крупного завода. К сожалению, видимо, никто из историков нашей республики, исследовавших столь интересующий нас сегодня период, не попытался получить у Кедрова его воспоминания. Г. Кедров умер в июне 1983 года и унес с собой в могилу так и не зафиксированные на бумаге воспоминания.

«НОВГОРОДСКОЕ ДЕЛО»

В. СМИРНОВ

«Ленинградское дело» — это грандиозная провокация, которую можно уподобить «адской машине», хитроумно сконструированной, предательски подложенной и приведенной в действие в нужный момент и с максимальным эффектом. Прогремевший в Ленинграде в феврале 1949 года взрыв унес множество жертв, но еще долго разлетевшиеся во все концы страны осколки косили людей, вся вина которых заключалась в том, что они были выходцами из колыбели русской революции.

Новгородская область традиционно тяготела к Ленинградской области, в состав которой она входила до войны, и эта близость, не только географическая, к эпицентру влекла за собой особые последствия. Можно без преувеличения сказать, что эхо того далекого взрыва звучит и сегодня, на пятом году перестройки...

Указ Президиума Верховного Совета СССР об образовании Новгородской области был принят 5 июля 1944 года. Решение диктовалось многими причинами. Катастрофические разрушения, которым подверглась эта земля, колоссальный ущерб, составивший 36 миллиардов рублей, невосполнимые людские потери требовали не только централизованных вложений, но и оперативного, максимально приближенного к объекту руководства. Подготовительная работа началась задолго до Указа, и началась с кадров. ЦК ВКП(б) возложил задачу формирования руководства будущей области на Ленинградский обком. После рассмотрения нескольких кандидатур на пост первого секретаря обкома определилась фигура секретаря Ленинградского обкома Г. X. Бумагина, и теперь мы можем констатировать, что выбор был сделан на редкость точный.

Григорию Харитоновичу только что исполнилось сорок лет, но за широкими плечами этого невысокого че-

(б) в. Смирнов, 1990

ловека в круглых очках было уже столько, что другому бы хватило на несколько жизней. Крестьянский сын, он четырнадцатилетним подростком в разгар гражданкой войны добровольцем вступил в Красную Армию, потом учился на экономиста, с 1932 года на партийной работе. Войну встретил секретарем по кадрам Ленинградского обкома ВКП (б), был членом Военного совета округа. Организовывал подпольную и партизанскую деятельность на оккупированных территориях, обнаружив недюжинный конспиративный талант, а затем возглавил комиссию по руководству северо-восточными районами Ленинградской области, обеспечивая поставки в блокированный Ленинград топлива и продовольствия — задача, требовавшая нечеловеческих усилий.

В Новгороде отличное знание ленинградских кадров облегчило Бумагину формирование его «команды». И сейчас, раскладывая этот кадровый пасьянс, ощущаешь тщательность отбора, определенные, повторяющиеся требования к «бумагинцам». Это мужчины в возрасте 40— 45 лет, с большим опытом практической работы на ответственных должностях, проверенные в самых драматических ситуациях, почти все с боевыми наградами, прошедшие фронт, блокаду или партизанский отряд. - Не оставляет чувство, что Григорий Харитонович тяготел к людям, напоминающим его самого,— интеллигентным, житейски порядочным. Надо отдать должное и Ленинградскому обкому, безропотно пославшему в Новгород добрую треть своего руководящего состава. Впоследствии в этом усмотрят преступный умысел.

Итак, вот эти люди.

Вторым секретарем Новгородского обкома стал Иван Иванович Баскаков. Он был на четыре года моложе Бума-гина, но его послужной список выглядит не менее внушительно. Начинал бондарем на цементном заводе, учился в педтехникуме, в комвузе, работал в Сталинграде на «Тракторострое», был секретарем парткома Свирьстроя, в апреле 1941 года избран секретарем Ленинградского обкома по промышленности. В годы войны возглавлял Луж-скую группу по организации и связи партизанских отрядов, одновременно руководил сооружением оборонительных рубежей на поручавшихся ему участках обороны Ленинграда, за что был награжден орденом Красной Звезды. К трагической фигуре И. И. Баскакова нам еще предстоит вернуться.

Секретарь по сельскому хозяйству Николай Иванович Королев. 42 года, по образованию агроном, в прошлом директор совхоза, управляющий трестом молочных хозяйств, в последнее время секретарь Ленинградского обкома по животноводству. Глубокий знаток сельскохозяйственного производства.

Секретарь по идеологии Иван Тимофеевич Иванкин. 41 год. Работал секретарем Архангельского обкома ВКП(б), преподавал основы марксизма-ленинизма в Ленинградском кораблестроительном институте, заведовал агитпропом Ленинградского обкома.

Председатель облисполкома Петр Павлович Еремеев. 46 лет, бывший зампред Леноблисполкома, по образованию — экономист-плановик с большим опытом практической работы на территории будущей Новгородской области. В начале войны — один из организаторов строительства оборонительных сооружений, с 42-го по 44-й год — член комиссии обкома по руководству северо-восточными районами Ленинградской области.

Все ведущие отделы Новгородского обкома также возглавили ленинградцы: Н. И. Кирьянов, И. И. Иванов, В. Е. Алешин, П. Г. Матвеев, В. П. Гордин, М. А. Фишман, Ф. Ф. Зенкевич. Первым редактором «Новгородской правды» стал опытный ленинградский журналист Б. М. Патрикеев. Много ленинградцев было и на других должностях.

...Ранним летним утром от Ленинграда по Московскому шоссе в сторону Новгорода выехала небольшая автоколонна. С собой взяли только самое необходимое, семьи остались в Ленинграде, поскольку знали: жилья в Новгороде нет. Впереди медленно катил, объезжая еще незасы-панные воронки, видавший виды «быоик» Бумагина.

Ехали долго, а когда приехали, не сразу поняли, что это Новгород. Города не было. Был громадный пустырь, просматривавшийся насквозь, заросший бурьяном, загаженный как только способны загадить сдаваемый город предчувствующие свою гибель оккупанты. Всюду страшные картины разрушения и одичания, груды битого кирпича, остовы церквей, коробки полуразрушенных зданий. В кремле, словно павшие воины, лежали разбросанные фигуры памятника «Тысячелетию России» и бродили уцелевшие люди, оглохшие от бомбежек, оцепеневшие от горя и лишений. Приехавших встретил председатель горисполкома Михаил Васильевич Юдин, тоже ленинградец. Новгородским мэром Юдин стал в июне 1941 года. Не успел принять дела, как началась война, и фронт с ошеломляющей быстротой покатился на восток — надо было срочно спасать древние сокровища, эвакуировать население, обеспечивать транспорт. Из горящего Новгорода Юдин ушел в партизанский отряд, воевал в разведке, был комбатом, участвовал в знаменитой диверсии на перегоне Багецкая — Мойка, а в январе 1944 года с передовыми частями Волховского фронта вошел в Новгород и приступил к исполнению прерванных обязанностей. Еще дымили пожарища, слышалась перестрелка, а в одном из подвалов кремля Юдин вел прием граждан, обеспечивал их кровом и пищей.

Обком обосновался в Колмове, в одном из зданий бывшей психбольницы. В окнах остались решетки, но не хватало стекол, по коридорам с писком бегали крысы размером с кошку. Первое время спали тут же, вповалку. Хотя времени для сна почти не оставалось. На них сразу обрушилась лавина дел, крупных, тяжелых, как валуны, и мелких, но острых, как щебенка. Возвращение к жизни региона, две трети которого находилось в длительной оккупации, восстановление экономики, всех неисчислимых оборванных связей, утраченных структур — партийных, советских, административных — переплеталось с самыми первоочередными проблемами жизнеобеспечения людей. Надо было организовать энергоснабжение, добыть стройматериалы, обеспечить разминирование будущих улиц, наладить питание, врачебную помощь,— и все это сплеталось в один тугой узел, так что не отделишь, где партийная работа, где советская, а где хозяйственная. Но превыше всего было возвращение людям веры в то, что мы еще заживем, только придется на несколько лет стиснуть зубы, затянуть пояса и работать, работать до черного пота. И все они, будь то секретарь обкома или инструктор, в стоптанных кирзачах бредущий за десятки верст по сельскому проселку, были равно ответственны за все, что происходило вокруг, и шли они не в контору «для подготовки вопроса», а к людям.

Аппараты обкома и облисполкома пополнялись местными кадрами. Выбор был небогат, приходилось брать совсем молодых, неопытных и учить на ходу. «Как же терпеливо они возились с нами,— вспоминает работавшая в те годы в сельхозотделе Е. С. Гумбург,— какую ответственность за нас чувствовали!» «Отношения в аппарате были самые товарищеские, без чинопочитания, но дисциплина железная, — подчеркивает бывший инструктор И. А. Зайцев.— Помню, целый месяц был в командировке в Тесове, организовывал торфоразработки. Возвращался за полночь, но обязательно должен был позвонить домой

Баскакову, доложить, что сделано за день». «Работали по-комиссарски, на результат,— подтверждает бывший зав. сектором печати Н. К. Кулепетов.— Сначала сделаем, потом ждем звонка. Не позвонили — значит, все правильно». «Дисциплина в аппарате обеспечивалась не разносами, а делом»,— соглашается В. П. Молотков.

Так постепенно утверждался своеобразный стиль работы, который впоследствии стали называть «бумагин-ским» или «ленинградским». В основе его, если говорить попросту, хорошее отношение к человеку, внимание к его нуждам. И это было вполне естественно: какого же еще отношения заслуживали люди, вынесшие на своих плечах трагедию, которой еще не знала история, не разуверившиеся в социализме, несмотря на обрушившиеся жестокости и несправедливости. Впрочем, как оказалось, не всем такой стиль показался естественным. Но это будет потом, а пока все силы и помыслы отдавались возрождению области, и каждый, даже небольшой шаг воспринимался как победа: электричество от энергопоезда, вода из крана, первая парикмахерская, столовая, первый звонок в школе, первый киносеанс, первый спектакль в восстановленном театре и даже первая книга, выпущенная в Новгороде в сорок пятом году. К социальным вопросам отношение было особое. В докладе на первой областной партконференции Бумагин целый абзац посвятил городской бане. Баня — это была не просто гигиена, это был символ возвращения мирной жизни, по которой так истосковались люди после четырех лет разлаженного, исковерканного быта. В выступлениях Бумагина часто мелькает слово «культурно», чувствуется, что оно ему не просто нравится, но идет от понимания того, что в конечном счете все определяется уровнем культуры человека и общества в целом.

Вместе с тем обком не замыкался на текущих делах. Уровень перспективного планирования, стратегического мышления был весьма высок даже по нынешним меркам. В экономике приоритеты отдавались стройиндустрии и местной промышленности, которые должны были стать базой дальнейшего развития и насытить рынок товарами. Предприятия планировалось широко рассредоточить по области, чтобы обеспечить социальное развитие районов и вместе с тем не перегружать областной центр, который должен был развиваться как город-музей. В сельском хозяйстве ставилась задача восстановления колхозов и совхозов с упором на традиционные отрасли, особо подчеркивалась необходимость оказания помощи личным хозяйствам: инвентарем, семенами, трофейным скотом. Выступая 10 июня 1946 года перед директорами промышленных предприятий, Баскаков говорил об отличных перспективах новгородской экономики при условии грамотного хозяйствования. Поразительно, но тогда среди разрухи, вместо того чтобы подхлестывать, кричать: «План любой ценой!», он говорил о хозрасчете, о техническом прогрессе, осуждал рекордоманию. «Не восстанавливать то, что было до войны,— говорил он,— а сразу выходить на новый технический уровень. Думать о будущем, не копировать довоенную технику, старую технологию, завязать связи с наукой, окунуться в техническую информацию».

В 1948 году Новгородская область по целому ряду основных показателей вышла на довоенный уровень. С огромными усилиями, но выполнялся план хлебозаготовок, крестьянин отдавал хлеб до зернышка и фактически задаром. Во многих районах пахали на коровах, на себе, но урожайность была на уровне 10—12 центнеров зерновых, то есть такой же, как в восьмидесятые годы. Люди работали истово, на совесть, без понуканий. На глазах менялся Новгород. Архитектор Щусев, приехав летом сорок седьмого, не узнал город. «Вместо мертвого, разрушенного, оскверненного Новгорода встает оживленный, многолюдный город, чувствуется, что он быстро растет, стремительно набирает силы. Стало меньше развалин, на солнце ярко играют красками стены восстановленных домов, в разных концах видны целые поселки и улицы. Всюду кипит стройка, высятся леса», — писал Щусев в «Новгородской правде»,

... Ночь на новый, 1948 год выдалась изумительная. Падал мягкий снег. Ярко горели электрическим светом окна Дома культуры железнодорожников, там играл духовой оркестр и кружились нарядные пары. Все верили, что впереди только хорошее, а все страшное осталось позади. Верил в это и Григорий Харитонович Бумагин.

Тревожные симптомы стали появляться сразу после войны. Многие вещи не укладывались в сознании. Например, эшелоны бывших советских военнопленных, которые из гитлеровских лагерей прямиком отправлялись в лагеря отечественные. Снова стали исчезать видные военачальники. Постепенно сгущалась общественная атмосфера.

/ В прессе тошнотворные восхваления вождя перемежались глухими угрозами в адрес интеллигенции. Появилось постановление ЦК ВКП(б) по журналам «Звезда» и «Ленинград», на выходе было постановление по опере Мурадели «Великая дружба», где шельмовались гениальные Шостакович и Прокофьев. Лыс-енковцы добивали «вейсманистов-морганистов» .

Николай Кузьмич Кулепетов, зав. сектором печати Новгородского обкома, находясь в командировке в Борови-чах, увидел, как жгут уникальную библиотеку Кончан-ского монастыря. Выхватил из огня «Царственный летописец» 1872 года, привез в Новгород, показал Бумагину. Тот молча схватился за голову. Потом спросил: «Что мы можем сделать?» Сделать было ничего нельзя — приказ Главлита, который напрямую подчинялся МГБ.

Точила мысль: неужто возвращаются тридцатые годы? За что же так с народом-победителем? Понимали: что-то не то, но Сталину верили безоговорочно. От черных дум уходили в работу, не зная, что где-то на самом верху уже разработана операция, которую мы теперь именуем «ленинградское дело».

Отсчет «ленинградского дела» обычно ведется с 15 февраля 1949 года, когда на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято постановление «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) товарища Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М. И. и Попкова П. С.».

Но для новгородских коммунистов «ленинградское дело» началось раньше, а именно: 24 ноября 1948 года, когда состоялся пленум, освободивший Г. X. Бумагина от обязанностей первого секретаря Новгородского обкома ВКП(б). Это свидетельствует о том, что расправу со своими политическими противниками организаторы провокации начали не с Ленинграда, а с периферии, что подтверждает мысль о существовании давнего, тщательно готовившегося замысла.

Прежде чем рассказать о пленуме Новгородского обкома, надо упомянуть о драматическом и загадочном происшествии, случившемся много раньше. 4 февраля 1948 года вечером в своей квартире выстрелом из револьвера покончил жизнь самоубийством второй секретарь Новгородского обкома И. И. Баскаков. При обыске были обнаружены две записки. Первая: «Дорогие товарищи, я ухожу из жизни честным патриотом своей Родины, верным делу Ленина — Сталина. Прошу не забыть семью». И вторая: «Дорогая, любимая Вера, милые ребята, прощайте, желаю вам счастья. Иван». В заключении экспертной комиссии причиной самоубийства называлось «врожденное заболевание, которое выразилось в увеличении вилочковой железы и отсутствии ее обратного развития. Указанное отклонение сопровождается большой чувствительностью организма к заболеваниям, легкой утомляемостью, неспособностью противостоять даже незначительным раздражениям». Особо подчеркивалось, что «возможность самоубийства на политической почве полностью исключается».

Шаткость заключения очевидна. Легенда о сверхчувствительности и легкой утомляемости человека, который не только работал сутками, но и находил силы серьезно заниматься философией, экономикой (Баскаков вел семинар для работников обкома), отличался сильной волей и мужеством,— такая легенда мало кого убедила. Поползли слухи, и, чтобы пресечь их, сочиняли всякие «версии», делали намеки, возмущавшие тех, кто близко знал Баскакова.

Сейчас нам трудно строить догадки, хотя многие из бывших работников обкома убеждены, что к самоубийству Баскакова толкнули именно политические мотивы. Известно, что в тот день он говорил по телефону с Бумагиным, находившимся в Москве на сессии Верховного Совета СССР. Е. С. Гумбург, последней разговаривавшая с Баскаковым, рассказывает о папке с документами неизвестного содержания, которую он просил передать Бумаги-ну, когда тот вернется, и непременно с глазу на глаз. На ее недоуменный вопрос: «А почему вам самому не отдать ее?» — Баскаков ответил, что заболел, и, кажется, надолго. Наводит на размышление и тот факт, что Баскаков в 1937 году арестовывался по ложному обвинению, но избежал расправы. По-разному можно толковать и посмертную записку. Почему Баскаков подчеркивает свою верность партии Ленина — Сталина, может быть, у кого-то появились сомнения на этот счет? Однако, повторяю, все эти соображения не дают оснований для определенного вывода. До начала раскрутки «ленинградского дела» было еще далеко. И все же выстрел, раздавшийся в Новгороде глухим февральским вечером, прозвучал сигналом тревоги.

Освобождение Бумагина от обязанностей первого секретаря обкома прошло спокойно. Товарищи тепло простились с Григорием Харитоновичем, которого ЦК отзывал телеграммой на курсы переподготовки, и только он сам да еще несколько человек чувствовали неладное. Первым секретарем Новгородского обкома был назначен (выборы носили чисто условный характер) Михаил Николаевич Тупицын. Раньше Тупицын работал в Белоруссии. Симптоматично, что в недоброй памяти 1938 году он возглавлял управление НКВД Полесской области. По характеру, по манере поведения Тупицын резко отличался от своего предшественника, бывшие обкомовцы отмечают в нем грубость, нажимной, авторитарный стиль. Впрочем, справедливости ради надо привести и другое мнение. Как полагает бывший секретарь обкома И. Т. Иванкин, Тупицын не проявил той ретивости в избиении ленинградских кадров, которую ожидали те, кто его послал.

Тем временем Григорий Харитонович учился на курсах в Москве. Там организовалась целая колония бывших ленинградцев. Потом их стали одного за другим вызывать в Ленинград. Бывший секретарь Лужского горкома И. И. Сергунин был арестован, как только появился в Смольном. Продержав сорок дней в «Крестах», его вызвали на бюро. Разбирательство занимало не более двух минут, обвиняемому не давали раскрыть рот. Наказание определялось не степенью вины, а занимаемой должностью. Сергунину как первому секретарю горкома «полагалось» 10 лет, но его спасла Звезда Героя Советского Союза.

Г. X. Бумагин был отчислен с курсов 31 августа 1949 года. Два месяца ждал ареста. Его дочь Людмила Григорьевна рассказывала мне, что за отцом велась открытая слежка, он перестал спать, заболел на нервной почве фурункулезом. Наконец, его арестовали и увезли в Москву. 11 — 12 ноября в Новгороде состоялся пленум обкома, рассмотревший вопрос «О состоянии внутрипартийной работы в областной партийной организации». М. Н. Тупицын сделал пространный доклад и только в самом конце сказал то, ради чего и был созван пленум: «Бывший секретарь обкома Бумагин и председатель облисполкома Еремеев, погрязнув в целом ряде дел, встали на антипартийный путь обмана ЦК ВКП (б), на путь разложения кадров».

Первым пунктом обвинения был вопрос о землянках. Речь шла о том, что два года назад «в целях создания видимого авторитета» руководители Новгородского обкома и облисполкома сообщили в ЦК о ликвидации землянок в области, в то время как в ряде мест землянки остались и в них жили люди. Вспоминая пресловутую историю с землянками, И. Т. Иванкин рассказал: «К тому времени мы народ из землянок действительно выселили. Нам бы их тут же срыть. Собрались на бюро: что будем делать? Баскаков говорит: давайте оставим как резервный фонд. Люди возвращаются из эвакуации, на первое время пусть лучше землянки, чем ничего. Решение было коллективное, а обвинили во всем Бумагина. Просто искали повод».

Другой пункт обвинения звучал устрашающе: Бума-гин якобы истратил на обстановку для своей квартиры 135 тысяч партийных денег и 78 тысяч прокутил через «малый буфет». Что-либо более абсурдное трудно было придумать: личная скромность Бумагина была общеизвестна, но клеветники не заботились о правдоподобности, руководствуясь принципом — чем чудовищнее ложь, тем больше шансов, что в нее поверят. Не поверили. Ни один из выступивших в прениях секретарей горкомов и райкомов партии не сказал ни одного плохого слова о Бумаги-не, как к тому ни понуждал их президиум. Горько признать, но по-иному вели себя члены бюро, работавшие с Бумагиным много лет бок о бок,— инстинкт самосохранения оказался сильнее чувства справедливости. Особенно активно отмежевывался от товарища А. Д. Федоров, второй секретарь обкома: «Мы знали о всех безобразиях, но не дали им должной оценки,— каялся он и тут же добавлял:— хотя я и давал правильную оценку действий старого руководства». Сочувствие партийного актива Бума-гину было настолько очевидно, что начальник областного управления МГБ Речкалов разразился угрозами в адрес тех, кто «занял линию молчания» или ведет разговоры «о повторении 1937 — 1938 годов, об избиении кадров и т. д. Антипартийная линия, занятая этими людьми, не помогает исправлению ошибок, а только усугубляет искривление политики нашей партии». Уличающим тоном Речкалов клеймил Бумагина за то, что «в первые годы существования области он поощрял строительство личных домов и приобретение коров, что привело к разложению части актива». В заключение Речкалов сообщил об арестах коммунистов за антисоветскую агитацию.

Вскоре после ареста Бумагина и Еремеева был взят под стражу и впоследствии расстрелян сменивший Еремеева на посту председателя Новгородского облисполкома М. И. Сафонов, в прошлом первый заместитель председателя Леноблисполкома. Поводом для отстранения Сафонова от должности стала опубликованная им в «Новгородской правде» совершенно безобидная статья. Через некоторое время был снят с работы редактор газеты Патрикеев.

1950-й — год лихорадочной перетряски кадров. Все, кто носил «клеймо» ленинградца, были сняты с работы по надуманному поводу, а то и без повода. По команде сверху был отстранен секретарь обкома по сельскому хозяйству Н. И. Королев. Лишились должностей практически все заведующие отделами. В. Г. Алешина и

П. Г. Матвеева обвинили в том, что, «работая в Новгородской области, все время выжидали подходящего момента, чтобы выедать в Ленинград». Трагикомично, что многие отстраненные ленинградцы впоследствии вернулись в Новгород и работали здесь до пенсии, а их главный обвинитель М. Н. Тупицын в апреле 1952 года убыл в Москву на повышение и более здесь не появлялся. Остались без работы В. П. Гордин, М. А. Фишман, И. И. Иванов. Долгое время находился «под колпаком» И. Т. Иванкин, познавший, что значит оказаться в опале: бывшие товарищи, встретившись с ним в коридоре, шарахались от него, как от прокаженного. Кончилось вызовом в ЦК и направлением на работу в далекую Читу. Вскоре вся «бума-гинская команда» была расформирована. На место ленинградцев пришли другие люди, часто случайные, во многом уступавшие по деловым качествам. Также выброшенный за ворота по вздорному обвинению в хищении 20 тысяч рублей Н. К. Кулепетов вспоминал, как на пост секретаря обкома по идеологии прислали какого-то морячка, добрейшего парня, но ничего не смыслившего в деле, к которому он был приставлен, зато виртуозно игравшего на гармошке. Кадровая чехарда продолжалась несколько лет. Тупицына сменил Федоров, вскоре снятый за развал работы, и только с приходом в область Т. Ф. Штыкова, уже после смерти Сталина, положение стабилизировалось.

Но вернемся в год 1950-й. Из Ленинграда ползли черные вести. 1 октября выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР приговорила к расстрелу Н. А. Вознесенского, А. А. Кузнецова, М. И. Родионова и группу партийных руководителей.

31 марта 1950 года в Новгороде выездная сессия Верховного суда РСФСР вынесла приговор бывшему председателю облисполкома П. И. Еремееву и другим руководящим работникам. По надуманному обвинению они были осуждены к различным срокам заключения. 30 октября услышал свой приговор Г. X. Бумагин: 25 лет лишенця свободы. Наказание Григорий Харитонович отбывал во Владимирской тюрьме вместе с нацистскими преступниками, причем к тем относились лучше, чем к «врагам народа».. Его семья отправилась в ссылку в Сибирь, в район Канска. Там трагически погиб его сын. Зять Бумагина Владимир Васильев, слушатель Военно-медицинской академии, был вызван к начальству, где ему было предложено официально и публично отречься от тестя. В ответ молодой человек официально и публично заявил, что не верит ни одному слову обвинения в адрес тестя, считает его настоящим коммунистом и никогда не откажется от него. В тот же день он был отчислен из академии, исключен из партии и отправлен за решетку. Как рассказывала дочь Бумагина, Григорий Харитонович до конца дней не мог спокойно говорить об этом, на глаза наворачивались слезы.

Трагические испытания выявляют мужество и человеческое благородство. Но они же способны вызвать самые низменные чувства, развязать темные инстинкты. Именно эти годы отмечены эпидемией доносительства. Случайная фраза, неосторожное слово, сказанные вроде бы среди своих, странным образом мгновенно передавались «куда следует». Это было явление не местного масштаба, оно захватило всю страну, с доноса был снят моральный запрет, он объявлялся символом патриотизма, и этим воспользовались ущербные, завистливые, чем-то недовольные люди. И. Т. Иванкин вспоминает, как однажды в ЦК увидел свое «личное дело» и ужаснулся громадному количеству подшитых в нем чудовищных анонимок. Характерна история исключения из партии М. В. Юдина, к тому времени возглавившего областную плановую комиссию. По заявлению секретаря парторганизации Щедриной его обвинили в непартийных разговорах, в том, что он критически отозвался о «Кратком курсе истории ВКП(б)», заявив, что история идет вперед, а история партии остается без поправок и изменений. Этого оказалось достаточно, чтобы изгнать из партии человека, тысячекратно доказавшего преданность ей на деле в самые страшные дни войны.

Кануло в небытие партийное товарищество, которым была сильна «бумагинская команда». Дело все чаще уступало форме. М. С. Гумбург вспоминает ночные бдения в кабинете Тупицына. Пресловутый ночной режим, изобретенный Сталиным, постепенно выродился в нелепое и бесцельное пересиживание друг друга. Как ни странно, но дисциплина при крутом и жестком Тупицыне была хуже, чем при «либерале» Бумагине: количество персональных дел резко возросло, зато экономика буксовала. Впрочем, причины экономических проблем коренились глубже: давала сбой в мирных условиях административно-командная система.

17 февраля 1954 года первым секретарем Новгородского обкома стал Т. Ф. Штыков, в прошлом секретарь Ленинградского обкома. Начинались новые времена, надвигалась «хрущевская оттепель». Штыков вернул в Новгород многих ленинградцев. В стиле работы обкома снова стали просматриваться знакомые черты: демократизм, внимание к человеку, интеллигентность. Но не всех и не всё можно было вернуть. У людей оставался горький осадок, тяжкие воспоминания, во многом было утрачено светлое подъемное настроение первых мирных лет, оборваны в самом начале многие планы и замыслы.

Как-то летом приехал в Новгород реабилитированный Бумагин. Попросил у Штыкова машину, долго ездил по городу, вспоминал. Его узнавали с трудом. Четыре года тюрьмы сделали пятидесятилетнего Бумагина стариком. Он тоже узнавал не всех. Одних обнимал, от других отворачивался. В партийном архиве долго читал протоколы того ноябрьского пленума, заново узнавая своих товарищей. Григорий Харитонович прожил долгую жизнь. Много работал, много занимался общественными делами, хотя был не в чести у новых ленинградских руководителей. К Г. В. Романову пробивался по ветеранским делам два года, но так и не был удостоен... О Новгороде всегда вспоминал с нежностью, часто бывал здесь. Умер Г. X. Бумагин 7 ноября 1980 года, в годовщину революции, которой беззаветно служил. В газетном некрологе о черной полосе в его жизни стыдливо умалчивалось.

Сорок лет спустя мы задаемся вопросом: что это было? Какова подоплека «ленинградского дела»? Одни исследователи полагают, что А. А. Кузнецов и его товарищи стояли в оппозиции к сталинскому режиму, были «белыми воронами», которых заклевали вороны черные. Другие, напротив, считают, что ни о какой оппозиции говорить не приходится, а была борьба за власть двух принципиально не отличавшихся друг от друга группировок, подогреваемая Сталиным придворная интрига, закончившаяся кровавой баней.

Попытаемся рассмотреть третью точку зрения, а для этого обратимся к постановлению Политбюро от 15 февраля 1949 года. Поскольку речь в нем шла о высшем эшелоне власти, не вызывает сомнения, что Сталин был если не автором, то редактором этого документа. Итак, читаем: «Политбюро ЦК ВКП (б) считает, что отмеченные выше противогосударственные действия явились следствием того, что у тт. Кузнецова, Родионова, Попкова имеется нездоровый, небольшевистский уклон, выражающийся в демагогическом заигрывании с Ленинградской организацией... в попытках создать средостение между ЦК

ВКП (б) и Ленинградской организацией и отдалить таким образом Ленинградскую организацию от ЦК ВКП (б)» (Известия ЦК КПСС. 1989. № 2. С. 128).

А теперь зададимся вопросом: в чем же выразился «нездоровый, небольшевистский уклон», о каком «демагогическом заигрывании» идет речь? И что стоит за характерным книжно-семинаристским словом «средостение», означающим препятствие, преграду, мешающую объединению? Не идет ли речь о том самом «ленинградском стиле», который несли с собой партийно-советские кадры, прошедшие суровую, очищающую школу в блокированном Ленинграде? Колоссальные испытания, смертельная угроза требовали инициативы, смелых, самостоятельных решений, они же сблизили аппарат с народом, заставили уверовать в человека. Все это в сочетании с длительной вынужденной изоляцией от центра усилило характерную для Ленинграда, идущую от Кирова и еще раньше, от Ленина, демократическую традицию, которая в постановлении именуется «демагогическим заигрыванием». Не в ней ли увидел опасность архитектор командно-административной системы? И пусть субъективно А. А. Кузнецов и его товарищи были душой и телом преданы Сталину, объективно «ленинградский стиль» означал альтернативу насаждаемому им жесткому, авторитарному, основанному на слепом повиновении стилю. Вот почему были уничтожены не только руководители Ленинграда, не только первые лица, но и разъехавшиеся по стране выдвиженцы этой партийной организации. Семена могли дать нежелательные всходы, и в ряде мест, например, в Новгороде, они их дали, но были безжалостно затоптаны. Как знать, не случись этого, может быть, не пришлось бы партийным комитетам сегодня так трудно, порой мучительно обретать новый стиль, восстанавливать доверие людей.

ДРАМА НА ВОЛГЕ

Л. П. ГОРДЕЕВА, Е. И. КИЛЬСЕЕВ, II. А. РОЗАНОВ

В результате так называемого «ленинградского дела», сфабрикованного против видных партийных, советских и хозяйственных руководителей, выдвинувшихся в период Великой Отечественной войны, пострадали кадры не только Ленинградской партийной организации, но и ряда других. Одним из видных руководителей, проходивших по этому делу, был бывший первый секретарь Горьков-ского обкома ВКП(б), а затем Председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов.

Осудив ленинградских товарищей и М. И. Родионова, фальсификаторы этого дела стремились, по традициям 30-х годов, придать ему вид крупного заговора, направленного на подрыв партии и государства. Как правило, для этого необходимы были «заговорщики», в качестве которых привлекались люди, ранее работавшие с репрессированными. Можно предположить, что ближайшее окружение Сталина тревожил рост влияния и популярности молодых партийных деятелей, выросших в областных организациях в годы Великой Отечественной войны.

Очевидно, именно поэтому фальсификаторы «ленинградского дела» обратили свои взоры и к Горьковской партийной организации, которая была одной из крупнейших в стране.

С 30 ноября по 2 декабря 1950 года проходила Горь-ковская X областная партийная конференция. В отчетном докладе обкома ВКП(б) первый секретарь обкома Д. Г. Смирнов подчеркнул, что в текущем году обком партии исправлял «нарушения большевистского принципа подбора и расстановки кадров, протаскивание на руководящие посты неустойчивых и политически невыдержанных работников», на которые указывал в своих постановлениях ЦК ВКП(б), заменял скомпрометировавших себя партийных и советских работников⁶⁴. Чем же скомпрометировали себя руководители партийных и советских органов Горьковской области? Какие решения принял ЦК ВКП(б) о Горьковской партийной организации?

В 1949 — 1950 годах ЦК ВКП (б) дважды обращал внимание на Горьковскую парторганизацию или, как оценивали в то время, «оказывал помощь областной партийной организации» ⁶⁵.

В 1949 году, 23 марта, было принято постановление ЦК по отчету «О работе Горьковского обкома ВКП(б)», в котором Центральный Комитет указал на крупные ошибки и недостатки в работе обкома по руководству партийной работой. Уже в этом постановлении было подчеркнуто, что Горьковский обком партии «недостаточно воспитывал руководящие кадры в духе соблюдения государственных интересов, не вел должной работы с проявлениями иждивенческих настроений»⁶⁶. Особое внимание ЦК ВКП(б) обратил на то, что «Совет Министров РСФСР и его бывший председатель Родионов допускали вредную опеку и своими неправильными действиями приучали некоторых руководителей партийных и советских органов области к иждивенчеству»⁶⁷.

Острой критике в связи с этим подверглись председатель облисполкома Н. В. Жильцов и особенно председатель Горьковского горисполкома А. М. Шульпин. Как отмечалось на V пленуме Горьковского обкома ВКП(б), обсуждавшем постановление ЦК, Жильцов и Шульпин, пользуясь покровительством Родионова, допускали «политические ошибки», «антигосударственные действия, по существу урывали у государства побольше, хотели дать ему поменьше»⁶⁸. Присутствовавший на пленуме обкома инспектор ЦК ВКП(б) Шварев в своем выступлении привел данные о «покровительстве» Родионова: за 1946 год было издано 108 специальных распоряжений по Горьковской области, в 1947-м —123, в 1948 году —87. Шварев обратил внимание на последний пункт постановления ЦК ВКП (б) — «признать необходимым укрепить руководство Горьковского обкома ВКП (б) »⁶⁹.

Так решение Политбюро ЦК ВКП (б), разбиравшего 15 февраля 1949 года «ленинградское дело» и снявшего М. И. Родионова с поста Председателя Совета Министров РСФСР, отразились на оценке деятельности руководителей партийных и советских органов Горьковской области.

Михаил Иванович Родионов, проходивший по «ленинградскому делу», почти всю свою жизнь был связан с Горьковской партийной организацией. Он родился в 1907 году в Нижегородской губернии, в семье крестьянина-середняка. Трудовую деятельность начал в 10 лет. Пройдя комсомольские университеты, Михаил Иванович в 1929 году вступил в члены партии и уже в 24 года был на выборной партийной работе. В 1938 году, работая заведующим областным отделом народного образования, он был избран депутатом Верховного Совета РСФСР. Накануне войны М. И. Родионов избирается секретарем Горь-ковского обкома ВКП (б), затем — председателем облисполкома, с января 1940 года — первым секретарем Горьковского обкома партии.

В годы Великой Отечественной войны под руководством партийной организации трудящиеся превратили Горьковскую область в подлинный арсенал фронта. Достаточно сказать, что только в 1943 году промышленные предприятия Горьковской области давали 28 процентов всех производимых в стране танков, 25 процентов артиллерийских систем, 46 процентов автомобилей⁷⁰. А всего за годы войны рабочий класс области дал фронту 100 тысяч орудий, 23,6 тысячи танков, более 15 тысяч самолетов, свыше 10 тысяч минометов, 9 тысяч самоходных установок, много боеприпасов и другой военной техники⁷¹. Здесь зародились патриотические движения двух-сотников и комсомольско-молодежных фронтовых бригад, ставшие всесоюзными.

Все это говорило о большой организаторской и идеологической работе Горьковской областной партийной организации и лично ее руководителя — М. И. Родионова.

Вскоре после войны, в марте 1946 года,М. И. Родионова назначили Председателем Совета Министров РСФСР. В феврале 1949 года М. И. Родионов вместе с первым секретарем Ленинградских обкома и горкома партии П. С. Попковым и секретарем ЦК ВКП (б) А. А. Кузнецовым был обвинен в антипартийных действиях, а в августе 1949 года он был арестован⁷². М. И. Родионову, как и бывшим руководителям Ленинградской парторганизации, было предъявлено обвинение во «вредительской подрывной» работе в партии, в государственных органах, нарушении государственных планов.

14 января 1950 года ЦК ВКП (б) (точнее, Секретариат ЦК) вновь обращается к работе Горьковской партийной организации, принимает постановление «О первом секретаре Горьковского обкома ВКП (б)».

Первым секретарем Горьковского ОК ВКП (б) в то время работал С. Я. Киреев. Сергей Яковлевич Киреев родился в 1901 году во Владимирской губернии, в семье крестьянина-бедняка. Хотя в семье было 9 детей, ему удалось закончить школу-шестилетку. В 18 лет он добровольцем ушел на гражданскую войну, после ее окончания, будучи курсантом военной школы, боролся с «анто-новщиной». С 1921 по 1925 год С. Я. Киреев работал в ГПУ. В 1925 году вступил в члены партии, был направлен на работу в нижегородскую Центральную рабочую комиссию. В 1935 году С. Я. Киреев закончил с отличием Горьковский политехнический институт и начал работать на Горьковском автозаводе: был мастером, инженером, начальником цеха, в 1936 году побывал в командировке в США. С 1937 года Сергей Яковлевич Киреев на партийной работе — избирается вторым, затем первым секретарем Автозаводского РК ВКП (б), секретарем Горьковского обкома по кадрам, потом секретарем по машиностроительной промышленности, с августа 1941 года — вторым секретарем обкома, а в марте 1946 года заменил М. И. Родионова на посту первого секретаря Горьковского обкома и горкома ВКП (б).

Много сил отдал С. Я. Киреев на решение военно-хозяйственных задач в годы Великой Отечественной войны, преодоление послевоенных трудностей и ускоренное развитие промышленности. Уже в первый год пятилетки самоотверженный труд горьковчан, напряженная работа областной парторганизации позволили в основном завершить перевод предприятий, выпускавших военную технику и боеприпасы, на производство мирной продукции. Выполняя постановление ЦК ВКП (б) «О работе Горьковского обкома ВКП (б)», областная парторганизация направляла внимание трудовых коллективов на улучшение качества продукции, более полное использование оборудования, экономию материалов, внедрение новой техники и более совершенных технологических процессов. Большая организаторская работа областной парторганизации дала положительные результаты: уже в 1949 году ряд предприятий достиг уровня производства, запланированного на 1950 год ⁷³, в целом горьковчане значительно перевыполнили задания четвертого пятилетнего плана.

Но не по организаторским качествам оценивал работу первого секретаря Горьковского обкома Секретариат ЦК ВКП (б). Уже в ноябре 1949 года С. Я. Киреев, по свидетельству его жены Серафимы Афанасьевны, понял, что в ЦК решили вопрос о нем. В это время они возвращались из отпуска, Сергей Яковлевич зашел в ЦК и встретил холодное обращение с ним со стороны работников аппарата. Как мы сейчас знаем, в это время фабриковалось дело об «антипартийной группировке».

14 января 1950 года на заседании Секретариата ЦК, где присутствовали секретари ЦК и заместитель председателя КПК при ЦК ВКП (б) М. Ф. Шкирятов (Сталина не было), Г. М. Маленков выдвинул главное обвинение С. Я. Кирееву. Как рассказывает С. А. Киреева, Маленков заявил: «Вы не помогли ЦК вскрыть вражеские действия Родионова. Мы снимаем вас». Н. С. Хрущев, поддержав обвинения в адрес С. Я. Киреева, заметил, что Украина еще не была восстановлена, а в Горьком пустили троллейбус.

19 января 1950 года был проведен VIII пленум Горьковского обкома партии, на котором обсуждали постановление ЦК о первом секретаре. Пленум был закрытый, собрался в срочном порядке. П. М. Лизунов,— он в то время работал первым секретарем Куйбышевского РК ВКП (б),— вспоминает: «Повестку пленума сообщили членам обкома на самом заседании, даже первые секретари райкомов партии не знали о решении ЦК».

С сообщением о решении ЦК на пленуме выступил зам. зав. отделом партийных, профсоюзных, комсомольских органов ЦК ВКП (б) А. Л. Дедов. Он отметил, что «ЦК наблюдал за Горьковской организацией, следил, как выполняет решение ЦК, пришел к выводу, что бюро обкома неудовлетворительно выполняет постановление ЦК по отчету Горьковского обкома партии»⁷⁴. А. Л. Дедов указал на факты, которые стали основанием для такой оценки работы Горьковского обкома: это преступления, связанные с растратой государственных средств в Горь-ковском горсовете, а главное —«неправильное (по оценке ЦК) отношение, которое сложилось у руководящих работников Горьковской области с бывшим Председателем Совета Министров РСФСР Родионовым». Ничего не объясняя, А. Л. Дедов назвал Родионова «мерзавцем» и выдвинул обвинения в адрес Горьковского обкома и С. Я. Киреева в том, что они не проинформировали ЦК о последствиях, которые якобы «оставил Родионов в Горьковской области»⁷⁵.

В оправдание некоторые участники пленума, например, второй секретарь обкома Тихомиров, председатель облсовпрофа Кочетков, отмечали, что им стало известно о снятии Родионова с его поста лишь из печати, никто не информировал парторганизацию об аресте Родионова, а С. Я. Киреев, ссылаясь на авторитет Маленкова, заявил, что «нам не положено обсуждать этот вопрос»⁷⁶. В. В. Тихомиров высказал предположение, что для ЦК, видимо, «не ясна еще была линия поведения» Родионова ⁷⁷.

Действительно, как стало сейчас известно, к январю 1950 года работники МГБ сфабриковали материалы, обвинявшие А. Н. Вознесенского, А. А. Кузнецова, М. И. Родионова и руководителей Ленинградской партийной организации в контрреволюционной деятельности ⁷⁸. Вероятно, от членов Горьковского обкома требовалось «дополнить» эти материалы.

На пленуме обкома его участники все же задавали вопрос: «Где Родионов?» А. Л. Дедов не мог сразу ответить на этот вопрос. Как вспоминает С. А. Киреева, он позвонил в ЦК, ему посоветовали: «Говори: получил по заслугам».

Выполняя требование А. Л. Дедова, члены обкома «критически» анализировали последствия действий М. И. Родионова в Горьковской области, называли факты, которые, по их мнению, свидетельствовали об опеке Родионова над городом в обход правительства. Это строительство троллейбусной линии и домостроительного комбината в Горьком. Решение об их создании принимал председатель горисполкома Шульпин с согласия Киреева.

Сейчас эти факты кажутся нам незначительными, а тогда, квалифицируя их как «нарушения плановости в государственном порядке, нарушение государственных интересов» ⁷⁹, по ним выносились суровые решения.

ЦК ВКП (б) освободил С. Я. Киреева от обязанностей первого секретаря Горьковского обкома партии «ввиду неудовлетворительной его работы», «за нарушение большевистского принципа подбора и расстановки кадров» ⁸⁰.

Первым секретарем Горьковского обкома ВКП (б) был избран Д. Г. Смирнов, работавший в аппарате ЦК зам. зав. отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов. Еще до пленума обкома, как заявил А. Л. Дедов, ЦК утвердил Смирнова в качестве первого секретаря Горьковского ОК ВКП (б), решение об этом подписал Сталин, так что членам обкома оставалось только проголосовать за его избрание, и он, конечно, был избран единогласно.

А. Л. Дедов с удовлетворением отметил, что пленум Горьковского обкома правильно понял мероприятия, которые провел ЦК, оценку, данную им руководству обкома партии, Кирееву. ЦК ВКП (б) принял решение «передать дело на руководителей обкома в КПК и привлечь их к ответственности за расхищение государственных средств и разложение»⁸¹.

На этом пленуме вывели из состава членов бюро обкома и освободили от обязанностей председателя Горьковского облисполкома Н. В. Жильцова (его направили на хозяйственную работу в Московскую область). Пленум исключил из членов обкома, снял с работы председателя Горьковского горисполкома А. М. Шульпина.

Это было еще не окончательное решение о А. М. Шульпине. Ведь Александр Михайлович Шульпин работал в годы войны заместителем председателя облисполкома (т. е. вместе с М. И. Родионовым). 30 января 1950 года бюро Горьковского ГК ВКП (б) исключило А. М. Шульпина из партии ⁸². В марте 1950 года бюро обкома утвердило постановление о его исключении «за антигосударственные действия, разбазаривание государственных средств и личные злоупотребления» ⁸³. Что же входило в эти обвинения? Шульпину поставили в вину организацию встреч и банкетов, растрату в столовой горисполкома, а главное — он, «пользуясь покровительством Родионова, в больших размерах расходовал государственные средства не по назначению» ⁸⁴.

Действительно, горьковский горисполком получил от правительства 31 миллион рублей. Эти средства пошли на повышение зарплаты учителям, восстановление транспорта, в том числе строительство троллейбусной линии, пополнение трамвайного хозяйства, строительство домостроительного комбината, завода машинок для стрижки, торфобрикетного завода, планетария и других объектов ⁸⁵.

Следует отметить, что за восстановление и развитие городского транспорта г. Горький получил первое место в соревновании 1948 года и, как отмечали А. М. Шульпин и другие советские работники, это раньше ставилось в заслугу горьковчанам — как пример поисков внутренних резервов, так как троллейбусная линия, планетарий и другие объекты строились силами горьковских заводов, за счет собственных средств и ресурсов, не в ущерб выполнению государственных заданий. Это также относилось и к строительству домостроительного комбината, часть средств на которое было выделено из предназначавшихся на капитальный ремонт. Хозяйственники в этом случае проявили самостоятельность и инициативу, так как строительная база города была в крайне запущенном состоянии и решить проблему жилья только капремонтом было невозможно.

Но инициатива и самостоятельность противоречили принципам сложившейся административно-командной системы управления, а главное, все это было связано с именами людей, долго работавших с М. И. Родионовым. Поэтому малосущественные хозяйственные нарушения квалифицировались как политические, государственные преступления.

Что касается растраты в столовой, то, как объяснял А. М. Шульпин, там действительно было хищение — с его стороны был недостаточный контроль за ее работой ⁸⁶.

И банкеты, приемы действительно имели место в 1944 — 1946 годах, когда встречали делегации с фронта. По всем этим фактам Шульпин был привлечен к уголовной ответственности.

VIII пленум Горьковского ОК ВКП (б) обязал бюро обкома, горкомы и райкомы, первичные парторганизации области решительно вскрывать и ликвидировать ошибки, на которые указал ЦК ВКП (б). К чему это привело?

Меньше чем через месяц после этого пленума, 15 февраля 1950 года, состоялся IX пленум обкома партии. На нем за неудовлетворительную работу и как «скомпрометировавших себя» освободили от обязанностей и вывели из состава членов бюро обкома второго секретаря обкома В. В. Тихомирова, секретаря обкома П. А. Ромашина, редактора газеты «Горьковская коммуна» А. Д. Пономарен-ко, зав. отделом партийных, профсоюзных, комсомольских органов обкома А. С. Шитова ⁸⁷.

Заметим, были освобождены именно те руководители областной парторганизации, которых в свое время рекомендовал М. И. Родионов. Еще на пленуме обкома партии, обсуждавшем постановление ЦК о первом секретаре Горьковского ОК ВКП (б), члены обкома, например начальник У МВД Владимиров, замечали: «Киреев, Тихомиров, Шульпин связаны с Родионовым, они его кандидатуры»⁸⁸.

Виктор Васильевич Тихомиров родился в 1912 году, трудовую жизнь начал рабочим, закончил ФЗУ. 19-лет-ним он вступил в партию, избирался на комсомольскую, партийную работу — был вторым секретарем Дзержинского ГК ВКП (б). В 28 лет В. В. Тихомиров работал зав. военным отделом Горьковского обкома партии, был переведен на работу в аппарат ЦК ВКП (б). Но, как вспоминает жена Виктора Васильевича А. М. Тихомирова, М. И. Родионов настоял на его возвращении в Горький, где он по рекомендации Родионова был избран вторым секретарем горкома партии. С апреля 1946 года В. В. Тихомиров работал вторым секретарем обкома. Освобождая В. В. Тихомирова, Д. Г. Смирнов подчеркнул, что Тихомиров виноват и в тех ошибках, о которых было указано в постановлении ЦК ВКП (б) «О нервом секретаре Горьковского ОК ВКП (б)»⁸⁹.

Вслед за руководителями областной парторганизации были сняты с работы многие партийные и советские работники. Так, XIV пленум Горьковского ГК ВКП(б) принял решение об освобождении от обязанностей секретарей горкома В. Ф. Панкратова, Д. И. Чупрунова, заместителей председателя горисполкома А. С. Гурьева, П. О. Жилина, заведующих отделами горисполкома С. А. Алексеева, В. В. Успенского, Н. В. Пустовалова ⁹⁰. В. Ф. Панкратову был объявлен строгий выговор с предупреждением и с занесением в учетную карточку. П. О. Жилин получил строгий выговор с занесением в учетную карточку и был отчислен из состава слушателей заочного отделения ВПШ при ЦК ВКП(б).

В феврале 1950 года в районах города и области были проведены собрания актива партийных организаций. Повсюду рассматривался один вопрос: «О постановлении ЦК ВКП(б) „О первом секретаре Горьковского обкома ВКП(б)" и постановлении VIII пленума обкома партии». С докладами на собраниях выступали секретари райкомов, а представители обкома партии тщательно следили за ходом прений.

В целом обсуждение вопроса проходило достаточно гладко. Выступавшие одобряли постановления ЦК и пленума обкома, высказывали мнение, что ошибки, допущенные областным руководством, имеют место и в деятельности бюро районных комитетов партии. Иждивенчество, ошибки в подборе кадров, якобы культивируемые М. И. Родионовым, пустили корни повсеместно. Особенно неприятным оказалось положение руководителей Воротынского района Бусаропа и Евдокимова, подписавших в свое время письмо на имя Родионова с просьбой оказать помощь в благоустройстве пос. Васильсурск ⁹¹. И хотя большинство участников обвинение не поддержало ⁹², в обком была направлена информация о признании элементов иждивенчества и осуждении этой тенденции собранием ⁹³.

В других районах (Гагинский, Дальнеконстантинов-ский) иждивенчество также подвергалось критике, но совсем иначе. «Оказалось», что Родионов, а затем Киреев и Жильцов оставили районы без семян и достаточного количества сельскохозяйственных машин и тем самым подорвали колхозы, считая их просьбы иждивенчеством ⁹⁴. Несмотря на заметные противоречия в подобных выступлениях, критика в адрес бывших руководителей обкома представителем нового состава ОК ВКП (б) была принята благосклонно. Когда же оратор пошел дальше и заявил, что «выборы в Верховный Совет СССР насаждаются, что народ стосковался по трезвому слову коммунистов», ему было указано на ошибки ⁹⁵. То есть критика имела строго обозначенные рамки. Несколько иначе развертывались события на собрании партийного актива Автозаводского района. Заслушав доклад первого секретаря РК ВКП (б) А. Сомова, секретари первичных организаций (выступали в основном они) резко критиковали деятельность Родионова, Киреева, Шульпина и других. Здесь же высказывались и политические обвинения, характерные для 30-х годов,—«цепочка антигосударственных преступлений протянулась из обкома в Автозаводский район»⁹⁶. Не обошли в поисках врагов и самого докладчика. Нужно сказать, что такой ход собрания был определен присутствовавшим на нем первым секретарем ОК ВКП (б) Д. Г. Смирновым. Он заявил, что пока политического сомнения в А. Сомове нет, однако проверка будет проведена ⁹⁷.

Кампания по замене кадров охватила все звенья области. На X областной партийной конференции Д. Г. Смирнов подвел итоги исправления ошибок в их подборе и расстановке, якобы допущенных Родионовым и Киреевым. В 1950 году аппарат обкома был обновлен почти на треть, Горьковского горкома — более чем на 40 процентов, укреплено руководство облисполкома, полностью заменено руководство Горьковского горисполкома ⁹⁸. Новые люди возглавили ряд партийных, советских, хозяйственных органов районов. Некоторых прежних хозяйственных руководителей исключили из партии. За 10 месяцев 1950 года Горьковский обком выдвинул на руководящие партийные, советские, хозяйственные посты 709 человек, из которых более половины были молодыми членами партии, взятыми с низовой работы. Так обком партии исправлял ошибки, выдвигая новых и, как подчеркивал Д. Г. Смирнов, «преданных нашему делу людей»******.

На XXII съезде КПСС первый секретарь Горьковского обкома Л. Н. Ефремов давал другую оценку этим процессам. Он сказал: «Известно, что в мрачный период провокационного «ленинградского Дела», сфабрикованного Маленковым, невинно пострадал и подвергся преследованиям ряд коммунистов-горьковчан, а к руководящим партийным и советским органам области предъявлялись необоснованные политические обвинения, что создавало неуверенность в партийной организации и тормозило решение важнейших вопросов хозяйственного и культурного строительства»⁹⁹.

Как сложилась судьба партийных и советских руководителей Горьковской области? Что касается С. Я. Ки-реева, то ЦК ВКП (б) принял решение отозвать его в распоряжение ЦК. Полтора месяца он не работал, ждал, куда пошлют. По словам С. А. Киреевой, судьбу Сергея Яковлевича определил Маленков, он сказал: «Откуда пришел, туда и пойдешь». С. Я. Киреев пришел на партийную работу с должности начальника цеха, вот и назначили его начальником цеха одного из заводов Челябинской области, где он работал до 1953 года. После смерти Сталина в сентябре 1953 года Киреева вызвали в ЦК ВКП (б) и направили директором Владимирского тракторного завода. Сергей Яковлевич до пенсии работал во Владимире, в том числе заместителем председателя Владимирского СНХ. В 1962 году С. Я. Киреев вернулся в Горький. Находясь на пенсии, он еще работал в Горь-ковском управлении технического снабжения.

В. В. Тихомиров после снятия с поста второго секретаря ОК ВКП (б) три месяца не работал, затем был назначен заместителем директора металлургического завода в Горьком. Он учился в Горьковской высшей партийной школе, потом работал в облисполкоме и директором управления «Хлебопродукт».

А. М. Шульпин два года находился в заключении в Мурманске... После этого избирался заместителем председателя Горьковского горисполкома, затем стал начальником управления по строительству в Горьковском совнархозе.

Анализ имеющихся документов показывает, что, во-первых, круг привлеченных к ответственности лиц Горьковской парторганизации был уже, чем в Ленинградской, во-вторых, местным кадрам вменялись в основном в вину хозяйственные преступления и упущения, но квалифицировались они как антигосударственные действия и политические. ошибки.

Можно предположить, что это явилось следствием или того, что основное внимание фальсификаторы сосредоточили на ленинградцах, либо следствию не удалось добиться от М. И. Родионова показаний, достаточных для организации крупного политического процесса в Горьком.

Таковы предварительные результаты предпринятого исследования, которое ждет своего продолжения.

В КРЫМУ

ПЕТР ГАРМАШ

В августе 1947 года моряки крейсера, носившего название «Молотов», на котором в ту пору служил и я, встречали И. В. Сталина. Событие неординарное. Пожалуй, единственный случай в послевоенные (и в военные) годы, когда генералиссимус побывал среди воинов. И не просто посетил корабль, а провел на нем весь день, совершив переход из Ялты, где он отдыхал в Ливадийском дворце, в Сочи.

Мы гордились своим крейсером. Это был новейший корабль флота — в строй он вступил ровно за неделю до того, как ударили первые залпы Великой Отечественной. И один из самых заслуженных. Быть членом его команды считалось честью. Подчеркиваю это потому, что за несколько дней до того, как на палубу крейсера ступил «великий вождь и учитель», началась чистка личного состава. Более шестидесяти человек, признанных «неблагонадежными», были на время похода списаны на берег, хотя все они уже прошли суровые испытания на преданность Родине, партии, товарищу Сталину.

Впрочем, о том, что Сталин будет у нас на корабле, в те дни никто на крейсере — от командира капитана 2-го ранга Б. Ф. Петрова до юнги — не знал. Лишь когда корабль поздним вечером покинул Севастопольскую бухту и вышел в открытое море, по внутренней трансляции разнеслось это известие, просто ошеломившее нас своей неожиданностью и значимостью.

Надо ли говорить о том, что с той минуты, когда он появился на борту корабля, каждый из нас чувствовал себя именинником.

Сохранилась фотография: Сталин и сопровождающие его лица среди личного состава. Он — в форме генералиссимуса Советского Союза. Спокойное, добродушное лицо, с улыбкой, спрятанной в усы,— в нем никак не угадывался человек, на совести которого миллионы растерзанных судеб, уничтоженных жизней!

Рядом со Сталиным — Н. А. Косыгин, командующий Черноморским флотом адмирал Ф. С. Октябрьский, начальник Политуправления ЧФ контр-адмирал П. Т. Бон-даренко. Петр Тихонович Бондаренко — боевой адмирал, прекрасный политработник, настоящий коммунист. Таким мы знали его в боевой обстановке в годы войны. В этот день начпу, казалось, не покидал верхнюю палубу. То на юте, то на полубаке он собирал вокруг себя моряков, горячо и искренне призывал их запомнить «историческую встречу», осознать значимость этого важнейшего события в жизни экипажа корабля, в истории Военно-Морского Флота... Бондаренко и сам был горд и счастлив от этой встречи... Не знал боевой адмирал: не пройдет и двух лет, как его постигнет судьба других участников так называемого «ленинградского дела»—арест, расстрел...

«Ленинградское дело» было одним из последних трагических проявлений сталинского произвола и беззакония. Волны репрессий от Ленинграда покатились по стране, захлестывая тех, кто каким-либо образом был связан по работе с бывшими ленинградскими руководителями. Докатились они и до Крыма, где первым секретарем обкома партии в то время работал Н. В. Соловьев, бывший председатель исполкома Ленинградского областного Совета депутатов трудящихся. Он был арестован в числе первых.

Основной причиной репрессии, которой был подвергнут Николай Васильевич Соловьев, послужило то, что он когда-то работал в Ленинграде. Для других секретарей Крымского обкома партии — Михаила Ивановича Петровского, Прокопия Алексеевича Чурсина, Василия Ивановича Никанорова и Николая Ивановича Хованова, а также многих партийных и советских работников области — то, что они работали вместе с Соловьевым...

5 августа 1949 года Н. В. Соловьев срочно вылетел в Москву — вызвали в ЦК ВКП (б). А через день в Симферополе был созван внеочередной пленум Крымского обкома партии.

В разгаре была уборка колосовых и, как обычно во время жатвы, многие члены обкома находились в хозяйствах степного Крыма. Собирались по тревоге.

Заседание открыл В. И. Никаноров, второй секретарь обкома партии. Он сразу же предоставил слово представителю Управления кадров ЦК ВКП (б) Дедову, прибывшему из столицы.

— Центральный Комитет ВКП (б),— начал свое сообщение Дедов,— снял с поста первого секретаря Крымского обкома партии Соловьева, как политически не оправдавшего доверия ЦК...

Далее он говорил о том, что в Ленинграде Соловьев работал вместе с «провалившимися», как он выразился, бывшими руководителями Ленинградской партийной организации, что после разоблачения их антипартийных действий Соловьев продолжал в кругу близких людей восхвалять Кузнецова и других.

Тяжелые обвинения были брошены в адрес других секретарей Крымского обкома партии, которые якобы, имея сигналы об антипартийных настроениях Соловьева, не проинформировали ЦК ВКП (б), не помогли вскрыть их раньше.

— Поведение товарищей Чурсина, Петровского, Хова-нова является не совсем ясным,— угрожающе заключил Дедов.

По его предложению пленум тут же вывел из состава обкома ВКП (б) всех секретарей обкома: Н. В. Соловьева, П. А. Чурсина, М. И. Петровского, Н. П. Хованова, а также второго секретаря Симферопольского горкома партии А. И. Курышева, редактора газеты «Красный Крым» Л. М. Скрипченко. Несколько позднее эта же участь постигла В. И. Никанорова. Все они были вызваны в Москву, где в течение месяца давали объяснения. Возвратились без партийных билетов, угнетенные, подавленные, не очень четко понимая, что происходит.

Вскоре последовали аресты. И вновь — путь в Москву, теперь уже под конвоем.

Приговор был суровым: Н. В. Соловьев, П. А. Чурсин и М. И. Петровский приговорены к расстрелу, В. И. Ни-каноров и другие получили длительные сроки заключения.

У каждого из них была своя жизнь, своя неповторимая биография. И характером были они разные, даже в чем-то противоположные. Но было и то общее, что присуще каждому из них — честность, правдивость, беззаветная преданность делу ленинской партии, своему народу.

НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ СОЛОВЬЕВ был избран первым секретарем Крымского обкома ВКП (б) на XVII пленуме обкома, состоявшемся 30—31 июля 1946 года. Пленум был посвящен постановлению ЦК ВКП (б) от 5 июня 1946 года «О работе партийных и советских организаций Крымской области по хозяйственному устройству и закреплению переселенцев».

Положение дел в Крыму Центральным Комитетом было признано неудовлетворительным, и поэтому участникам пленума было предложено рассмотреть и второй, организационный вопрос. Прибывший на пленум представитель ЦК ВКП (б) сообщил, что возглавлявший после войны обком партии П. Ф. Тюляев освобожден от обязанностей первого секретаря гю болезни. (Он действительно тяжело болел и находился в Москве на излечении.) И что Центральный Комитет партии рекомендует для укрепления руководства областной партийной организации избрать первым секретарем обкома Николая Васильевича Соловьева, работавшего до последнего времени председателем исполкома Ленинградского областного Совета депутатов трудящихся.

Соловьев поднялся и слегка наклонил голову, подтверждая, что речь идет о нем. Был он выше среднего роста, плечистый, с копной темных волнистых волос. Лицо открытое, взгляд прямой, спокойный — взгляд уверенного в себе человека.

— Вопросы к товарищу Соловьеву есть?— как обычно в таких случаях, спросил председательствующий.

— Расскажите о себе,— донеслось из зала.

Предложение тоже не было неожиданным.

Родился Н. В. Соловьев в деревне Еремино Горьковской области. Семья жила бедно. Отец, инвалид первой мировой, работал на отхожих промыслах, и семья с трудом сводила концы с концами. Поэтому Николаю с детских лет пришлось трудиться: сначала на селе, а с 1921 года — на железной дороге. Был чернорабочим, смазчиком вагонов, подручным слесаря. Затем — служба в Красной Армии.

В 1924 году он вступил в члены ВЛКСМ. В жизни молодого рабочего это было знаменательное событие. «Это время я считаю для себя новым рождением, — напишет позже Николай Васильевич.— Все свободное от работы время отдавал комсомолу и другой жизни, кроме работы в комсомоле, не знал».

Точно так же он мог бы написать и о своей принадлежности к ленинской партии, делу которой посвятил всю свою жизнь и членом которой стал в 1925 году. Работал и учился заочно на рабфаке, в комвузе. Наезжал в родное село. Сначала изредка, затем все чаще и чаще, пока не увез с собой молодую симпатичную учительницу Веру Андреевну.

В 1931 году его направили на учебу в Ленинград, во Всесоюзный коммунистический сельскохозяйственный университет. Все годы учебы был на выборной партийной работе в университете. А ведь чтобы прокормить семью (к тому времени у них с Верой Андреевной уже росли две дочери, Ира и Клара), он еще и преподавал политэкономию в техникуме.

После окончания в 1934 году комвуза (кстати, с отличием) Соловьев был избран секретарем парткома Института механизации и электрификации сельского хозяйства. А спустя три года — работа в Ленинградском обкоме ВКП(б): инструктор, зам. заведующего отделом организационно-партийной работы, секретарь обкома. ⁴

В 1938 году Н. В. Соловьева избрали председателем исполкома Ленинградского областного Совета депутатов трудящихся. Он был депутатом Верховного Совета СССР первого, а затем и второго созывов, делегатом XVIII партийного съезда. Такой стремительный взлет в те годы не был исключением. Всюду нужны были молодые, инициативные люди, хорошие организаторы. Недостаток же кадров во многом объяснялся тем, что в стране шло их массовое уничтожение сталинской кликой.

Первое время новому председателю облисполкома было особенно трудно: сказывался недостаток управленческого да и просто жизненного опыта — ведь было ему в ту пору всего тридцать пять лет! Помогли природный дар организатора, а также то, что рядом были чуть более опытные товарищи. «С 1935 года вся моя работа проходила на виду и под руководством тов. Кузнецова А. А.»,— напишет он в автобиографии. Напишет, не представляя, естественно, как это признание будет истолковано спустя несколько лет, когда будет фабриковаться «ленинградское дело».

О том, как работал в те предвоенные годы Н. В. Соловьев, говорит орден Ленина, которым был отмечен его труд.

Неимоверно тяжелые испытания выпали на долю председателя Леноблисполкома в годы войны. Об этом периоде в автобиографии всего несколько строк:

«Во время войны принимал участие в обороне Ленинграда и в разгроме немецких войск под Ленинградом. В сентябре 1941 года был назначен членом Военного совета Красногвардейского укрепленного района, а затем членом Военного совета 42-й армии, защищавшей южные подступы к Ленинграду.

В ноябре 1941 года приказом тов. Сталина был назначен членом Военного совета Ленинградского фронта по тылу. Обеспечивал всем необходимым как фронт, так и город. Руководил Ладожской трассой и строительством переправ через Ладогу, впоследствии обеспечивал наступательные операции по освобождению Ленинграда».

Блокадная жизнь его была трудной, суровой и героической. С первого и до последнего дня сражения за Ленинград он находился в осажденном городе. Входил в состав «Большой пятерки»—комиссии по вопросам обороны Ленинграда. Нес персональную ответственность за «Дорогу жизни»— так называли ленинградцы единственную, жизненно необходимую для осажденного города трассу, проложенную в первую же блокадную зиму через Ладожское озеро и связывавшую Ленинград со всей страной. Руководил строительством нефтепровода, проложенного, кстати, в немыслимо короткий срок — за 50 дней — по дну Ладоги. А ведь строили его в очень трудных условиях, под бомбежкой и артобстрелами. А. Шпак, руководивший работами, вспоминает:

— Подходит группа военных. В одном из них узнаю члена Военного совета фронта Соловьева. Здороваясь со мной, он спрашивает: «Почему задерживается доставка из города оборудования? Как идут дела в Морье?»

Выслушав ответ, он предлагает пройти с ним на станцию Борисова Грива. Вдруг раздаются возгласы:

— Воздух!.. Воздух!..

Зенитные батареи, расположенные где-то вблизи, открывают огонь по появившемуся фашистскому самолету. Вспышки электросварки прекратились, красноармейцы и рабочие исчезли. Надо бы уйти в укрытие и нам, но генерал Соловьев стоит на месте. Стоим возле него и мы. Вскоре вражеский самолет отогнали, и мы пошли вдоль траншеи, отрытой для сухопутного участка нефтепровода...

...В декабре 1943 года при подготовке скрытой переброски войск 2-й Ударной армии на Ораниенбаумский плацдарм через Финский залив он решил сам проверить надежность проложенной трассы. И... провалился под лед. В результате — воспаление легких, госпиталь.

...К ордену Ленина, полученному до войны, прибавились новые правительственные награды: еще один орден Ленина, два ордена Красного Знамени, ордена Кутузова II степени, Отечественной войны I степени, медали.

И вот — Крым, такой непохожий па Ленинградскую область. Николай Васильевич начал с изучения обстановки на местах, знакомства с людьми, с состоянием партийной работы в городах и районах.

— Помню, как проходил один из первых пленумов обкома партии, который проводил новый секретарь,— рассказывает Г. В. Ивановский. (Работал в ту пору Георгий Васильевич первым секретарем обкома ВЛКСМ, был кандидатом в члены бюро ОК ВКП(б).)— Посвящен пленум был вопросам сельского хозяйства. С докладом выступил Николай Васильевич Соловьев. Говорил резко. Досталось тогда многим областным и районным руководителям. По залу шумок: «Откуда такой взялся?.. Что он знает о наших делах?» Но критика была аргументирована. Докладчик делился впечатлениями, ставил вопросы, приглашал к размышлению. Например, спрашивает вдруг: «Почему в красноперекопской степи прежде хозяева производили неглубокую вспашку, без оборота пласта, а мы рекомендуем пахать на глубину двадцать два сантиметра?» Оказывается, секретарь побывал уже во многих районах области и на месте изучил положение дел.

Постановление, которое принял пленум, содержало, по сравнению с прежними, более четкие установки организационного характера. А спустя несколько недель члены обкома были направлены в районы с проверкой хода выполнения принятого постановления. При этом секретари райкомов и председатели райисполкомов производили взаимную проверку с соседними районами. Из этих взаимопроверок, кстати, постепенно сложились пары соревнующихся между собой районов и хозяйств. Поехал и Н. В. Соловьев.

Один из вопросов очередного пленума был посвящен ходу выполнения постановления предыдущего пленума обкома партии.

— Слушая обстоятельный доклад Соловьева,— продолжает Ивановский,— мы вдруг довольно ясно увидели, что по сути ничего не сделано: поговорили, приняли решение и, как обычно, забыли о нем. Двум членам обкома пришлось подняться и тут же давать пояснения...

Н. В. Соловьеву «кабинетный стиль» работы был чужд. Первый секретарь стремился всегда быть среди людей и требовал этого от райкомовцев и аппарата обкома.

— Да, в кабинетах не засиживались,— вспоминает при беседе доктор исторических наук, профессор М. М. Максименко.— Я работал тогда заведующим отделом культуры облисполкома. Так вот, в Крыму, пожалуй, не найти хозяйства, где не побывал бы я в то время. Многие дни, а во время уборки так вообще безвыездно, были мы на полях, виноградниках — там, где решалась судьба урожая. Уезжая на село, брали с собой продукты: там нередко негде и нечего было поесть. Регулярно выезжал и первый. И тоже со своими продуктами...

О многом рассказывал Матвей Михайлович, вспоминая встречи с Н. В. Соловьевым:

— Любил он советоваться со знающими людьми — специалистами, старожилами, опытными садоводами, виноградарями, мастерами-табаководами. Учился у них. И конечно, на месте решал возникавшие вопросы. А их было немало: в Крыму, как и в других районах страны, особенно там, где похозяйничали фашистские оккупанты, сельское хозяйство находилось в жалком состоянии.

А ведь были еще Севастополь, Керчь и другие города, лежавшие в руинах и возвращавшиеся к жизни, промышленные предприятия, которые по сути приходилось строить заново. Постоянного внимания требовали люди с их нелегкой послевоенной судьбой.

Работа с людьми — главное во всей его деятельности. Прямой и решительный (чувствовалась ленинградская школа!), Соловьев требовал и от руководителей всех рангов, коммунистов области самостоятельности в работе, принципиальности и делового подхода при решении самых сложных вопросов партийной жизни. «Нельзя мириться с фактами потери самостоятельности и независимости некоторыми партийными работниками и партийными организациями, нельзя терпеть беспринципного решения партийных вопросов, зажима критики...»— это из его выступления на одном из пленумов обкома. Н. В. Соловьев мог простить допущенную по неопытности ошибку, незнание чего-то, но он не терпел нечестности, проявления бюрократизма, очковтирательства, непримирим был к безответственному отношению к делу.

— Был Николай Васильевич действительно требователен, требователен прежде всего к себе,— говорит профессор М. М. Максименко,— правду-матку, как говорится, резал в глаза. Но вместе с тем справедлив и демократичен...

И еще одну характерную черту, свойственную Николаю Васильевичу, хотелось бы отметить — его скромность, даже щепетильность, когда дело касалось его лично. Известно, что он оплачивал даже стоимость конверта, взятого у секретаря для личного письма.

— Жили мы в Симферополе на улице Луговой,— вспоминает Ирина Николаевна, старшая дочь Николая Васильевича.— Надо сказать, вся наша семья жила душа в душу. Серебра и злата не копили, зато книг было — шестьдесят девять полных собраний сочинений классиков!.. При доме был сравнительно большой фруктовый сад. Все фрукты по распоряжению отца отправлялись в детский дом и в столовую. Наша семья этим садом никогда не пользовалась.

В послевоенные годы было немало детских домов, приютивших детей-сирот, потерявших родителей в годы войны. Николай Васильевич старался всячески облегчить участь этих детей, заботился о них.

— Когда приходили переводы за опубликованные статьи в газетах и журналах,— рассказывает Людмила Карловна Бородкина, работавшая секретарем в приемной Н. В. Соловьева,— а писал он всегда сам, без помощи журналистов,— подчеркивает она,— на переводах помечал, куда переслать гонорар — в какой детский дом, в госпиталь, где все еще находились на излечении раненные в войну.

На работу, как правило, Соловьев ходил пешком.

— Ни разу, признаться, не видел, чтобы Николай Васильевич на работу ездил на машине,— вспоминает Александр Иванович Курышев, который работал вторым секретарем Симферопольского горкома партии.— Пешком, только пешком. Иногда, прежде чем выйти из дому, звонил, приглашал и меня. По дороге обсуждали городские дела,— в то время первый секретарь обкома партии избирался и первым секретарем горкома областного центра, как бы по совместительству. Однажды, помню, подвел меня к зданию областной библиотеки, что на улице Горького. Показывает на лестницу библиотеки, а на ней обвалилась штукатурка: «Не стыдно, Александр Иванович?.. Это же библиотека!..» По пути обычно останавливался, беседовал с людьми. Общительным, простым был человеком,— и в голосе Александра Ивановича звучат уважительные нотки.

Многие, кому довелось наблюдать деятельность П. В. Соловьева, отмечают, что за сравнительно короткий срок (первым секретарем Крымского обкома и Симферопольского горкома партии ему довелось проработать всего три года) он по-настоящему сплотил областную партийную организацию. Работать с ним было легко, интересно, хотя и трудились с огромным напряжением, и жилось трудно в те первые послевоенные годы. Но всех объединяло и помогало преодолевать трудности чувство партийного товарищества.

Целенаправленная работа партийных органов, самоотверженный труд крымчан принесли свои плоды. Стали давать первую продукцию восстановленные промышленные предприятия. За успехи в сельском хозяйстве многие труженики села — около двухсот человек — были награждены орденами и медалями, появился и первый Герой Социалистического Труда — виноградарь М. А. Брынцева.

В конце августа 1949 года, спустя несколько дней после ареста Н. В. Соловьева и других руководителей партийных и советских организаций, область рапортовала о досрочном выполнении плана хлебозаготовок, а затем — плана сдачи винограда и других сельскохозяйственных продуктов, добычи рыбы.

Но эти рапорты о достижениях крымчан, адресованные товарищу Сталину, подписывали уже другие руководители области.

Рассказывает Вера Андреевна Соловьева:

— В 1949 году наша дочь Клара поступала в Ленинградский университет, и я жила с нею в нашей старой квартире в Ленинграде, на Кронверкской. Четвертого августа неожиданно позвонил из Симферополя Николай Васильевич. Голос, как мне показалось, тревожный: «Меня срочно вызывают в ЦК. Вылетаю завтра. Может, встретимся в Москве?» Ничего страшного не подозревая, я говорю: «Сейчас выехать не могу: у Кларочки на днях экзамен. Позвони, пожалуйста, из Москвы».— «Хорошо...» Это был наш последний разговор. Больше голоса его мне слышать не пришлось.

Назавтра пришли энергичные незнакомые люди. «Вот ордер на обыск. Оружие есть?..» Оружия не было. Как водится, опечатали все комнаты, кроме одной. Через пару дней нас выселили. Я поехала в Симферополь. А там меня арестовали и под конвоем препроводили в Москву. Два года во внутренней тюрьме МГБ, затем Воркута...

Рассказ Веры Андреевны дополняет старшая дочь Ирина Николаевна:

— Папу арестовали прямо в кабинете Абакумова, министра госбезопасности СССР. Об этом рассказал нам Василий Иванович Шумков — он был «прикрепленным» (так называли персонального охранника) и сопровождал Николая Васильевича при поездке в Москву...

Вернулся из Москвы майор госбезопаности Шумков не сразу — ему тоже пришлось посидеть в тюрьме, правда, недолго. Потом выпустили. Здоровый, крепкий, богатырского роста, он возвратился домой совершенно разбитый. Долго болел. О том, что пришлось пережить ему там, рассказывать не любил. Вскоре был уволен со службы. Спустя несколько лет умер.

— После ареста родителей,— продолжает Ирина Николаевна,— мы с Кларой жили в Ленинграде, у бабушки. Куда только не писали — все искали родителей. Наступали холода, а их ведь забрали в летней одежде. Однажды следователь, молодой человек, сказал мне, что искать их нет смысла.

— А как обошлись с вами, детьми?

«Сын за отца не отвечает». И дочь, естественно. Сталинские слова, провозглашенные вождем еще в 30-х годах. Но смысл этих слов был лицемерный: отвечали дети за родителей и в тридцатых, и в сороковых — пятидесятых годах.

— В январе пятьдесят первого меня и Клару арестовали на квартире. Посадили в спецкупе и отвезли в Москву, на Лубянку, потом в Лефортовскую тюрьму. Там сидели в одиночных камерах... Об этом и сейчас страшно вспоминать... В общем, дали нам по десять лет. Мы с мамой были под Воркутой, а Клара в Сибири, под Тайшетом...

После смерти Сталина все они встретились в Ленинграде, у бабушки, в ее коммуналке, в которой, кстати, она прожила всю свою жизнь.

В сентябре 1954 года из Военной коллегии Верховного суда пришло сообщение о том, что Николай Васильевич Соловьев по сфальсифицированным материалам был осужден и расстрелян и что дело его пересмотрено, приговор отменен.

Вера Андреевна Соловьева и ее дочери живут в Ленинграде. Дочери — инженеры. Клара Николаевна — лауреат премии Совета Министров РСФСР.

В Ленинграде на доме № 27 по улице Кронверкской установлена мемориальная доска, напоминающая о том, что здесь жил бывший председатель Ленинградского облисполкома Н. В. Соловьев, погибший в годы культа. Добрая память о нем сохранилась в сердцах тех, кому довелось работать с ним, знать его.

ПРОКОПИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ЧУРСИН приехал в Крым в 1934 году, когда решением ЦК ВКП (б) многие слушатели Института красной профессуры в Москве, в числе которых находился и он, были направлены в сельское хозяйство в качестве начальников политотделов.

Родился он в Сибири, в селе Новоколоссовском Омской области в 1902 году в крестьянской семье.

В 1920 году, вскоре после того как был разгромлен Колчак, вступил в партию. Окончил шестимесячную совпартшколу, после чего был на комсомольской работе, а затем снова учеба. На этот раз в Урало-Сибирском ком-университете в Свердловске. Потом служба в Красной Армии: красноармеец, политрук роты, секретарь партбюро. Демобилизовавшись в 1930 году, работал заведующим кафедрой диалектического материализма Омского медицинского института.

Решив продолжить образование, оп в 1932 году поступил в Институт красной профессуры. Закончить институт, однако, не удалось.

В Крыму первое время работал в совхозе «Саки». В 1938 году решением бюро обкома партии был переведен в Крымский сельскохозяйственный институт, заведовал кафедрой марксизма-ленинизма.

С первых месяцев войны в действующей армии. Воевал в составе Крымского и Северо-Кавказского фронтов. Был награжден орденом Красной Звезды.

В августе сорок третьего Чурсин решением ЦК партии был отозван с фронта и направлен в распоряжение Крымского обкома ВКП (б), который в это время находился на Кавказе, секретарем по пропаганде и агитации.

Близился час освобождения Крыма. Могучая волна наступления советских войск, начавшегося в степях под Сталинградом, докатилась до Крыма.

Впереди предстояла огромная работа, и нужны были люди, способные возглавить ее. После освобождения Крыма он все силы отдавал налаживанию политической и пропагандистской работы в области.

— Прокопий Алексеевич, с которым мне довелось встречаться довольно часто,— вспоминает Александр Федорович Переход, работавший в те годы заведующим облоно, а позднее директором Крымского пединститута и ректором Симферопольского госуниверситета,— был интеллигентом в полном смысле этого слова, широко эрудированным человеком. Нередко выступал с докладами и лекциями. Аудитория была различная, но для каждой из них он находил свой язык. Читал нешаблонно, интересно, с увлечением, каждый раз давая слушателям хороший заряд знаний.

П. А. Чурсин был автором многих статей, посвященных актуальным вопросам философии, они публиковались в газете «Правда», журнале «Вопросы философии» и других изданиях.

В послевоенные годы сказывалась острая нехватка научно-преподавательских кадров, и Чурсин, оставаясь секретарем обкома, возглавлял вместе с тем кафедру марксизма-ленинизма Крымского сельскохозяйственного института, где он работал до войны. «Помню, на первую свою лекцию Прокопий Алексеевич пришел в сапогах, одетым просто, как одевались крестьяне,— написал мне бывший студент сельхозинститута Андрей Васильевич Ерохин.— Некоторые студенты возмущались: «Прислали какого-то мужика, и что он может нам дать?» Но когда мы прослушали его первые лекции — интересные, доходчивые, глубоко аргументированные, то сразу же увлеклись ими, и уже никто не пропускал ни одной из них. Даже преподаватели стали его постоянными слушателями. В характеристике тех лет отмечалось: «Доцент тов. Чурсин... превратил кафедру в центр идеологической работы института».

Он был в расцвете сил, когда последовал арест по ложному обвинению. И его постигла трагическая судьба многих людей, имевших косвенное, а чаще всего не имевших никакого отношения к «ленинградскому делу».

ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ НИКАНОРОВ родился в 1904 году в небольшом древнем городе Переславль-За-лесском, что в Ярославской области. Отец и мать работали на фабрике. Детство было трудным: уже в двенадцать лет пришлось идти на завод. Здесь, на заводе «Заря», в 1922 году стал комсомольцем. Днем работал, а вечером учился на рабфаке. В феврале 1924 года, когда, покрытая трауром, страна переживала невосполнимую утрату — смерть В. И. Ленина, он вступил в ряды Коммунистической партии.

Ни внешне, ни по характеру ничем броским не выделялся, но было в нем что-то притягательное для людей. Это «что-то»— прямота, честность, внимание к людям. Эти человеческие качества и определили его основное назначение в жизни — работу с людьми. Комсомольцы цеха избрали его своим вожаком, а райком назначил пропагандистом, направил в деревню заведовать избой-читальней, которая в те годы была центром всей массово-политической работы на селе. После службы в армии он был назначен заведующим отделом Переяславского райкома партии.

Дальнейшая жизнь В. И. Никанорова была связана с Крымом, куда он переехал в 1932 году. Несколько лет работал в Севастополе: секретарем парткома военного порта, а затем Севастопольского морского завода имени С. Орджоникидзе. В 1935 году его избирают секретарем обкома комсомола. Все, казалось, шло хорошо, но...

1938-й год... У дома остановилась машина, и несколько человек в плащах вошли в квартиру. Обыск, арест. Долгих девять месяцев в одиночной камере, допросы «с пристрастием»... Выстоял. Наградой за это — освобождение из-за отсутствия улик.

Арест не сломил его. Через год В. Н. Никанорова избирают секретарем Центрального райкома партии Симферополя.

А еще через полгода — война. Огненный вал фронта быстро достиг Крыма.

Партизанский лес. Сюда вместе с Никаноровым пришли почти все сотрудники аппарата райкома, многие коммунисты, беспартийные. Как и прежде, для людей он — секретарь, хоть и назывался теперь комиссаром партизанского района. Иными словами, партизанского соединения, в состав которого входило восемь партизанских отрядов.

Было трудно, очень трудно. Фашисты не раз бросали для прочесывания партизанского леса целые дивизии. А тут еще один враг у партизан — суровая зима. В сорок первом — сорок втором на полуострове, особенно в горах, свирепствовали небывалые холода. Даже деревья стонали от мороза. А ведь нередко приходилось спать на снегу, подложив сосновые ветки. Да и вообще партизанская жизнь создавала самые неожиданные проблемы. Начался, скажем, голод. Фашисты с помощью местных предателей разграбили заложенные заранее базы с продовольствием и боеприпасами. Люди голодали, питались корой деревьев, варили оставшиеся еще постолы... В этих неимоверно тяжелых условиях важно было поддержать боевой дух партизан, их боеспособность. А для этого надо было прежде всего самому обладать духовной силой, выдержкой, стойкостью. И Василий Иванович обладал ими.

Рассказывает полковник в отставке Георгий Леонидович Северский, в годы войны — заместитель командующего партизанскими отрядами Крыма, в том числе и теми, где комиссаром был В. И. Никаноров:

— При первой встрече с комиссаром партизанского района Никаноровым, с которым мне предстояло вместе воевать, этот сугубо штатский человек, невысокого роста, с худощавым смугловатым лицом, пристальным взглядом, показался мне излишне сухим и официальным для комиссара. Но вот пришли испытания, и мы убедились, что за внешней его суховатостью кроются по-настоящему добрая, отзывчивая душа и тонкое понимание людей. Любой командир мог мечтать о таком комиссаре!..

Он любил партизан, гордился ими, и они отвечали ему тем же.

— Как-то вечером Василий Иванович делал очередную запись в дневнике боевых действий,— вспоминает Северский.— В то время такие дневники во всех отрядах и соединениях вели, как правило, комиссары. Пиши, говорю ему: в районе Алуштинского перевала группой под командованием товарища Шейко уничтожено две автомашины; потери противника двенадцать человек. Далее. В деревне Биюк-Янкой группа под командованием Минь-кова уничтожила десять солдат и двух офицеров противника...

Василий Иванович поднял глаза, затянулся самокруткой и улыбнулся: «Знаешь, вспомнил сейчас о «памятке немецкому солдату». Вот пишу о Шейко и Минько-ве — и вспомнил.— Он взял со стола, сколоченного из сырых, неоструганных досок, текст перевода «памятки», стал читать: — «Каждый солдат должен сознавать, что он воюет с особо опасным и хорошо подготовленным врагом..ж Представляешь, как гитлеровцы оскорбились бы, узнав, что их бьют недавние бухгалтер кожевенного завода и председатель сельсовета...» И, довольный, запыхтел цигаркой...

Ратный подвиг В. И. Никанорова был отмечен высокой правительственной наградой: в 1942 году, хочу подчеркнуть — в 1942-м, он был награжден орденом Ленина.

Освобожден от врага Крым, и началась новая битва — с военной разрухой. Секретарь, а затем второй секретарь обкома ВКП (б), председатель облисполкома, Никаноров снова в гуще событий. Теперь стояли новые задачи, но заботы, волнения, повседневные хлопоты, бессонные ночи те же.

— Мы, дети, редко видели отца дома,— вспоминают его сыновья Валерий и Вадим,— уходил всегда рано, приходил, когда мы уже спали. Даже в выходные дни редко бывали вместе...

Постепенно все ощутимее стали сказываться результаты самоотверженного труда крымчан, целенаправленной работы областной партийной организации: Крым залечивал раны, набирался сил.

И тут снова арест. Приговор тяжелый — двадцать пять лет лишения свободы. Был тогда такой срок. От более страшного Никанорова спасло, видимо, то, что нашлись среди его боевых товарищей партизан стойкие люди, не побоявшиеся, несмотря на «обработку» и угрозы, стать на защиту своего боевого комиссара.

Мучительные годы одиночных тюремных камер не прошли бесследно. Когда в 1954-м он был реабилитирован, домой вернулся тяжело больным. Но морально по-прежнему не был сломлен. Несколько месяцев лечения — и вновь работа, ответственная, требовавшая отдачи всех сил. Он — уполномоченный Министерства заготовок по Крымской области, затем — председатель партийной комиссии при обкоме Компартии Украины.

Не каждый мог вникнуть в суть дела так глубоко, так внимательно и кропотливо разобраться в нем, прийти к единственно правильному выводу, как это делал В. И. Никаноров. Он хорошо понимал, что за всяким делом — судьба человека.

О Василии Ивановиче Никанорове можно говорить и писать много хороших слов. Таким он остался в памяти боевых друзей по партизанскому лесу, в памяти людей, которым довелось с ним работать. Да и у меня общение с этим удивительным человеком оставило яркое, незабываемое впечатление.

МИХАИЛ ИВАНОВИЧ ПЕТРОВСКИЙ - крымчанин. Родился он в 1909 году в селе Соленое Озеро Джанкой-ского района. Трудовую жизнь начал в 1925 году, поступив рабочим на железную дорогу. Было ему в ту пору шестнадцать лет. Девятнадцати лет избран председателем сельсовета. Потом семь лет — на комсомольской работе: был заведующим отделом Джанкойского райкома, первым секретарем Октябрьского райкома ВЛКСМ, заведующим отделом обкома комсомола.

С 1935 года М. И. Петровский жил и работал в Севастополе, где он был избран первым секретарем горкома комсомола. Затем более трех лет заведовал отделом пропаганды и агитации Центрального райкома партии.

Здесь, в Севастополе, родилась у него дочь. Здесь встретил он войну. На фронт не взяли — подвела покалеченная рука: еще в детстве попытался камнем разбить найденную гранату. Их много было в Присивашье после гражданской войны.

Все 250 дней обороны Севастополя делил М. И. Петровский тяжелую, героическую судьбу с жителями осажденного города. Его, представителя городского комитета партии, можно было встретить в цехах подземного спецкомбината, в школе и бомбоубежищах, где жили и работали женщины и старики, в госпиталях и на передовой, среди защитников города. И везде он нес людям живое большевистское слово, помогая поддерживать высокий боевой дух, уверенность в победе над врагом. Михаил Иванович оставался в сражавшемся Севастополе до последних дней обороны.

Как ему удалось уйти из осажденного города и добраться до Кавказа, мне рассказывала вдова М. И. Петровского Эсфирь Филипповна. Живет она в Симферополе вместе с дочерью и внучкой.

...Он шел под нависшими скалами вдоль кромки берега, все еще не потеряв, как и тысячи защитников Севастополя, прижатых к морю, надежды на приход кораблей и эвакуацию. За поворотом неожиданно увидел небольшой штабной катер и нескольких матросов, копошившихся вокруг него. Подошел. «Что вы хотите делать?» — «Как что?—обернулся один.— Топить будем».—«Зачем же топить?»— удивился Петровский. «Так не оставлять же немцу — ни бензина, ни компаса...» — «Подождите! Бензин надо попытаться найти в разбитых автомашинах». Нашли, правда, немного. С наступлением темноты вышли в море. Когда рассвело, берега почти не было видно. Бензин вскоре кончился, и мотор, несколько раз чихнув, заглох. А тут еще разыгрался шторм. Суденышко, не приспособленное для плавания в открытом море, еле держалось на плаву, стало неуправляемым. Мучил голод, но особенно — жажда. Пили, не в силах выдержать, горько-соленую морскую воду...

Через несколько суток катер с изможденными и измученными моряками прибило к турецкому берегу в районе Трапезунда. Подошел военный катер, отбуксировал в порт. На причале стоял турецкий офицер. «Вы будете интернированы»,— сказал он через переводчика. «С катера не сойдем!— заявил Петровский.— Катер — советская территория. Прошу позвать наших представителей». Турки, стоявшие на причале и с любопытством рассматривавшие советских моряков, оказались доброжелательны. Принесли воды, напоили. Сами в лохмотьях и тоже, видно, голодные, а бросали на катер маслины, лепешки.

Приехал советский офицер — военный атташе. Петровский представился. «Молодцы, что не сошли на берег,— сказал офицер,— иначе действительно были бы интернированы» .

Катер подремонтировали, заправили горючим, снабдили небольшим запасом продуктов и воды. Горячо поблагодарив военного атташе за помощь, они вышли в море и добрались до Батуми. Здесь несколько дней пришлось давать объяснения...

В ноябре сорок третьего М. И. Петровский был вызван Крымским обкомом партии в Краснодар. Его назначили секретарем Джанкойского райкома ВКП (б). На родную крымскую землю возвращался вслед за войсками 4-го Украинского фронта.

В победном 1945 году его перевели в областной комитет партии. Два года работал заведующим орготделом. В 1947 году стал секретарем Крымского обкома партии по кадрам.

...О событиях сорок девятого Эсфирь Филипповна вспоминает, то и дело прикладывая платок к глазам: неправда, что время лечит душевную боль.

— С того, последнего, пленума Михаил Иванович пришел поздно вечером. Был очень расстроен. Ходит из угла в угол, молчит. «Что у тебя?— спрашиваю.— Ты расскажи, легче станет».— «Сняли,— выдавил он.— Вывели из состава обкома... И Николая Васильевича, Проко-пия Алексеевича и других...» Через день или два вместе с другими товарищами он уехал в Москву — вызвали...

Вернувшись, М. И. Петровский решил написать письмо Сталину. Воспитанный на идеалах партии, сам честный и справедливый, он не мог мириться с тем, что произошло. Петровский был убежден, что то, что было совершено по отношению к нему, Соловьеву и другим товарищам,— трагическая ошибка или просто вопиющая несправедливость, о которой вождь, конечно, не знает. Тогда многие видели в творце кровавого культа саму справедливость, наивно полагая, что Сталину неведомо, что творили ягоды, ежовы, берии...

— Товарищ Сталин не знает, что тут весь обком разогнали, возмущался Михаил Иванович, когда приехал домой,— вспоминает Петровская.— Знает твой Сталин все, говорю ему. Вон, посмотри в окно: за деревом, видишь, прячется? Уже несколько дней следят за домом...

А взяли его днем,— продолжила Эсфирь Филипповна.— Мы только сели обедать — звонок. Входят трое. «Ешьте, ешьте, Михаил Иванович»,— сказал старший, высокий такой, худой, видно, знал мужа. Стали рыться в квартире. А что рыться? Квартира скромная, вещей мало. Забрали все письма, разные справки, документы, фотографии. Я держалась из последних сил — волю слезам дала потом, когда уехали. У дверей Михаил Иванович обернулся: «Что бы ни говорили, верь: я ни в чем не виноват! Береги дочку, учи ее, как бы трудно ни было». Кинулась к окну: увезли на маленькой военной машине — «виллисе»...

Дочь была в «Артеке». На следующий день незнакомые дяди забрали ее, привезли домой. Незадолго до этого она получила письмо.

Карина Михайловна хранит это небольшое письмо — последнее письмо отца — как самую дорогую память о нем. Смотрю на дату: 1 августа 1949 года. Значит, до начала трагических событий оставалось всего четыре-пять дней. «Кариночка! Очень хочу тебя видеть, крепко соскучился, но приехать не могу, так как все время нахожусь в районе. Приеду, наверное, после девятого августа с мамой. С приветом, целую крепко Кариночку, твой папа».

Не приехал. И видеться с ним больше не довелось...

ЖЕНЫ И ДЕТИ осужденных были арестованы летом пятьдесят первого (семью Н. В. Соловьева арестовали несколько раньше). Взяли их, кстати, когда мужей и отцов многих из них уже не было в живых.

В одной камере оказались Александра Георгиевну Чурсина, Эсфирь Филипповна Петровская, Клавдия Николаевна Хованова и ее дочь Лида. Потом появилась Ида — старшая дочь А. Г. Чурсиной. Ее арестовали в Омске, куда, будучи в отпуске, она поехала в гости к родной тете, сестре отца. (Несовершеннолетние дети были помещены в «спецприемник»— создавались такие «приюты» для детей «врагов народа».)

Через полгода следствие закончилось, и всех без всякого суда отправили на поселение в Казахстан, в Джамбульскую область. Без малейших средств к существованию. Из ссылки вернулись после смерти Сталина.

В 1955 году Э. Ф. Петровская получила извещение. Она помнит его слово в слово: «Петровский Михаил Иванович по материалам, сфальсифицированным врагами народа, 28.10.1950 года осужден к высшей мере наказания, приговор исполнен. 25 мая 1954 года дело пересмотрено, производство прекращено, ранее вынесенный приговор отменен».

Подобные же документы получили семьи Н. В. Соловьева и П. А. Чурсина.

Были освобождены, а затем и реабилитированы и другие невинно осужденные по «ленинградскому делу». Их честные имена вновь возвращены нам. И я верю: они так и останутся в справедливой и благодарной памяти народной. Так будет!

ИСТОРИЯ НАС РАССУДИТ

ИСПЫТАЛ НА СЕБЕ

В. В. САДОВИН

С июля 1947 года по декабрь 1949 года я работал первым заместителем заведующего организационно-инструк-торским отделом Ленинградского горкома партии, одновременно являясь кандидатом в члены Ленинградского горкома партии, депутатом Ленгорсовета депутатов трудящихся и заместителем секретаря партийного комитета партийной организации Ленинградских обкома и горкома ВКП (б). Так что о начале так называемого «ленинградского дела» и некоторых событий, связанных с ним, я знаю не по рассказам кого-то, а как непосредственный очевидец.

В начале февраля 1949 года к секретарю ЦК партии Г. М. Маленкову был вызван Александр Яковлевич Тихонов, заведующий отделом тяжелой промышленности Ленинградского горкома партии.

Через два дня туда же был вызван первый секретарь Смольнинского райкома партии Виктор Васильевич Никитин.

Мы в городском комитете партии не сомневались, что они, как наиболее молодые по возрасту и перспективные партийные работники, были вызваны на предмет выдвижения на более ответственную партийную работу.

И крайне были удивлены их состоянием после возвращения из Москвы. Это были совершенно другие люди. Всегда жизнерадостные и веселые, они стали как осенняя ночь мрачными, неразговорчивыми, до неузнаваемости изменившимися в лице, буквально поседевшими за два-три дня пребывания в Москве.

А. Я. Тихонова и В. В. Никитина я хорошо знал не только по работе, но и был с ними в дружеских отношениях. Когда они зашли ко мне, то рассказали только, что Маленков оскорблял их самым непозволительным образом, стучал кулаками по столу, топал ногами, то есть обращался с ними, как с особо опасными преступниками. Закончили они свой рассказ словами: «Ну, Вася,

отработали мы, да и не только мы, на партийной работе».

Как потом выяснилось, Маленков вызывал их в связи с тем, что А. Я. Тихонов, будучи председателем счетной комиссии на X областной и VIII городской объединенной Ленинградской партийной конференции, объявил на ней, что П. С. Попков и другие руководители Ленинградской партийной организации были избраны в состав Ленинградских обкома и горкома единогласно, в то время как против них голосовали два или три делегата. В. В. Никитина вызвали потому, что он как лучший друг А. Я. Тихонова должен был знать об этом его проступке, но не сообщил в Центральный Комитет партии.

После этого Маленков вызвал еще некоторых партийных работников Ленинграда.

С таких вот эпизодов началось для меня «ленинградское дело».

Были сняты с работы руководители обкома и горкома партии, областного и городского Советов депутатов трудящихся. Черед дошел и до руководителей районных партийных и советских органов. Затем началась волна арестов, захватившая в первую очередь опять-таки руководителей областных и городских партийных и советских органов.

Помню такой случай. В июне 1949 года проводился объединенный пленум Ленинградских обкома и горкома партии. Пленум этот был внеплановым и проводился в срочном порядке. Члены и кандидаты в члены обкома и горкома партии приглашались по телефону. Мне тоже было поручено пригласить некоторых из них. И вот когда я позвонил к первому секретарю Куйбышевского райкома партии Марии Алексеевне Вознесенской (сестре Николая Алексеевича Вознесенского), мне ответили, что ее уже два дня нет на работе. Тогда я позвонил к ней домой. Мужской голос меня спросил — откуда звонят. Я ответил, что звоню из горкома партии и приглашаю Марию Алексеевну на пленум. И вдруг услышал: «Прекратите паясничать». Оказывается, к тому времени она была уже арестована.

15 августа 1952 года были арестованы, а затем осуждены к длительным срокам тюремного заключения сразу свыше пятидесяти человек, работавших во время блокады Ленинграда секретарями райкомов партии и председателями райисполкомов. В числе их был и я, как работавший во время блокады третьим, а затем вторым секретарем Смольнинского райкома партии. Так называемый «суд» над нами проходил также при закрытых дверях, на него не допускались даже ближайшие родственники. Причем после осуждения нас нарочно посадили в камеры с самыми отъявленными уголовными преступниками, которым доставляло большое удовольствие вволю поиздеваться над нами.

Но этого оказалось мало. После окончания позорного судилища нас, в отличие от осужденных уголовных преступников, не направили в лагеря, а продолжали держать в «Крестах». Нам «лепили» новое дело, сочиняли новое обвинение, предусмотренное одним из пунктов статьи 58 действовавшего тогда УК РСФСР, то есть предъявили обвинение в совершении актов экономической контрреволюции. Однако этому, к нашему счастью, не суждено было сбыться из-за смерти Сталина.

В связи с судебным процессом над нами нельзя не вспомнить и еще об одном эпизоде. По так называемому «делу Смольнинского района» на скамье подсудимых оказались четыре человека. Кроме меня «судили» еще Ивана Петровича Воронина, работавшего в разное время третьим и вторым секретарем райкома, председателя райисполкома Василия Яковлевича Телепнева и его заместителя Ивана Тимофеевича Медведева. Работавшие первыми секретарями райкома в период блокады Ленинграда Павел Васильевич Кузьменко и Александр Федорович Павлов были осуждены еще раньше по линии органов госбезопасности.

Мы понимали, что приговор нам уже заранее вынесен вне стен суда. В противном случае, зачем, спрашивается, понадобилось столь срочное исключение нас из партии и ведение следствия в течение двух лет. Поэтому мы отказались от адвокатов. Однако наши жены питали еще какие-то иллюзии на судебную справедливость, влезли в долги и наняли адвокатов. Последние внутренне были полностью уверены в нашей невиновности, о чем прямо говорили и нам, но тем не менее на суде они не требовали нашего оправдания, а обращались к суду лишь с просьбой о сокращении сроков тюремного заключения против тех, на которых настаивал прокурор. Таким образом, и по поведению адвокатуры нетрудно судить о той ситуации, которая царила тогда в Ленинграде.

Произвол творился и над семьями бывших партийных и советских работников города. Жен расстрелянных и приговоренных к максимально длительным срокам заключения отправляли в административную ссылку, отрывали от них малолетних детей и направляли в другие регионы Советского Союза. Так, бывший секретарь Смольнинского райкома партии Павел Васильевич Кузь-менко был приговорен к двадцати пяти годам тюремного заключения и отбывал наказание во Владимирском централе, а его жену и двух малолетних детей отправили в разные стороны нашей страны: кого на север, кого на юг, кого на восток. Так поступали и с другими семьями репрессированных по так называемому «ленинградскому делу». Нетрудно себе представить, сколько претерпели горя и пролили слез эти совершенно ни в чем не повинные женщины и дети, находясь в разлуке друг от друга в течение нескольких лет.

Подвергали гонениям не только жен и детей репрессированных, но и других их родственников. Так, моего младшего брата Николая, провоевавшего всю Великую Отечественную войну в должности комиссара стрелковой дивизии, тяжелораненого и награжденного правительством семью боевыми орденами, защитившего после войны ученую степень кандидата исторических наук и назначенного деканом Военно-педагогического института имени М. И. Калинина, из-за меня сняли с работы и изгнали из Ленинграда. И только благодаря помощи товарищей из Главного политического управления Вооруженных Сил СССР, знавших брата по совместной боевой службе во время войны, ему удалось устроиться рядовым преподавателем в одном из военных училищ в другом городе, оставив в Ленинграде жену и двух малолетних детей, так как по месту новой работы жилплощадь ему не предоставили. Таким же, а иногда и более жестоким преследованиям подвергались братья и сестры осужденных по «ленинградскому делу».

В день ареста 15 августа 1952 года нам нанесли еще одну психическую травму. В этот день я был вызван к прокурору Смольнинского района Ремезову (прокуратура Смольнинского района находилась тогда в доме на углу Суворовского проспекта и 2-й Советской улицы). Явившись по вызову, я встретил в приемной Василия Яковлевича Телепнева, работавшего много лет председателем исполкома Смольнинского райсовета депутатов трудящихся. Доложили секретарю о прибытии, она предложила пройти в кабинет прокурора, который, не поздоровавшись, сходу грубо объявил нам, что прокурор города Ленинграда Од-наков подписал ордер на напг арест, в силу чего он должен нас направить в места тюремного заключения.

Через 10—15 минут прибыли два милиционера, которые средь бела дня с обнаженными револьверами провели нас по 2-й Советской улице, по проспекту Бакунина, по Невскому проспекту, а затем от Невского до Харьковской улицы, до дома рядом с Дворцом культуры имени Дзержинского, в котором помещалось тогда одно из отделений милиции. Поскольку я и Василий Яковлевич продолжительное время находились на руководящей работе в райкоме партии и в райисполкоме, то, естественно, нас хорошо знали все дворники, управдомы и многие работающие на предприятиях и в учреждениях района. Некоторые из них, встретив тогда нас в сопровождении столь усиленного конвоя, невольно останавливались и, видимо из любопытства, последовали за нами, а к ним присоединялись все новые и новые люди. Увидев большое скопление народа, милиционеры предложили нам ускорить шаг, дабы скорее довести нас до места назначения. Все это делалось вполне сознательно, чтобы еще и еще раз показать народу, какие «опасные преступники» руководили районом в период блокады и в первые послевоенные годы.

Из заключения меня освободили 11 апреля 1953 года.

Как известно, избиением наших кадров занимались присланные в Ленинград на руководящие посты лица, в своем абсолютном большинстве и не помышлявшие о том, чтобы объективно разобраться в сложившейся обстановке в Ленинградской партийной организации. Все свои усилия, негласно соревнуясь друг с другом, они направляли на раздувание так называемого «ленинградского дела», изыскивая все новые и новые «факты» о «враждебной» деятельности отдельных партийных и советских работников.

Однако, справедливости ради, нужно отметить, что некоторые из них понимали всю фальшь предъявляемых нам обвинений и не приняли активного участия в этой фальсификаторской деятельности. К числу этих товарищей нужно отнести, в частности, Ивана Константиновича Замчевского и Шумилова, назначенных первыми секретарями Кировского и Невского райкомов ВКП (б), а затем работавших секретарями Ленинградского горкома партии. Эти товарищи в основном и сохранили работников аппарата руководимых ими райкомов, не допустив на них гонений.

Никогда не забуду такого факта. В конце войны и в первые послевоенные годы третьим секретарем Смоль-нинского райкома партии, а затем вторым секретарем Дзержинского райкома работал Виктор Михайлович Пузанков. После снятия с партийной работы его, единственного из нас, назначили на руководящую должность, утвердив главным инженером завода «Пишмаш» в Стрельне. Когда его вызвали в качестве свидетеля ио так называемому «делу Дзержинского района», то суд неожиданно для всех приговорил его к двенадцати годам тюремного заключения, и прямо из зала суда направил в «Кресты». Выйдя из тюремного заключения, Виктор Михайлович направился к первому секретарю Кировского райкома партии для разговора о восстановлении в партии. И вот, когда об этом зашла речь, Иван Константинович Замчевский вдруг заявил: «Товарищ Пузанков, вас надо не восстанавливать в партии, а привлекать к строгой партийной ответственности за неуплату членских партийных взносов в течение года...» Подойдя к несгораемому шкафу, он извлек оттуда партийный билет и вручил его Виктору Михайловичу. Оказывается, находившегося в тюремном заключении Пузанкова в райкоме рискнули не исключать из партии.

Учитывая тогдашнюю ситуацию в Ленинграде, этот поступок И. К. Замчевского нужно считать не только смелым, но и мужественным.

Чтобы оправдать жестокие репрессии против кадров Ленинградской партийной организации, придумывались и искусственно распространялись всякие невероятные слухи, не имевшие под собой никаких оснований. Так, Я. Ф. Капустин якобы был английским шпионом, а заведующий Ленинградским городским отделом здравоохранения профессор Ф. И. Машанский был шпионом японским. Или в то время, когда тысячи и тысячи ленинградцев в осажденном городе умирали от голода и холода, гибли от бомбежек и артиллерийских обстрелов, жена П. С. Попкова якобы принимала в Ленинграде ванны, наполненные молоком. Хотя мы-то все хорошо знали, что жена П. С. Попкова была эвакуирована еще в начале войны и возвратилась в Ленинград только после прорыва блокады.

Еще один пример. Когда началась Великая Отечественная война, то, заявляли Андрианов и его сподвижники, «вражеское руководство Ленинграда» вывозило детей в пионерские лагеря, расположенные в поселках Сивер-ская, Толмачево и Луга, то есть навстречу наступающим на Ленинград немецко-фашистским войскам с целью уничтожения этих детей. Обвинение насквозь фальшивое, хотя бы только потому, что детей, как известно, в пионерские лагеря всегда вывозят 5 — 10 июня. В это же время вывезли детей и в 1941 году. Война началась, когда дети уже две недели как отдыхали.

Все делалось для того, чтобы вбить в сознание людей мысль о том, что руководители Ленинградской партийной организации были врагами партии и советского государства, а партийные и советские работники второго эшелона активно помогали им в этой «враждебной» их деятельности. И надо сказать, что это на кого-то подействовало, кое-кто поверил в эту омерзительную клевету. Я хорошо помню, что после снятия меня с партийной работы прекратились телефонные звонки моих бывших товарищей, а если случайно кого-то из них увидишь на улице, то они старались перейти на другую сторону. Да, это было тяжкое состояние, когда тебя, ни в чем не повинного человека, боятся или презирают твои же товарищи.

Преследования партийных и советских работников проводились и в другом плане. Когда кого-то из нас снимали с руководящей работы и исключали из партии, устроиться на какую-нибудь другую работу было чрезвычайно трудно. Требовалось специальное разрешение того же заплечных дел мастера А. В. Носенкова или кого-то из первых секретарей райкома партии, которые были соответственно на этот счет проинструктированы. И когда директор предприятия или руководители учреждений, знавшие нас прежде и желая взять на работу, обращались к вышеуказанным товарищам, те, как правило, отвечали: позвоните через неделю, позвоните дней через десять и т. п. Так проходили месяцы... Вот тогда-то я и познал всю горечь безработного, будучи два с половиной месяца без работы, не имея ни копейки заработка, но зато имея на своем иждивении трех малолетних детей. Более отвратительного состояния в своей жизни, как в то время, я не переживал. Будучи совершенно здоровым мужчиной, я ничего не делал, а жена вынуждена была буквально по двенадцать — четырнадцать часов в сутки трудиться работницей на фабрике, чтобы как-то прокормить многочисленную семью.

А если работа нам предоставлялась, то самая рядовая. Так, начальник Главного ленинградского текстильного управления, член КПСС с 1918 года Евгения Соломоновна Колонтырская работала ученицей, а затем швеей в ателье — в доме № 61 по Невскому проспекту.

Не было нам спокойной жизни и после освобождения из тюремного заключения. Органами милиции мы сразу же ставились на особый учет как уголовные преступники, освобожденные из тюрьмы досрочно, по амнистии. Неприятно было сознавать, что ты числишься в списках с теми, кто отбывал наказание за действительно совершенные преступления.

В одно из НИИ меня приняли сразу же. Дирекция и партийный комитет, знавшие, что я пострадал без всяких к тому оснований, окружили меня вниманием и заботой. Дали хорошую работу. Вручили довольно крупную сумму денег для поездки на отдых. Но и тут не обошлось без приключений. Приехав в Сочи, я отдал свой паспорт для временной прописки. На следующий день меня вызвал участковый милиционер и объявил, чтобы я в течение двадцати четырех часов покинул пределы Сочи. Почему? На каком основании? Последовал ответ, что Сочи не место, где могут отдыхать «уголовники». Лишь после я выяснил, в чем дело. В паспорте был пункт № 8, в котором сказано, на основании каких документов он выдан. А в моем паспорте было записано: на основании справки об освобождении из тюремного заключения.

Выйдя из тюрьмы и приступив к работе, первым делом я стал решать вопрос о восстановлении в партии. Подал заявление в партийный комитет НИИ. Для рассмотрения этого заявления и подготовки по нему соответствующего проекта постановления партийного комитета была создана авторитетная комиссия под руководством секретаря парткома-¹ Вениамина Константиновича Шагурина. И вот когда комиссия пришла к заместителю председателя Ленгорсуда Степановой, председательствовавшей на судебном процессе по так называемому «делу Смольнинского района», и спросили ее о том, помнит ли она Садови-на Василия Васильевича и что она может сказать о нем, она ответила: прекрасный коммунист, хороший человек. «А как же эти ваши слова вяжутся с суровым судебным приговором, который вы ему вынесли?»—спросил председатель комиссии. Последовал контрвопрос: «А вы, товарищ Шагурин, с какого года состоите в партии?»— «С 1930-го».— «Ну а я являюсь членом партии с 1918 года. И если бы я тогда приняла другое решение в отношении Садовина, то я, как и любой другой на моем месте в то время, была бы изгнана из партии и снята с за-н и маемой должности...»

В партии я был восстановлен довольно быстро. Но опять-таки с сильными потрясениями. В то время окончательное решение об исключении из партии или о восстановлении принималось обкомом КПСС. И вот начались новые муки. Бюро Смольнинского райкома восстановило меня в партии без всяких замечаний. Партийная комиссия при горкоме приняла рекомендацию в партии восстановить, но объявить выговор — неизвестно за что. На заседании бюро горкома, которое вел тот же А. В. Носен-ков, бывший в то время уже вторым секретарем горкома, постановление Смольнинского райкома партии и рекомендация партийной комиссии горкома были отменены, и я вторично был исключен из партии. На это постановление я подал апелляцию. Партийная комиссия обкома партии по моей апелляции приняла рекомендацию восстановить меня в партии, но с перерывом в партийном стаже. И только на заседании бюро обкома КПСС, которое вел Николай Григорьевич Игнатов, присланный Центральным Комитетом партии в Ленинград на должность второго секретаря обкома и первым секретарем горкома партии (для того, чтобы объективно разобраться с так называемым «ленинградским делом»), я был наконец полностью восстановлен в правах члена партии.

Обаятельный образ Николая Григорьевича Игнатова как прекрасного партийного руководителя и душевного человека на всю жизнь сох�

Окрестности Петербурга

Navigation

Новости сайта

Новости форума

"Ленинградское дело." сборник, 1990